Ключи

      Рядом. Ухнувшее вниз и пропустившее удар сердце Советов с новой силой и волнением забилось в груди. Где-то совсем-совсем рядом был он. Подавленный, блеклый, словно светлое воспоминание из старых добрых и не очень дней. И при этом самый свежий, как будто земля после дождя.       Союз вдохнул спертый воздух, раздражаясь: люди так мешались. Их запахи, прикосновения, количество, обыкновенное существование не позволяло протиснуться, заторопиться, догнать свежесть, норовящую выскользнуть через двери вокзала наружу. Грудь ходила ходуном. Нет, он не может так. Не может позволить сбежать снова! Русский не в силах сдержать себя, даже свою ауру, присущую каждому воплощению, снова разит холодом. Надвигаясь лавиной, впивается взглядом в толпу, в поисках знакомых черт и бросающих вызов серых глаз. И он находит, хочет броситься к их обладателю. Союз останавливается, пришибленный странной эмоцией в чужих, вроде бы от удивления округлившихся глазах. Совсем некстати, с небольшим опозданием осознает — это страх. Рейх щурится, вглядываясь с сомнением в массивную фигуру, хоть и знает, кто там. Не боится он Советов. Только одного — потерять свободу, только сумевшую когтями обратно вырвать. Нет, больше никаких сомнений, надо делать ноги. Свое настрадался. И когда русский делает шаг навстречу, Рейх пятится назад.       Рокот за окном в купе, вместо того чтобы не давать заснуть, убаюкивал. Союз не хотел спать, хоть и свинцовые веки немногозначно прикрывались. Не мог он спать, слушая сбитое, только приходящее в норму дыхание змеи на груди. Надо было запечатлеть каждую деталь в голове хорошенько, чтобы вспоминать одинокими вечерами, пока они снова не встретятся через неопределенный период времени. А они встретятся. Русский задумчиво провел взглядом по верхней пустой койке и по вазе с незабудками на тумбе, понимая, что нуждается в разговоре— совсем коротком, просто, чтобы не чувствовать себя так, словно все встречи сводятся к сексу. Казалось бы, это должно его радовать, ведь чем еще можно заниматься с нацистской псиной после того, как тот вышел из тюрьмы и закончил с исправительными работами? Но Союз безумно желал удержать свободолюбивого своевольного Рейха рядом. Ариец замурлыкал под нос какую-то смутно знакомую мелодию, прижимая холодную пятку к чужой — намного более теплой. Советы вздрогнул, от чего-то умиляясь этому эгоистичному жесту и попытке утеплиться. Совсем с ума сходит с этой змеей. Какой же медленный, но эффективный яд. — На какой станции сходишь? — русский удивился внезапности собственного голоса и вопроса. Он не спросил «Останешься со мной в этот раз?» или «Почему бы нам вместе не поспать?». Сам знал, что это выставит его еще большим дураком в чужих и одновременно родных глазах. Немец замолчал, прекратив напевать, и Союз понадеялся, что это тот молчит от сомнения, от того, что есть шанс, что Рейх не уйдет. — На следующей. Союз сдержал тяжёлый вздох, несмело обнимая острое плечо, прижимая к себе прохладную тушку, пока есть время. Немец выдыхает через крепко сжатые зубы, когда теплые пальцы оглаживают с нажимом плечи, предплечья, а следом — пройдясь по выраженным рёбрам — талию, сминают жёсткие поджарые бедра и возвращаются обратно. — На второй раунд меня не хватит, — самодовольно тянет он, ухая и залезая на широкую грудь-печку. Знает ведь, что достаточно одного повиливания бедром вместо «фас» и шипения вместо «стоять», потому что слово его — закон. «Не то что раньше, да?» — обиженно крутилось на языке с целью напомнить о тех временах, когда немецкие желания не учитывались. Советы тряхнул головой и напомнил себе, что даже не с тем подтекстом гладил. Просто