wildflower wildfire

      Ты его встречаешь впервые, когда твой друг приглашает тебя в местный бар, чтобы поговорить о твоей недавней поездке в Европу, кишащую нацистами и отвергнутыми эмигрантами, которые не смогли сбежать в Америку.       Твоя поездка, господин Чон, тебя совершенно не вдохновила, не заставила чувствовать трепет от увиденного. Более того, ты хотел прошедшие два месяца быстрее вернуться домой, тоже в беспокойное место, находящееся под крылом японского покровительства, но где ты не так сильно ощущаешь себя чужим, где есть несколько знакомых.       Твой друг, господин Пак, внимательно тебя слушал, когда ты рассказывал о своём путешествии туда, куда вернуться ты точно не захочешь. Да, не только в Европе царит негласное военное положение, но и в бывшей Корейской империи. Война не только с покровительством, но и с собственными мыслями. Господин Пак впечатлён, спрашивает о том, почему ты не бежал в Америку, ведь у тебя были возможности, а ты, Чонгук, лишь посмеялся над ним. Сложно объяснить человеку свою точку зрения, если вы смотрите на этот мир совершенно по-разному.       Вы выпивали вдвоём, хотя вам хотели составить компанию две японские проститутки, но внимание падших женщин ни ты никогда не ценил, не женатый господин Пак.       В баре пели приглашенные певцы — в основном начинающие или ничего не добившиеся. Один из таких был парень, который привлёк тогда всё твоё внимание, пока твой друг рассказывал о массовом аресте учащихся на прошлой неделе.       Красивый, грустный, юный — первое, что приходит у тебя на ум, когда он поёт о хвале смерти, и изящно сжимает между пальцами дымящуюся сигарету. Текст ни только одной песни, будто сочится из его души. Он у тебя, господин Чон, вызывает чувство жалости, а ещё желание узнать все его секреты. Вторая встреча происходит тоже в баре.       Оказывается, Юнги почти каждый день поёт там, а ещё и позволяет некоторым мужланам касаться острых коленок, когда те что-то ему рассказывают.       Ты не решаешься с ним заговорить, лишь наблюдаешь со стороны. Имя его ты тоже узнал случайно: его один раз окликнул кто-то в толпе. В тот поздний вечер ты уходишь раньше, чем Юнги успевает закончить бессмысленную беседу с неким господином Нобоюки, совсем неприятным человеком.       Потом ты не замечаешь, как каждые среду и пятницу посещаешь бар, даже когда пить совсем не хочется просто потому, что один юноша не покидает твою голову. Ты, Чонгук, убеждаешь себя, что это мимолётный интерес, за которым не скрывается что-то особенное.       Тебе кажется, что Юнги замечает каждого мужчину в этом баре, но не тебя. И своё внимание он дарит всем, но не тебе. Однако, будь ты не таким рассеянным, то заметил бы, что юноша, пока поёт очередную песню о свободе, синоним к которой — смерть, ни на кого не смотрит, кроме тебя. Глупость состоит в том, что ни ты, ни он не пытаетесь заговорить друг с другом.       Господин Пак вновь приглашает тебя в бар, но в субботу, когда его жена уезжает в провинцию повидать свою сестру, беременную четвёртым ребёнком.       Юнги тоже приходит, но в этот день не поёт. Он курит в одиночестве, взгляд его устремлён куда угодно, но не на людей. Выглядит озабоченным. Признаешься, что он красив, и красота его мифическая.       Ты, господи Чон, почти не слушаешь своего друга. Тот рассказывает тебе что-то о конфликте губернатора и генерала Императорской армии, а ты любуешься тоской, исходящей от юноши, младше тебя на десяток лет. Тянет, как серены зазывают моряков на погибель. Сопротивляешься, но тонешь и шепчешь «спасибо».       — Ты его знаешь? — отвлекает тебя вопрос господина Пака, который смотрит на Юнги, твоего Юнги. Когда он успел стать твоим? Смешно с твоей нелепости, Чонгук.       — Нет, — но хочу узнать — остается не озвученным. Давишься заграничным пойлом, разбавленным водой. Владелец этого заведения настоящий жмот, который любит называть себя буржуем.       Ты не помнишь, когда в последний раз тебя по-настоящему привлекал хоть какой-то человек. Но Юнги стоило всего лишь появиться в поле твоего зрения, а тебе хочется держать его в объятиях и назвать своим.       Ни одна знакомая француженка за прошедшие два месяца не вызвали в тебе хоть мимолетную симпатию, а Юнги околдовал только своими голосом и печалью. Поразительно.       — Он, кажется, тот самый мальчик, который за деньги готов не только побеседовать, — пьяно говорит господин Пак, а ты едва сдерживаешься, чтобы не разбить хрустальный бокал о голову друга. Он может говорить всё, что угодно о других, но не об Юнги, который вас услышал. Ты видишь, что его лицо никак не меняется, лишь его внимание сосредоточивается на вас. Ваши взгляды встречаются. Ты обжигаешься, а он разочаровывается.       