низкое предчувствие

Во тьме раздался поражённый вздох, догадки князя подтвердились — прятавшийся и выжидающий удобного момента человек ступил к нему из ниши, успев сделать шаг. В позе его было нечто тяжёлое, но вместе с тем нерешительное, словно отблеск сомнения, которое бывает при пробуждении совести. Но промедление было временным; к Парфёну вернулась обратно уверенность, а убеждение в том, что «так надо и никак иначе» только сильнее укрепилось в нём. Лев Николаевич схватил Рогожина за плечи, не замечая, насколько сильно трясётся, и повернул его к свету, дабы видеть лицо. Оно исказилось в безумной гримасе: особенно устрашающе подействовали сверкающие недобрым огоньком глаза, в которых князь не разглядел ничего, кроме страстного желания убить. Справа блеснуло лезвие ножа, от которого Лев предпочёл не защищаться. С его губ в тот момент сорвался только истошный вопль, заставивший Рогожина застыть на месте: — Это моя вина! Парфён, это я во всём виноват! — его пальцы сильнее сжали плечи самого близкого для него человека, не прекращая подрагивать, — Если бы не я, то всё было бы иначе! — Чушь… что ты за чушь несёшь… — в недоумении пробормотал он, отмечая, что слова Льва на него всё же подействовали; рука дрогнула и медленно опускалась вниз. — Это всё мои мысли низкие! Парфён, если бы я не подумал так о тебе, если бы мысль гадкая не зародилась в сердце моём, ты бы никогда не решился на меня напасть! Это всё я, я один виноват, понимаешь? Что не поверил в тебя, как ты в меня поверил, что не принял чувства твои и усомнился в них! — князь вздрогнул, чувствуя, как лицо его заливается краской. Так нестерпимо стыдно стало перед Парфёном за предположения, терзавшие его несколько долгих, мучительных часов, что хотелось встать на колени и извиниться от всего сердца перед человеком, про которого он так ужасно подумал. — Сумасшедший… только сумасшедший станет защищать убийцу! — Нет же, Парфён, нет! Это всё я, всё от моего бесчестия и бессердечия! В тебе столько хорошего, того, что глубоко внутри скрыто и того, что ты сам в себе не подозреваешь… В тебе столько сострадания и любви, но ты запутался, ужасно запутался, и вместо того, чтобы помочь выйти из того непроглядного мрака, в котором ты находишься, я не придумал ничего лучше, чем унизить тебя мыслью о покушении! — глаза его заблестели и отобразилось в них невероятное, нечеловеческое мучение, — Сможешь ли ты меня простить? — Что же ты мне голову морочишь! — в негодовании прогремел Рогожин, приставив лезвие ножа прямо к горлу князя, — Моё это решение, так что правильно ты подумал… и неудивительно, так обо мне каждый думает… Неприятный холод, исходящий от стали, заставлял Льва дышать через раз; и хотя в глазах Парфёна он разглядел вновь пробудившееся колебание, но всё же сознавал, что слова теперь нужно подбирать с осторожностью. — Не верю, мы же крестами обменялись… души наши переплелись. Со своим крестом я передал тебе часть себя, как и ты мне свою. Ты крест мой попросил, потому что боялся упасть в бездну, стать плохим человеком… но я не верю, что ты смог бы убить. Ты не такой, Парфён… — наконец слеза скользнула по щеке, болезненно обжигая её; он вглядывался в глаза Рогожина ещё усерднее и замечал в них просветление, и внутри пробуждалась надежда на спасение. — А какой же я тогда, князь? — Хороший… и очень добрый, — он непроизвольно улыбнулся, отмечая, насколько нелепо звучат эти слова в сложившейся ситуации, — Лучший человек, которого я знаю. — Тебе же самому смешно! Потому что это всё — ложь, и нет здесь ничего кроме лжи! Ты так спастись хочешь, князь… — лезвие сильно вонзилось в кожу, так, что проступила кровь. Струйка впитывалась в отлет воротника рубашки, портя его белизну и чистоту. — Мне не нужно спасения… главное, чтобы ты спасся! Весь твой грех заберу, слышишь? — князь прекратил сжимать плечи Рогожина, обхватил ладонями его лицо, — Буду молиться за тебя, чтобы вера твоя вернулась! А если не вернётся, так в меня верь… Дрожащими руками он достал из-под рубахи оловянный крест и пылко прикоснулся к нему губами, словно желая освободить Парфёна от заключения в плену мрачных и дурных мыслей. — Ты свободен, нет больше никакого греха! Теперь он на мне, на мне одном! Лев улыбнулся страшно, что заранее не предвещало ничего хорошего; Парфён собирался было отшатнуться, но, завидев состояние князя не решился сдвинуться с места. Его словно намертво пригвоздило к земле от этих глаз, смотрящих без былого, постоянно выводящего из себя сострадания: в них только читалось явственно «я тебя понимаю». Парфён мог поклясться, что именно это и собирался произнести князь, но лицо Льва жутко перекосило — словно от глубокой душевной боли. Раздался сумасшедший хохот, вмиг разлетевшийся по всем уголкам парадной и впитавшийся в её серые, тусклые стены; Парфён в испуге выронил нож, отдалённо слыша, как тот звонко скатывается по ступеням. Он нервно вцепился в дрожащее тело Мышкина, страшась, что не сумеет его удержать, защитить от надвигающегося бедствия — себя самого. — Прости меня, — прошептал Рогожин, не вполне отдавая себе отчёт, в чём именно извиняется, — Сможешь ли? Но в ответ он услышал только непрекращающийся безумный смех.