хотелось притронуться, почувствовать бархатную кожу под ладонями и прикрыть глаза, убеждая себя: все, чего касаются руки — полностью его. Однако после смены положения пришлось уложить руки на чужих лопатках, обнимая тонкое тело, прижимаясь сначала носом, а потом щекой к чуть вспотевшему ёжику волос на голове и принюхиваясь. Табак, дешевое мыло, пот — Роман бережно укрепил объятия, чуть ли не закатывая глаза от тоненькой нити родного, почти детского запаха — сладкое тесто. — О… — русский заранее попробовал планируемое слово на «вкус» в мыслях, поведя челюстью вправо и обратно в задумчивости. Немец часто заморгал, щекоча ресницами голую грудь и внимательно слушал. — Останься со мной. Не уходи, мой принц — тело в руках стало жёстче, казалось, даже тяжелее. Под ребрами у омеги неприятно и больно что-то загудело, мерзко лизнуло, и сердце противоречиво забилось быстрее. Рейх чертыхнулся, выполз из объятий мгновенно, пыхтя, смотря сверху-вниз с презрением, но все равно было что-то в его лице волшебное в тот миг. То ли сон брал свое, то ли лунное освещение смягчало остроту аккуратных арийских черт. Хотелось как раньше. Когда думалось, что с неблагодарной змеей нужно не по-человечески, не по-геройски, а совсем по-другому: задавить своим весом, запереть где-то, присвоить, обладать, трогать, когда захочется. Но тогда Рейх совсем не Рейхом становился и даже не уступчивым Дитрихом, а пародией какой-то. Первое время шипит по-обычному, но язвительно слишком, а через время уже мышью прикидывается, хоть и сам не прочь этих мышек на перекус слопать. А Союзу мышь не нужна, ему вреднючего немца возвращайте (потому что нежного Дитриха обратно он никогда не получит). Поэтому русский не стал удерживать брюнета, когда тот выбрался из койки и с особой прытью начал одеваться. Ограничился тоскливым взглядом зелёных глаз, наклонил голову в бок и наслаждался последними секундами пребывания изящного немца в купе. Тот собрал свои вещички и в совершенно не помятой рубашке и брюках уполз к дверям, словно ничего не было, словно это не он признавался в вечной любви в обволакивающем, растворяющем все неприятные воспоминания оргазме. А сейчас этот же человек смотрит в последний раз на него как на нашкодившего щенка, который мог вырасти в огромную псину и смертельную угрозу. Русский дернулся, уже планировал пасть к чужой обуви, уверять, что не сделает ничего против его воли, силой, что никогда на свободу его не позырится и что никакое правительство ему любить его не запретит. Тяжёлый вздох. Слишком много чести для Рейха. Для Дита можно было. Жаль, что его Союз собственноручно убил, а тюрьма и исправительные работы помогли — вытравили из него все остатки его наивности и милосердия, похоронили Дитриха (его Дитриха!!!). И Рейх ушел(сбежал), унеся с собой не только свои вещи, но и всю свежесть купе и сон в нем, толкая Романа обратно в смердящую пучину мыслей. Чтобы развеять этот смрад был необходим запах из детства — сладкое тесто.       Уже бывшее воплощение Союза Советских Социалистических Республик, а нынче именуемый «Роман» и только в исполнении единственных тонких губ «Ghoma» проснулся. Каждый день в одно и то же время. Сначала восемь утра, а потом если повезет вырубиться, то в полдесятого. В голове все еще проигрывался сон, надоедливо показывающий, словно тыкающий в лицо одно и то же воспоминание о боязливых глазах. Русский беспокойно зашарил рукой по левой стороне кровати и, услышав ленивое и недовольное шипение, успокоился. Да, не сбежал.       