Ты проводишь господина Пака до выхода, обещаешь, что зайдешь к нему в ближайшее время, но сам пытаешься не потерять Юнги из поля своего зрения.       С ним пытались заговорить, но юноша, олицетворяющий полевой цветок и лесной пожар одновременно — попросил оставить его в одиночестве. Ты, господин Чон, уверен, что твоим долгом является благополучие сладкого существа с лисьим разрезом глаз и прокуренным голосом. Поэтому следуешь за ним, когда тот покидает бар под насмешливый взгляд неприятного господина Нобоюки, который и был тем, кто предложил свою компанию Юнги, но получил отказ.       Юноша знает, что ты следуешь за ним, он несколько раз оборачивался и ловил твой взгляд. Чувствуешь, что боишься стать отвергнутым этим милым молодым человеком, который поёт песни о невзаимной любви и другом измерении.       Он приводит вас к берегу моря, который ты мысленно называешь мысом затерянных надежд. Февральский ветер заставляет спрятать руки в теплую верхнюю одежду. Юнги одет легко для зимнего периода. Непроизвольно злишься на его безответственность, которая присуща детям.       — Нисколько, — слишком резко говорит юноша, когда вы оказываетесь на близком друг от друга расстоянии.       — Что? — ты хмуришься, потому что не понимаешь — тебе ли он это сказал, а если да, то к чему?       — Я не продаюсь. Я не такой же, как девицы из борделя, — яростно поясняет Юнги, до тебя только сейчас доходит смысл его слов. Он убежден, что ты такого же мнения о нем, как и господин Пак.       — Я знаю, — отвечаешь просто, не давая понять собеседнику, что нервничаешь. А что говорят в таком случае?       Видишь замешательство на лице Юнги. Тебе, Чонгук, так хочется разгладить его складку на лбу и взять с того обещание, что хмурится он больше никогда не будет.       — Тогда почему Вы за мной шли? — вся его злоба растворилась в февральском ветре.       — Не захотел тебя оставлять одного, — поясняешь, смотря в чужие глаза и горя под пристальным и усталым взглядом.       — Мы с Вами знакомы? — ты уверен, что он уже знает ответ на свой вопрос, но он все равно его озвучивает.       — Нет. Меня зовут Чон Чонгук, — представляешься, делаешь поклон и мягко улыбаешься.       — Если мы все выяснили, то Вам стоит уйти, господин Чон Чонгук, — твоя улыбка меркнет на берегу мыса затерянных надежд.       — Как твоё имя? — спрашиваешь, бегая глазами по спине юноши, что повернулся к тебе спиной.       — Не делайте вид, будто не знаете мое имя, — раздражается Юнги, а ты вновь обжигаешься.       — Извини, — искренно произносишь.        Ты решаешь оставить Юнги одного. Тебе не хочется этого делать, но ты знаешь, что должен.       — Почему я? — едва слышно спрашивает молодой человек. Словно обращается к морю или ветру, а не к тебе. — Я так устал, господин Чон, — Юнги вновь поворачивается к тебе, разбито улыбаясь.       — Чем я могу помочь тебе?       — Ничем, — жмет Юнги плечами. — Наверное, спасти себя могу только я сам.       Ты молчишь, смотришь на дрожащего юношу. Пугаешься собственных мыслей о том, что готов всем миром пожертвовать ради этого человека.       Делаешь ошибку, когда, не задумываясь о том, как это выглядит со стороны, протягиваешь несколько купюр Юнги из кармана своих брюк. Ты хотел хоть чем-то помочь, и если не морально, то материально. Твоя челюсть, господин Чон, знакомится с кулаком юноши, чей прокуренный голос ты полюбил больше, чем что-либо в этом обозленном мире.       Он уходит, оставляя после себя пожар из твоих собственных мыслей и чувств.       В ближайшую среду ты посещаешь бар опять. У тебя нет в планах даже попытаться поговорить с Юнги. Тебе нужно убедиться в том, что он в порядке, если это не совсем правда. Разве люди, которые в порядке, курят так много?       Он тебя замечает. В этот раз ты ничего из спиртного не пьешь, просто занимаешь свободное место, откуда открывается хороший вид на Юнги.       Тот поёт без перерыва три песни, лишь изредка подносит тлеющую сигареты к губам, чтобы сделать очередную затяжку. Убиваешь себя мыслями о том, что хочешь предложить юноше заменить сигареты на твои губы. Кто из вас на самом деле старше — ты или он?       Ты уходишь, когда Юнги составляет компанию некому господину Киму, выглядящему не старше самого тебя, Чонгук. Злишься, потому что сам себя привязал к человеку, которого совсем не знаешь. Глупец.       Следующие две недели ты в баре не появляешься.       Сначала ты уезжал в портовый город, находящийся в другом конце страны, а потом наивно внушал себе, что скучать по незнакомцу ты не можешь. Но ты снова приходишь в заведение, чтобы просто посмотреть на Юнги.       Юноши в баре нет, и никто из присутствующих не имеет понятия, где он. Ты просишь сотрудника сказать адрес Юнги, но тот в грубой форме отвечает, что никто не знает, где этот молодой человек живет, а даже если бы и знал, то не сказал бы. Тебя это раздражает, но в одно время с этим и успокаивает.       