Союз с облегчением выдохнул, играючи проведя большими, шершавыми пальцами по нежной коже спины отвернувшегося от него немца. «Гадюка какая, а», — с трепетом подумал он, пока сердце заполнялось хоть и ядовитым, но теплом. И ведь Дитрих никогда не спит, отвернувшись. Только когда проснется, сразу демонстративно ловко выползет из ночных объятий и по-одинокому уткнется взглядом в стену напротив. Значит, проснулся как минимум полчаса назад. Удивительно, учитывая то, что его Высочество любит поспать допоздна и просыпаться, когда чуть перевалило за полдень. — С добрым утром, крыса, — брюнет угрожающе рычит. Роман не понимает его, ведь Рейх сам эти ласковые прозвища вроде «мой принц» и «сокровище» не выносит. Даже «Дитом» называть редко разрешает, хотя сам по любому поводу, будь то редкое признание в любви или частое рутинное проклинание, обращался именно как к «Роме». — Ой-ой, как боязно, мышь, — исправился русский, прислушиваясь к целой какофонии звуков: хищное и дразнящее шипение; шуршание одеяла, скрывающее нагое тело и визг от подлой щекотки со стороны Советского. — Хватит! Я…! Приказываю! — Рейх — уже не сонный, а напротив, очень даже бодрый — нервно и заливисто засмеялся, стараясь спрятать ступни под одеялом, чтобы до них не дотянулись крепкие и теплые советские руки. — Ух ты! Какие еще ты звуки умеешь издавать? — Роман добродушно хохотнул. Серые глаза опасно сузились: змеюка готовилась напасть, оставив смертельный укус. — Повтори-ка просьбу, — он прикинулся глухим, давая фору и не так яро щекоча чужие ступни. Была определенная разница между двумя интонациями отказа Рейха: одна отвечала за настоящее отвержение, а вторая за обыкновенную вредность. — Прекращай!!! — Рейх засмеялся с хрипотцой от простуженного горла и пытался вытащить ногу из не особо сильной хватки. — А пожалуйста? — русский сделал несколькосекундный перерыв, щурясь и вглядываясь в слезящиеся от смеха наглые глаза. Ни капли испуга. Только гордость. «Попросить?! Приказать!!!» — читалось в них. И как только он убедился, что еще не достаточно помучил, продолжил особо старательно щекотать арийца. Тот весь извился от резкого напора, выгнулся дугой, забарахтался, грозясь выскочить из кровати. «Нет, слишком тепло в постели, чтобы её покидать», — Союз прочел чужие мысли. — Ну пожалуйста! — Советы услышал в чужих словах давно забытую жалобность. Сколько бы Рейх не пытался подавить в себе прежние Дитриховские повадки, у него не получалось. Это ведь часть его. Просто за все эти годы, когда некому было открыться так же, как когда-то русскому, эти черты характера забылись. Рейх даже успел обрадоваться, но они снова вспыхнули. Вспыхивали и вспыхивают каждый раз, когда Союз без особого давления приобнимает за острые плечи (почему раньше это делал только Роман?), ухаживает каждую течку, не притрагиваясь лишний раз (почему так нельзя было всегда?) и просит, умоляет не сторониться его во время гона и не чувствовать себя обязанным («некоторые темы не требуют компромисса» — уже были слова Союза (!), а не Романа). И немцу не всегда удается сдержаться от того, чтобы не показывать прежнего себя. Он ведь не врет Советам. Он Рейх. Он капризный, озлобленный, обиженный, эгоистичный. Это правда! Просто некоторые привычки приходится прятать во благо обоих.        Союз отпустил его, видимо, заметив, что что-то в серых глазах недобро заплясало, ласково погладил по шелковистым взъерошенным волосам и встал с постели. Стоило умыться, привести себя в порядок и приготовить завтрак. Немец тряхнул головой, лег обратно и довольно встрепенулся в одеялах, намереваясь уснуть один.       