Где его искать? Хочет он быть найденным тобой? Тебя, господин Чон, волнуют чувства Юнги больше, чем собственные «хочу».       Ты идешь к морскому берегу, к краю мыса твоих затерянных надежд, молясь всем Богам, чтобы юноша был там. Но название, которым ты именовал берег, оправдывает его. Пусто. Ни одного человека. Пусто становится у тебя на душе.       Считать дни — замедлять себя. Время идёт, а ты на одном месте, на небе только сменяются солнце и луна. Тебе, Чонгук, кажется, что Юнги — это плод твоего больного воображения, и такого человека никогда не существовало. Бредешь ночами с его именем на устах.       Вы пересекаетесь так же случайно, как и встретились впервые. В почтовом отделении, под взглядами чужих людей. Ты забираешь стопку писем из Европы — письма от благородных дам, с которыми ты познакомился в своей недавней поездке, телеграммы от товарищей, с которыми тебя связывает общая работа, и одно письмо, больше похожее на записку — от человека, от которого ты письма и не ожидал.       Юнги держит лишь пару писем, но прижимает их к телу, будто они греют сердце, что находится за его грудной клеткой.       В молчании вы идёте куда-то. Ты следуешь за Юнги, а он — за тобой. Незнакомцы, что въелись друг в друга, как раковая опухоль в плоть каждого пятого человека.       Разговор никак не вяжется. Ты хочешь узнать много личного, а юноша начинает болтать о патриотических театральных постановках, что в ваше время так популярны. Тебе, господин Чон, остаётся только поддерживать разговор, лишь бы мифическое существо не ускользнуло куда-то от тебя. Плавно вы переходите на рассуждения о марксистской философии, в подробности не углубляясь.       Очаровываешься тем, насколько Юнги начитан, интересуется жизнью. Ты ощущаешь, что в тебе что-то меняется или ломается. Вы говорите об идеологии агрессора, что так несправедливо осел в вашей стране, но в этот же самый момент, ты думаешь о том, какой прекрасный юноша перед тобой находится.       Тему о его своеобразной работе вы не поднимаете, и он тебя не спрашивает кто ты, чем зарабатываешь. А также, вы не говорите о том, что произошло на берегу моря.       Однако ты, Чонгук, рассказываешь Юнги о Франции, в которой побывал и увидел иной мир, — и не хуже, и не лучше. Юноша заворожен твоим рассказом, почти перебивает, чтобы задать какой-нибудь вопрос о месте, в котором он никогда не побывает. Говоришь о хорошем, вскользь упоминая о плохом.       Вы гуляете до сумерек, а темы для разговора сами себя находят. Разница в десяток лет не образует пропасть между вами. Единственное, что режет твой слух — обращение Юнги к тебе. Он всячески избегает твоего имени, и исключительно называет «господин Чон».       — Мне сложно себя представить в другом месте, — говорит юноша. Вы у подножия крутой горы, вокруг деревья, а морозный ветер пронзает насквозь.       Время для вас остановилось, а жизнь ни на секунду не замедлилась.       — А ты где бы хотел побывать?       — Там, где безопасно. Есть такое место? — на тебя смотрят смиренные глаза, которые уверены, что весь мир — бомба, готовая взорваться в любой момент.       — Думаю, не клочок земли заставляет чувствовать нас в безопасности, а люди, с которыми мы это место разделяем.       — У Вас есть такой человек?       Ты задумываешься. В твоей собственной философии всегда звучит напоминание о том, что ты был рождён один, почти всю жизнь жил один, и закончишь жить ты тоже один. Отсюда следует, что у тебя никогда не было кого-то, о ком ты мог сказать, что он твой человек. Но своим хочется назвать Юнги, а безопасность — это синоним к его имени.       — Думаю, да.       — А он ощущает себя рядом с Вами в безопасности?       — Может, однажды он будет так себя чувствовать, — даёшь надежду самому себе.       Юнги переводит тему, спрашивая о прочитанных тобой книгах, и у вас лишь несколько совпадают. Ты обещаешь, что дашь пару книжных переплётов с зарубежной литературой юноше, а тот в ответ дарит улыбку, хоть и не совсем искреннюю.       — Потрясающе, — восхищённо выдавливает Юнги, когда ты, Чонгук, упоминаешь о том, что свободно разговариваешь на французском. А ты считаешь, что самое потрясающее в этом мире — юноша, поющий о самоубийстве, меланхолии и накатывающей иногда летаргии.       Впервые ты хочешь остаться в моменте, в одном дне, который бы повторялся вновь и вновь. Тебя заставляют чувствовать себя мальчишкой, совсем неопытным и робким.       А Юнги, кажется, забывается — оживлённо рассказывает о том, как бы хотел учиться в высшем учебном заведении, получить лицензию на работу и перестать натягивать улыбки для мужчин, которые платят за них. Ты хочешь кричать о том, что готов ему это всё дать, подарить, вознаградить за то, чтобы он просто позволял находиться иногда рядом с ним.       