Роман довольно быстро привел себя в рабочее состояние и спустился вниз, по дороге проведя взглядом по убранной гостиной. Все было на немецкий лад. Порядок подушек на диване и книжек в книжном шкафу (не по алфавитному порядку, а по авторам. И внутри каждой серии книг определенного автора все сортировалось по цветовой гамме), расположение пультов от телевизора и кондиционера — все по усмотрению Рейха. Союз прошаркал на кухню, удачно обойдя подлый косяк двери, который не раз становился причиной плохого утреннего настроения, а в случае немца-перфекциониста – раздражённости на весь остальной день. Даже на кухне прослеживалось «касание омежьей руки». Он, честно говоря, не заметил как Рейх снова появился в его жизни и…остался. Не на ночь и не на две. Просто как-то объявился, завалился ему в постель по-обычному и не ушел даже после завтрака. И теперь хозяйничает в когда-то его, а сейчас их квартире и в принципе в скучной жизни вышедшего на «пенсию» Советского.       Русский вытащил из холодильника несколько яиц, помидор и лук, затем глянул на раковину, ища небольшую черную сковородку, подмечая, что вся чистая посуда была разложена на её правой части. Ариец был левшой, поэтому вымыв посуду левой рукой, второй он оставлял её на правом «береге» умывальника. Что-то с особой теплотой разлилось в крови. Союзу стоило признать: он совсем не жаловался на такой исход событий. То, как обычные вещи его принц делал и организовывал по-своему теперь казалось самым правильным. И как раньше он жил иначе, и почему только Роман считал это правильным?       Советский с нетерпением наблюдал за отчего-то медленно готовящимся помидором с луком. Нужно было, чтобы они хорошенько приготовились в собственном соку, а потом с добавлением масла можно было уже и добавлять яйца. Русский вздрогнул, когда тонкие ледяные пальцы обняли его со спины, забежали будто паучьими лапками под футболку и всем телом прижались, словно высасывая все тепло. Ладони омеги были узкими, пальцы тонкими, а кулак удивительно отрезвляющим. И все равно этими изящными руками он был способен сотворить что-то новое, созидать, пока русский со своими лапами только разрушать и был горазд. — Почему так рано встал? — удивился Совет. Чужое неожиданное появление совсем не испугало, без территориального веса и ауры немца почти невозможно было заметить. Да и ходил он совсем бесшумно.       Рейх замямлил что-то сонно и внезапно отошел от любимого, оставляя его сконфуженно оборачиваться. В следующий момент немец уже оказался перед ним, вполне удобно поместившись в пространстве между столом и Романом, и уложил еще не совсем оклемавшуюся ото сна голову на крепкое плечо. Пришлось для этого приподняться на носки. — Вроде смог снова поспать, но не надолго хватило, — пожал плечами он, обернувшись через плечо, чтобы глянуть в сковородку. — Так крупно все нарезал, долго жариться будет, — раскритиковал ариец. — Извиняйте, уж как получилось с моими-то руками, — хмыкнул Союз, по-хозяйски притянув любопытного критика поближе и попытался уткнуться носом в тонкую шею. Рейх не был против, по утрам он был прелестным образом покладистым и тактильным. — Неудобно, — неудовлетворенно рыкнул он, с просьбой глянув на немца и крепче схватив его талию. Разница в росте иногда очень мешала. — Мне сесть на плиту, что ли? — ариец закатил глаза, мысленно упиваясь тем, что у него спрашивают разрешение. Рейху нравилась такая власть над действиями Союза. Дитрих внутри молчал, наблюдая за тем, как после стольких лет его более выраженная часть личности по-здоровому строит отношения с тем же русским, что и он когда-то. Ну и пусть молчит, сам понимает, что снова все испортит, если часто наружу вылезать будет. — Если так хочется жареных булочек на завтрак, то я могу сходить в магазин, — вранье. На улице было так морозно и пасмурно. И немец был простужен, совсем не хотелось покидать квартиру. Даже из кровати он вылез с нехотеньем и от холода. Совсем некстати отопление выключили, а главная печка вылезла из постели готовить ему завтрак. — Ох, были бы они у тебя, — насмешливо фыркнул русский, приподнимая шмыгающего мерзляка на руки и вжимаясь прохладным носом в горячую шею. Союз тяжеловато вздохнул, с упоением самозабвенно принюхиваясь к усилившемуся за несколько дней аромату и сминая округлившиеся бедра. Омежья мягкость сводила с ума. Да и в весе ощутимо прибавил. «Наверное, течка приближается», — готовый урчать от представления предстоящих дней, он вынес вердикт. Мокрый кашель вывел русского из транса. — И куда я тебя больного пущу? — почти прошептал Роман, заходясь дрожью. Ледяные босые ножки совсем нагло теплились под чужой футболкой, касаясь широкой спины. — Я и так не хочу никуда уходить, — Дитрих раздобрено хныкнул, обмяк в сильных руках, когда мягко мазнули сначала носом, а потом губами по шее, оставляя невесомый поцелуй. И еще один. И еще. Роман грубовато смял тонкие губы своими, срывая с них беспокойный вздох. Рейх заскулил, понимая, что с ним просто играются и с больным сейчас ничего серьезного делать не будут. А ведь так хотелось, чтобы его зажали здесь, не давали по-змеиному выскользнуть и втрахивали в ближайшую поверхность. Сковорода за спиной угрожающе зашипела. — Быстро пошел надевать носки и свитер, голышом он мне тут ходит, — по-Союзовски испортив всю атмосферу, русский напоследок чмокнул арийца в горящий лоб и спустил на пол, шутливо шлепнув по заднице. Черед шипеть настал немца. Он как-то обиженно покосился на того, а затем на посуду. Гребаная сковородка все испортила. — И приходи обратно, жаропонижающие дам. Или ляг, я сам приду. Хорошенько укройся. И почему отопление так резко отключили? — разозлился Союз, недовольно цыкая, наливая масло в овощи и выливая перемешанные белок с желтком яиц на сковородку. Все именно в том порядке, в тех мерках, которые нравятся немцу. Знает ведь, что капризный сожитель иначе есть не будет.       Внутри как-то потеплело от чужой заботы, узел возбуждения внизу живота спал так же быстро, как и завязался. И Рейха обволокло совсем другое, нежное чувство, раньше известное только Дитриху. Было приятно от того, каким заботливым и ласковым становился Союз и настырным, ненасытным Роман. Два совершенно разных полюса личности его любимого русского смешались сквозь года, и эта смесь была именно тем, в чем он нуждался, сам того не осознавая. Это был, на самом деле, довольно ожидаемый исход событий. Такая явная разница между «Союзом» и «Романом», так же как и между «Рейхом» и «Дитрихом» была обусловлена тем, что они были действующими воплощениями и чужие идеи, чувства и мотивы попросту, скажем так: создавали в них какую-то опору, развивали более жестокую личность. Ту, которая представляет народ, идеи и защищает их. В итоге после того, как воплощение становится бывалым и уже никого не олицетворяет, он остаётся наедине с самим собой. И все эти формальные разграничения собственной сущности исчезают, рано или поздно приходит осознание того, что это все один и тот же человек. Рейх часто думал об этом в тюрьме и пришел к логичному выводу: ему просто было выгодно так разделить себя на две какие-то личности, спихнуть всю вину на Дитриха и отделиться от той части себя, с которой случилось то, что ему не нравилось и с которой не хотелось себя ассоциировать. Так же немцу нравилось таким образом разделять действия Союза и Романа, оправдывая русского в голове или, наоборот, обвиняя. Ступенька под ногой скрипнула, выбрасывая арийца из мыслей в реальность. Союз и Роман — одно и то же!!! Его