В действительности ты молчишь, а Юнги говорит, что ему пора домой. Провожать его он тебе не позволяет.       Следующие несколько дней дохнешь от вопросов, от тоски к человеку, который испугался бы твоего внутреннего «я».       Ты приходишь в бар вместе с господином Паком в один из вечеров, прихватив две книги: Гюго и Стендаля. Их ты купил во Франции, когда был там в третий или в четвёртый раз — точно сказать не можешь.       Юнги сидит за большим столом, а рядом с ним вальяжно раскинувшись сидит господин Нобоюки. Юноша тебя замечает, без улыбки кивает в знак приветствия, а ты не упускаешь из вида тот момент, как взрослый мужчина с сединой на голове, гладит ногу человека, который заставляет тебя задыхаться.       Ты злишься на Юнги, который позволяет старому японцу такие вольности. Не понимаешь, зачем он это делает. Вспоминаешь слова господина Пака о том, что этот грустный юноша готов не только составить компанию за беседой о национал-социализме, но и большее.       Ты не киваешь в ответ, отводишь взгляд, натягивая маску безразличия, и за весь вечер ловишь чужой взгляд лишь единожды. Ты сидишь спиной к тому, что заставил давиться собственной желчью, но в глазах не пал.       Книги оставляешь за стойкой, за которой сидел, рядом с пустым бокалом, с которого пил импортный алкоголь. Господин Пак что-то тебе рассказывал, ты на что-то отвечал, но тут даже Бог не поможет узнать тебе, о чем вы весь вечер эмоционально говорили.       Перед глазами Юнги, которого касаются мерзкие чужие руки, потерянный взгляд и запах дешёвых сигарет, что курит юноша.       Бредешь по каменистой дороге, освящённой редкими фонарями, дрожа от февральского ветра. Февраль — короткий, холодный, пахнущий никотином, пожаром и войной. И кажется, что ты, господин Чон, ни с чем таким не справишься. О таких, как ты, говорят так: «Он жив, но давно не чувствуете себя таковым. В нём русла рек, что заполнены тоской. Он вздрагивает каждый раз, когда видит родную улыбку чужого ему человека, а сердце вырывается из груди, словно хочет отдаться в руки тому, кого оно выбрало».       Тебя окликают, и ты столбенеешь. Не поворачиваешься, не можешь поверить, что за тобой стоит твой полевой цветок, твой человек.       — Вы забыли это, — Юнги обходит тебя, становится перед тобой, протягивая две книги. По нему видно, что он бежал. Бежал со всех ног, чтобы отдать тебе то, что ты принёс для него. Он выглядит смущенным, ещё более юным, с торчащими прядями волос из-за бега против сильного ветра.       Тебе хочется скулить от того, насколько ты хочешь его прижать к себе, и нашептывать нежности. А нежность ты такую безграничную ни к кому не испытывал.       — Они твои, — хриплым голосом проговариваешь.       Молишься Богу, которого столько раз проклинал, чтобы Юнги развернулся и ушёл, чтобы больше не был автором твоих чувств, вызывающие диссонанс. Юноша поджимает губы, прижимая к себе книги, но не уходит.       — Почему Вы сами мне их не отдали?       — Ты был занят, — холодно отвечаешь, не замечая, как блеск в глазах напротив пропадает.       — Вы могли...       — Не мог, — не даёшь ему договорить. — Поэтому забирай книги, и возвращайся домой, если закончил все свои дела в баре.       — Почему Вы злитесь? — искренно не понимает твой человек.       Почему ты, Чонгук, злишься? У тебя нет на это право, и ты осведомлён об этом. Но не можешь ничего поделать со всем этим бесконечным потоком различных чувств, у которых нет одного общего названия.       — Пожалуйста, возвращайся домой. Поговорим в следующий раз, — отводишь взгляд, проговариваешь слова спокойно, хотя хочется расплакаться от того, насколько ты беспомощен перед Юнги. Перед ним хочется позволить высказаться, но не о самом юноше, а о всех, кто имеет к нему хоть малейшее отношение; хочется приласкать, в открытую назвать своей нежностью и, если тому нужно будет, то встать на колени. Настолько ты в нём сгорел, и возродился вновь, подобно фениксу.       На тебя смотрят растерянно. Ты ненавидишь эту неловкость, которая возникла из-за тебя. Думаешь над тем, что следует ещё сказать, чтобы не испортить всё окончательно.       — Юнги, — произносишь только его имя.       — Я понял, — лицо юноши меняется за секунду, которая для тебя длится почти вечность, — Вам не нужно оправдываться, — Юнги сглатывает, что не остаётся тобой незамеченным. — Спасибо за книги. Я польщён, для меня это ценный подарок, — он низко кланяется, а ты мысленно уже на коленях, и просишь своего человека тебя помиловать. Что он понял? Что ты хочешь развязать войну против каждого, кто смеет только о твоём человеке подумать? Что ты добровольно пойдёшь в ад за Данте, лишь бы Юнги был счастлив? Едва ли он об этом догадывается.       — Юнги, — хрипишь, хочешь сделать шаг ему на встречу, но тело тебя не слушается. Почему не мысли твои парализовало?       — До свидания, господин Чон, — юноша дарит тебе улыбку, ту которую ты заслуживаешь, а не в которой нуждаешься. Не настоящую, как жест, которой должен сгладить ситуацию.       Земля, по которой он ступает, сгорает и покрывается пеплом. Молчишь, хотя казалось, что слов так много, но вслух их произнести ты не способен.       Уродлив не мир, в котором ты существуешь, а твоя трусость.       Последующий месяц ты проводишь заграницей. Европа, хаос из нелегальных эмигрантов, выручка от реализации товара преимущественно из Японии, дорогие обеды, новые знакомства, очередное «мерзавец» в твою сторону от отвергнутых тобой женщин, и мысли о нём — твоём солнце.       Ты представляешь рядом с собой не твоего товарища — Гарри Кана, а Юнги. Словно это юноша с тобой обедает в ресторанах дорогих отелей, ходит с тобой в книжные лавки; что не Кан советует тебе какой галстук купить, и не Кан болтает с тобой о французской революции, произошедшей более века назад. Представляешь Юнги среди улочек с архитектурой эпохи Возрождения, его искорки в глазах из-за банальных вещей для тебя, но не для него, то, как он пытается говорить на иностранном ему языке, а ты пользуешься его незнанием и без конца повторяешь «je t'aime». Всего этого хочется взаправду с твоим человеком.       Во многих романах, которые ты, господин Чон, читал, описывалось чувство тоски по человеку. Для тебя это было непонятно и чуждо, а сейчас ты сгораешь от того, насколько сильно ты скучаешь по Юнги. И не так ты много о нем знаешь, но как же прочно он в тебе поселился. Есть ли малейший шанс, что его мысли хоть иногда возвращаются к тебе?       Бренный месяц, больше похожий на отбывание срока в каторге, прошел беспокойно. Сердце кровью обливалось от щемящего чувства по отношению к одному очень-очень важному юноше. Как он там, на другом конце света, поживает? Как встретил март? Обижают ли его подобные господину Нобоюки люди? Поёт он все о той же пустоте или же сменил репертуар на весну, которая ничего не обещает?        Воздух во Франции больше не тот, и ты больше не прежний, Чонгук.       Возвращаешься домой в предвкушении от возможной встречи с Юнги. Подбираешь слова, которые хочешь ему сказать, но заранее знаешь, что забудешь о них, стоит юноше появиться перед тобой.       Но ни в день своего возвращения, ни через несколько дней, ты Юнги не встречаешь. Твоего человека никто не видел уже более двух недель. Первая мысль о нём, что юноша уехал. Уехал далеко, в погоне за своей безопасностью. Вторая мысль — с ним что-то случилось. Страх, отдающий морозом, заставляет вновь молиться тому, о ком так нелестно говоришь. О чем думать — ты не знаешь.       Первая неделя, вторая, третья и так доходит до шести недель, после которых ты встречаешь Юнги в баре, словно не он пропал на два месяца, словно не он причина твоих грёз.       Юноша почти не изменился. Всё ещё грустный, красивый, будто сотканный из хлопка. Он даже не пытается улыбаться — это и изменилось. Тебя не одаривают вниманием, ни единым взглядом. Заслуженно — так думаешь.       Юнги поёт три песни подряд. Одну из них ты слышал, а две другие — новые. Все эти песни объединяет одна мысль: «Я тот, кем не хотел быть вовсе». И тебе, Чонгук, так хочется узнать, что таким камнем лежит на душе Юнги.       Ты наблюдаешь за ним до самой ночи. Видишь, как к нему прикасаются, как в его сторону говорят обидные шутки, его называют куколкой, намеренно избегая имени. Пятнадцатую сигарету он выкуривает за третий час нахождения в очень неприятной компании. Пытаешь понять то, из-за чего между вами образовался кратер с размером во всю Вселенную. И когда ты, Чон, осознаешь это, тебе становится дурно. Эгоистичным веком правят деньги. Чтобы быть кем-то, тоже нужны деньги. Тебе ли этого не знать. Юнги платят за его пение, за разговоры и позволения касаться худых ног и тонких запястий.       Твой разум застилает густой туман. Одна мысль: «Я могу ему дать столько денег, сколько он пожелает. Лишь бы его никто не касался». Так искренно этого хочешь.       Узнаешь, где Юнги живёт. Ты следуешь за ним от самого бара, и юноша тебе это позволяет. Он идёт медленно, шаркая по земле ногами, вокруг уже цветут деревья и кустарники, в воздухе пахнет цветущей вишней. В последний раз ты видел его одним февральским вечером, когда холод забрал не только физическое тепло, но и внутренне. Скоро май, а фантомный мороз возвращает на два месяца назад, и с этим ничего, кажется, не поделать.       — Я прочитал книги, — голос прокуренный, хриплый и пропитан смирением. — Читал со словарями, которые купил на рынке. Выучил много фраз. Хотел ещё одну книгу Гюго купить, у японского торгаша на рынке, но я её позволить себе на тот момент не смог. Завтра пойду покупать, если он её ещё не продал, — Юнги смотрит на свой дом, не поворачивается к тебе. — Я это к тому, господин Чон, что очень Вам благодарен. Если Вы попросите их вернуть, я не смогу.       Он говорит о книгах. О листах бумаги в твёрдых переплетах, о французских писателях, о том, что они имеют для него значение. Он говорит о том, что с двумя книгами на французском, которые он прочитал о начала и до конца, чувствует себя чуть ли не самым образованным человеком. Он не упоминает, что ему возможно дорого и воспоминание о том, кто ему эти книги подарил. Ревность к неодушевлённым предметам? Да ты, Чонгук, спятил!       — У меня есть ещё книги, — не лжёшь, нетерпеливо продолжаешь: — Я могу их завтра принести или можешь прийти ко мне, выбрать любые, которые тебя заинтересуют. Я не всё читал, но некоторые могу посоветовать, — тебя будоражит. Твою нервозность замечают, поэтому, тебе кажется, что впервые одаривают взглядом, хотя не сосчитать сколько раз Юнги на тебя смотрел за долгий вечер.       — И Вы не хотите ничего взамен за это? Деньги? Близость?       Едва не рвешь себе волосы на голове, от того, насколько легко Юнги удалось о таком спросить. Видишь себя в его глазах в огне. —        Ничего. Ни я, ни кто-то другой не имеет права просить у тебя что-то за такие вещи. Особенно близости.       — Вы один так считаете, — он пожимает плечами. Когда там Судный день настанет? Когда Юнги будет спасен, а все его обидчики казнены?       — Я могу дать тебе всё, что ты захочешь, — тихо проговариваешь. — Всё — значит всё. Деньги, дом, образование, защиту — я могу дать, если ты позволишь.       Юноша в удивлении на тебя смотрит. Его нахмуренный лоб заставляет тебя вспотеть. Ты никогда не выделялся импульсивностью, но не в этот раз. Тебе не верят, и это ожидаемо. Твой полевой цветок столько раз вырывали из земли, топтали, и возвращали на место, будто в этом и было всё спасение.       — И ничего взамен не попросите? Совсем ничего?       — Прошу только находиться рядом со мной и стать по-настоящему счастливым.       Неестественный смех отдаётся эхом в темноте. Юнги истерично смеётся, ты успеваешь заметить слезы, которые он пытается остановить, а те не прекращая градом из глаз сыпятся.       — Вы думаете, что я настолько себя не уважаю? Чтобы продаться Вам? Думаете Вы первый, кто подобное предлагает? Вас таких десятки. Если я нуждаюсь в деньгах, ещё имею мечты, не значит, что я себя продам. Ваше «ничего не нужно» всегда имеет «но». Я получаю деньги за свои песни и за беседы, которые едва переступают личные границы, — он давится слезами, а ты будто в статую превратился. — Подавитесь своими деньгами и подобными предложениями! Я лучше сдохну, чем позволю опустить себя на дно! Лучше сдохнуть, чем...       Он не договаривает, садится на землю, и рыдает в голос. А ты плачешь вместе с ним. Почему твои слова и чистые намерения воспринялись так, будто это что-то грязное, порочное и приравнивается к смерти? Почему твою любовь смешали с грязью? Неужели это так звучит?       — Нет-нет-нет... — ты тянешь своего человека вверх, поднимая с холодной земли, прижимая к себе со всей силы. Юнги пытается вырваться, рыдая, кажется, ещё сильнее. Он оставляет свои попытки, когда выматывается. — Ты не так понял. Я плохо выражаю свои мысли. Прошу простить меня. Ты мне очень нравишься. Очень. Я так хочу сделать тебя счастливым. Я понимаю, что это не взаимно, что у тебя нет причин мне верить. Если ты хочешь, я могу тебе дать всё, чего ты попросишь. Не нужно быть рядом со мной, а счастливым попытайся стать ради себя. Только не прогоняй, когда я захочу увидеть твою улыбку, пожалуйста, — шепчешь, открывая правду своему миру, который сам жмётся к тебе, ища физического тепла. Касаешься губами его волос, мысленно отправляясь на расстрел за это. Может ли быть больно и хорошо одновременно?       — Вы меня не знаете. Почему Вам так важно — счастлив я или нет? — он не поднимает голову, прижимает её к твоему плечу, в ответ не обнимает, но и не пытается отстраниться.       — Потому что ты мой человек, — так просто говоришь, будто не сгорал в одиночестве от этих мыслей.       Вас пугает звук, который издаёт филин, скрывающийся во тьме где-то совсем рядом. Юнги успокаивается, ты по-прежнему его прижимаешь к себе. Страшно, если сейчас он тебя прогонит, велит исчезнуть.        — Я о Вас ничего не знаю, господин Чон, — начинает говорить юноша, наконец-то смотря на тебя. Его лицо покраснело, глаза опухли и всё ещё на мокром месте, но он по-прежнему слишком очарователен. Ты напрягаешься, боишься услышать его следующие слова. — Но хочу узнать. Не из корыстных побуждений, а потому что Вы мне были интересны ещё с того момента у берега, а не потому, что вновь предлагаете деньги. Поймите — мне сложно принять, что кто-то заинтересован во мне, с целью познать мой внутренний мир, а не утешить себя физической близостью с помощью меня. Знаю, что во многом заблуждаюсь, в частности в Вас, но также знаю, что мнение может измениться. Я устал бороться в одиночку, спасать себя, и, возможно, я веду себя на верную погибель, но Вам, господин Чон, так сильно хочется довериться.       Борьба двоих против всех. Ты впервые дышишь. Человеку нужен человек, — так ты думаешь. И он твой человек. А его слова дали тебе возможность забыть в какой жестокой эпохе вы живете.       Отдаешь своё сердце Юнги, клянешься, что он самое ценное, что ты обрёл в этой жизни.       До рассвета вытираешь слезы с привлекательного лица, рассказывая о Франции, о Гарри Кане, о своих навязчивых мыслях, о твоём восхищении к меланхоличным песням, и признаешься, что Гюго никогда не читал, и уж точно не в оригинальном издании. В ответ тебе, Чонгук, с упоением и наслаждением рассказывают сюжет «Отверженных».       Господин Пак и Гарри Кан спустя несколько недель замечают, что в тебе что-то изменилось. Ты по-юношески робеешь, не называя причин таких перемен.       В мире не прекратилась война, но ты перестал замечать отчётливый запах пороха в воздухе, но только когда рядом есть твой полевой цветок, который, кажется, начинает цвести среди всего этого огненного безобразия.       Юнги поёт в баре по-прежнему. Беседует только с тобой, улыбается только тебе. А в конце мая он поёт песню, после которой ты плачешь в его плечо. О весенней юности и влюблённости. Он не обременял тебя обещаниями, но ты почувствовал себя таким любимым.       Когда тебе пора снова уезжать на несколько недель, то тебя не хотят отпускать, но не говорят об этом вслух.       — Я так и не знаю, кем Вы работаете, — вы сидите в беседке в саду у твоего дома. Юнги расстроен, но пытается изо всех сил этого не показывать.       — Я... Перепродаю вещи. Покупаю их здесь или по пути в Европу, а также продаю заграничное тут, — держишь его за руку, перебираешь его пальцы и лишь изредка оставляешь на костяшках невесомые поцелуи.       — То есть... Вы — спекулянт и контрабандист? — хмурится юноша, но руку не вырывает.       — Перекупщик? Так звучит лучше.       Как тебя только не называли, но спекулянтом и контрабандистом — никогда. Но задевает тебя то, что эта формулировка больше всего подходит твоей деятельности. И твой человек сразу это понял.       — Я не хотел Вас обидеть. Извините, — сколько бы ты не просит назвать Юнги тебя по имени, он продолжает повторять «Вы» и «господин Чон». — За это разве не сажают под стражу?       Тебя это начинает забавлять.       — Хуже. За такое отправляют на каторгу.       На тебя смотрит пара расширенных глаз, едва поблескивающие от солнца, что выглядывает из-за облаков. В твоём ответе есть доля правды, но ты не такой, чтобы заставлять беспокоиться своего человека.       — Это шутка, — ты улыбаешься, когда юноша перед тобой шумно и с облегчением вздыхает.       По правде говоря, за твою работу на каторгу не отправляют, ведь вероятность выжить, если тебя придадут суду, мала. Юнги этого знать необязательно.       — Значит, Вы знаете очень много людей, имеющие огромную власть?       — Можно и так выразиться. Не скажу, что лично знаком с японским генералом или немецким фюрером, но многие аристократические и династические семьи обо мне знают, и с которыми у нас ведётся взаимовыгодное сотрудничество.       — То есть, Вы находитесь где-то между добром и злом, не принимая политические стороны ни здесь, ни в Европе? — Юнги спрашивает с интересом, без осуждения. Он начинает играться с твоими пальцами, то переплетает с собственными, то водит подушечками пальцев по внутренним сторонам ладоней.       — Да. Но это не значит, что мне безразлично или я не имею своего мнения.       — Если Вы уедете, то можете не вернуться? — тихо спрашивает твой человек, а у тебя в груди начинает болеть. Так или иначе, ты всё равно заставляешь и заставишь в будущем за себя беспокоиться.       — Могу и не вернуться, но это маловероятно, — уверяешь, но сомневаешься в собственных словах.       Юнги кивает, не смотрит на тебя, по-прежнему играется с твоими пальцами. Тебе совестно видеть его в печали, виной которой стал ты, но боишься напугать своим предложением.       Твоя натура накручивать себя — до добра не доведет.       — Как много в Ваших кругах женщин? — твой человек смотрит куда угодно, но не на тебя, а ты вечность готов потратить, чтобы смотреть на его пылающие щеки.       — Не знаю, списков не веду, — дразнишь, очаровываясь надутыми губами, что вызвали в тебе не избавляемую зависимость. Один раз ощутил — теперь не представляешь, как жил до этого.       — Во Франции Вас кто-то ждет? — ты видишь его раздражительность, что граничит с ревностью прямо сейчас. Твое эго, господин Чон, взлетает до небес.       — Конечно, — тебя ждёт один человек, но отношения с этим человеком выстроены только на уважении и одним должком с твоей стороны.       — Кто этот человек? — Юнги хмурится, недовольно ожидает конкретных от тебя слов. Не сдерживаешься, через стол, что Вас отделяет друг от друга, тянешься к нему и целуешь. Юноша ещё больше начинает хмуриться, но покрасневши вместе с щеками уши выдают его в том, что он совсем на тебя не злится.       — Одна женщина, — смотришь на его реакцию, но твой человек умеет в нужный момент не поддаться чувствам, — Её зовут Жоан. Она помогла мне несколько лет назад, когда в Париже был массовый мятеж, после которого парижские власти начали по малейшим нарушениям отправлять «чужаков» в тюрьмы или высылать из страны. На тот момент у меня не было документов, удостоверяющих мою личность, и я занимался нелегальной деятельностью. Жоан я знал лишь поверхностно, пока меня не арестовали. К ней за помощью обратился Гарри Кан, после чего меня отпустили. Мне дали три дня, чтобы я вернулся на родину. Она помогла мне с деньгами, подыскала гостиницу, где документы проверяли лишь формально. Я с ней вижусь каждый раз, когда прибываю во Францию. Не то, чтобы она намеренно ждёт меня, но она любит повторять о том, что пока нам удаётся встречаться, то в мире всё не так плохо.       Юнги улыбается вслед за тобой, когда ты оканчиваешь монолог. До чего же в тебе все трепещет, когда ты видишь его улыбку, искреннюю и только для тебя.       — Звучит так, будто Вы считаете её хорошим другом.       — Она хороший человек, — подтверждаешь. — Не друг, но хорошая знакомая.       — Вы с ней спали? — юноша выжидающе на тебя смотрит, а ты давишься воздухом от его прямолинейности. Где он растерял свою робость?       — Не буду лгать. Был один такой момент.       — Понятно, — твой человек не выглядит расстроенным, но складка меж его бровей даёт тебе понять, что он о чем-то задумался.       Тебя просят рассказать ещё о людях, с которыми у вас пересекались жизненные пути. Упоминаешь одного русского мигранта, что когда-то пытался тебя обмануть, а после инцидента вы потом выпивали в баре, что находился в парижских катакомбах. С улыбкой вспоминаешь одного мужичка, который в юности был на фронте и потерял ногу, но не силу духа. Ты, господин Чон, видел и встречал много людей, но никто в душу не залез, кроме Юнги, что поёт о несправедливости, о вечности.       Ты в последний момент перед отъездом решаешься спросить, не хочет ли твой человек отправиться в Европу с тобой.       — Я? — с нескрываемым удивлением переспрашивает юноша.       — Мне хочется, чтобы ты был рядом. Но если ты считаешь, что это будет лишним, то забудем этот разговор, — а у самого внутри душа с замиранием ожидает ответа или приговора.       — У меня нет паспорта, — Юнги нервно поправляет края своей хлопковой рубахи. — И денег таких нет.       — Есть же у тебя хоть какие-то документы? — тебе в ответ кивают. — Значит, остальное неважно. Если это единственное, что по твоему мнению может тебе помешать поехать со мной.       От твоих глаз, Чонгук, не скрывается то, какие смешанные чувства сейчас ощущает твой человек. В нём бушует море, которое поставило его перед выбором: поддаться сердцу или поддаться разуму.       Юнги долго размышляет, бегает взглядом по твоему лицу, словно ищет какой-то подвох. С таким чистым намерением, как к нему, ты не относишься даже к себе, не говоря про других.       — Я бы очень хотел поехать, — шепотом проговаривает юноша. Цветок, что распускается у тебя на глазах. По-твоему, это и есть чудо.       Он — твой розарий, в который ты попал неслучайно.       Ты — его надежда, в которой он видит свет.       Франция становится отправной точкой для вас. Смех, улыбки, краденные друг у друга поцелуи, разруха в остальном мире, но не в мире, который вы создали для двоих. Новые знакомства, твоё имя шёпотом произнесенное в ночи, когда вы были обнажены друг перед другом телами и сердцами.       Ты не называешь вещи другими именами: мыса затерянных надежд больше не существует, как и лощеных улиц, названных в честь твоего одинокого когда-то бытия. Юнги поёт для тебя, о своей любви к тебе, к вашим жизням. Песни на каждую пору года звучат лишь немного тоскливо, но только потому, что моменты остаются в прошлом, а будущее такое неопределенное. Он меньше курит, а ты меньше думаешь о плохом.       Кто бы подумал, что в эгоистичный век и во время разрушений, любовь зацветет, а ты, поклявшись раз, всю жизнь будешь выполнять обещания своему человеку.