любимый. И если любить и принимать, то обе стороны. Значит наоборот это тоже должно работать? Русский тоже будет рад принять как Рейха, так и Дитриха? В болящую голову лезли утомляющие мысли. Много мыслей. И чтобы не оставаться одному против них немец оделся во что-то более теплое, что стащил из чужих вещей, и вернулся обратно. Уже не так тихо и изящно, а шаркая по полу на кухню. — Умница, — Союз был особо любвеобилен в последние их несколько лет «отношений». Если у других быт нагнетал, рассоривал, то у них двоих именно этого всегда не хватало. Своего дома, куда бы никто не зашел с супер важными документами или с проверкой того получилось ли у них зачать воплощение-наследника. А самое главное — где Роман не скрывался бы в кабинете за макулатурой, а Дитрих не боялся зайти на кухню в страхе, что снова компульсивно съест половину холодильника. — Принц мой, — не сдержался он. Рейх поджал губы, вглядываясь в улыбающиеся забывшиеся глаза. Нежность. Безграничная. Немец насупился: куда делась эта тяга подчинять (не сломать, а согнуть в правильную форму) и обладать? «Мой» — несло совсем другой смысл, хоть русский и оставался тем еще собственником. «Родной, милый, сладкий, прелестный, предназначенный мне» — Дитрих запылал от смущающего флешбэка. Рейх же напомнил себе про температуру. — Ты весь горишь, — Роман недовольно покачал головой, подозвал ладонью и кивнул на стакан воды с таблеткой. И залюбовался своей домашней омегой в одежде на несколько размеров точно больше его. Зато тепло должно быть. — Кстати, завтрак готов. Ариец опустошил стакан наполовину, благодарно улыбнулся и встал на носочки, целуя в уголок губ. — А где кетчуп? — счастье продлилось недолго. — Кетчуп? В яичнице есть помидор, зачем тебе он? — немец капризно нахмурился, заломил брови домиком. Снова начнет противничать. Теперь сомнений не осталось: течка точно завтра-послезавтра. — А кетчуп из яблок, вообще-то, делают! — возмутился Рейх. И стушевался, зябко поежившись. Даже в теплой одежде слишком холодно, чтобы выходить в магазин. Даже дома находиться! — Ладно-ладно, ты только не плачь, — шипение. Союз усмехнулся, решив, что кетчуп и так, и так придется покупать, так как на обед маульташены. — Я тогда пойду куплю, что ли. Ариец улыбнулся совсем по-детски, демонстрируя щербинку между зубов и ямочку на левой щеке. Русский позабавлено тыкнул мизинцем в неё, сверля, словно буравчиком и ушел переодеваться. Советы не всегда соглашался с капризами возлюбленного, иногда приходилось хорошенько окунуть его в реальность, отрезвить. Но время от времени нужно было уступать. Союз с небольшой досадой прокрутил это слово в голове, пока переодевался. У-с-т-у-п-о-к. А стоит ли так баловать немца? Ведь на улице такой мороз! Ты ему завтрак готовь, одежду одолжи, а теперь еще и за, господи-боже-мой-которого-нет, кетчупом бегать?! Русский спустился в прихожую, подглядывая за немцем в гостиной. Рейх, счастливый, удобно распластался на диване, поджимая ноги и греясь в немного колючем свитере. А в воздухе зависла смесь их запахов. Повторный вопрос: а, правда, стоит ли так баловать этого омегу? — Да, определенно стоит. Немца как будто осенило, и он струной вытянулся, спрыгнул с дивана. — Что-то случилось? — обеспокоенно поинтересовался Советский, когда к нему торопливо зашагали. Ариец помотал головой, протягивая ему связку Романовых ключей. У них были свои, отдельные, с разными брелками. Точнее, у Рейха с брелком, а у русского нет. Это был такой странный кусок пластмассы, «подаренный» Романом лет так двадцать назад; когда он купил кружку, и в подарок шла такая безвкусица. И русский решил просто отдать брелок Рейху. И вот теперь, спустя двадцать лет, этот кусок пластмассы на связке ключей от их общего дома. — На. Союз чуть нахмурился. Нахмурился ещё сильнее. У больного совсем мозги отшибло от температуры? — Зачем они мне, милый? — немец звучно шмыгнул носом, весь напыжился. — Чтобы открыть дверь, я же её за тобой закрою, — бледные руки настойчиво пихнули связку ему в карман шинели. — Ты не собираешься открыть её мне сам? — подозрения подкрались совсем незаметно. Союз доверял Рейху. И Дитриху. Любому виду возлюбленного. Но был параноиком. Война, покушения, правление. Все это…оставляет отпечаток. Наверное, поэтому раньше, когда они еще в начале пятидесятых оставались в маленькой квартире в Москве, он запирал двери на ключ, который был только у него. И Рейх не мог сбежать, чаще всего не выходил даже из спальной. Союз как дурак не понимал, что не так. Только когда немца отослали в тюрьму, он прозрел: на Рейха это всегда давило. Не надо было копать тот период, когда Веймарская Республика настолько устал жить как подопытная крыса, что был согласен переночевать у незнакомого воплощения. Достаточно было вспомнить про бункер, из которого Роман сам же вытащил его. То, что его ограничивали каким-то участком, «его комнатой» и не давали уходить было больной темой. Он чувствовал себя в тюрьме даже когда еще в неё не попал. — О…точно, — Дитрих нелепо пустил смешок. — Извини, совсем башка не варит. — Да, есть такое, — не стал отрицать Союз, потрепал брюнета по и так взъерошенным волосам и вышел. Перед тем, как закрыть дверь добавил: — Отдохни, я по дороге капли куплю для носа, а то сопливый ещё. — Поэтому с утра с поцелуями полез? — огрызнулся немец. Дверью несильно хлопнули. Прямо в лицо.       Союз и Рейх оказались под одной крышей вполне закономерно. Сначала немец ступил на советские территории, хоть и стоило держаться подальше, особенно после тюрьмы. Потом Советы не заметил, как стал чаще просыпаться в купе или в номере отеля все так же один, но уже с ускользающим шлейфом знакомого запаха. И теперь он пустил Рейха остаться не только у себя в квартире, но и в сердце, как только вручил ему ключи от квартиры. Уже больше чем на одну ночь. Честно говоря, удивителен не факт самого предложения, а того что его приняли.       Советский торопился обратно домой. Домой. Так приятно это слово произносить, когда поторапливаешь кассиршу или сбегаешь с корпоратива побыстрее к тому, кто тебя ждет. Ждет ведь? Не сбежал ведь? Сомнение и тихая паника настолько сдавили горло, что Союз даже не стал спорить о ценах капель для носа и просто всучил деньги и со «сдачи не надо», потому что времени не было, сорвался на бег. Рейх его любил, конечно! Это было заметно. Никому другому он бы не позволил так себя зажимать по углам, давать наставления щёлкая пальцем по носу и тыкать в ямочку на щеке. Но он был слишком свободолюбивым, в отличие от очень привязанного к своей спальной когда-то Дитриху. И Советы, честно, иногда побаивался, что как в те разы что-то заклинит в немце, напомнит о плохом, поранит, и он уйдет, чтобы вернуться позже, зализав раны. Как будто нельзя было справиться с этим вместе.       Стук в дверь. Настойчивый стук в дверь. Союз выждал приличные десять секунд, а потом еще и три, а потом все же воспользовался ключом. Душа была не на месте. Только благодаря этому сученышу он время от времени вспоминал, что душа у него есть.       Русский ввалился внутрь как-то беспардонно, громко, с одышкой. Так же грузно зашел в гостиную, связанную с кухней. На кухне стояла тарелка, еду на которой уже по краюшкам покромсали от голодного ожидания и две чашки остывающего чая. А на диване все так же поджав ноги, сопел Дитрих.