Уличное фортепиано

У всех разные вкусы на погоду. Кто-то любит гулять под дождем и на дух не переносит жару. Другие любят покрутится в солнечной ванне на улице и стукнуть по луже резиновыми сапогами, поглядев за появлением радуги в небесном царстве. Одним нужна жара под сорок или наоборот отрицательные градусы, навалившего снега побольше. А есть и не любители выходить из дома по целым неделям и месяцам. Но стереотипное мышление подстраивать всех под одну дудку ухудшает понимание друг друга. Ведь одно другому не мешает, если у человека в общем настроения нет на рассматривание прелестей, падающих на лицо с неба. Марк мог задумываться и лежать в кровати, чтобы ворон посчитать. Интереснее громких ребят на улице — проносится в голове ребенка и Хитклифф в очередной раз проваляется дома в одиночестве. Лето — пора отдыха, но не для взрослых. Марк с тоской провожал глазами уходящих родителей утром и оставался сам себе на попечение. Что с десятилетним ребенком случится посреди дня? Особенно когда тучи заволакивают единственный источник света? Правильно, пойдет погулять без присмотра родителей. Раньше удавалось без них и сейчас Марк справится без пары взрослых людей во время назревающего грома. Хитклифф носится по дому ураганом — сбегает со второго на первый и так же обратно, а всё почему? Потому что мальчик позабыл о том, где мать клала в последний раз дождевик. Он обыскался его уже везде, даже под темный угол своей кровати заглянул через страх. Результата никакого, полный ноль. И единственное что Марк находит правильным сделать — почесать затылок, пожать плечами и пойти собираться дальше. Дождь длится не вечность, убежать еще как может, перейдя на другой округ или городишко. Хитклифф не насладится одним часом, ему подавайте полтора и желательно два. На бегу, хватая с высокой полки зонт, Марк надевает сапоги, и весело напевая песню, шествует по направлению к ближайшей площадке. Хоть сейчас у него все права и самостоятельность, еще не значит, что он отправится в путешествие по всему округу. Теряться снова боязливо, тем более никого нет дома. Лужи набирают обороты, растекаясь, словно отпечатки великанских стоп по асфальту. Стена дождя мешает определить правильность пути, а тишина дороги, оставленная без всяких машин и общественного транспорта, отзывалась белым шумом с примесью тихого топата капель. Марк разгонялся, прыгал по ямкам, набравшим воды и хихикал с вида мокрых штанишек. Темные края ткани так веселили неугомонный в мальчике смех. Ребячество чистой воды. Марк перепрыгивает очередное препятствие, мажет руки в холодном дожде и прячет их обратно под огромный черный зонт. Отцовский, так что Хитклифф пытается махать в стороны им меньше и не двигать к деревьям. Прижимает к голове поближе, чтобы уж точно не унесло. Площадка виднеется на горизонте, но как и предполагалось — ни одной души. Марку здесь делать нечего, так как всё намокло и вытирать ему наводнение нечем. Хитклифф качели провожает тусклым взглядом, полным несправедливости этого мира и останавливается, заглядываясь на переливающиеся на свету капельки на листьях. Отблески солнца из пучины облаков освещает их. У Марка руки замерзли, но оставаясь летающим в мыслях, касается еще более холодных листочков дерева. На нос падает лишняя влага и Хитклифф чихает, обтирая руками место попадания. Заболеет посреди июля и сляжет дома официально, хоть и без подписей в документах. Марку нравилось так думать, так что не обрывает свою детскую надежду. Лишний раз помечтает, пока никто не видит. Тьма сгущается. Еще день, но лампочку окружают густые полотна, закрывающие ее свечение. Хитклифф не замечает перемен за скрытым барабанами мелодией. Нежная тонкая игра на клавишах прыгает с одного уха на другое и Марк загорается идеей посмотреть на исполнителя сей музыки. Он идет с каждым шагом тише, всё громче слыша перебирание клавиш… фортепиано? Хитклифф за углом заглядывает на намокшего паренька, сидящего на деревянной табуретке. Оторвать глаз от ловких пальцев не может, отводит на клавиши, мягко уступающие легким касаниям «танцев». Музыкант весь мокрый, с прилипшим к телу официальным костюмом и с яркой красной бабочкой посреди серой улицы. Ворот рубашки прилипает к тонкой шее, а волосы липнут к лицу, закрывая вид на сосредоточенное выражение. Нотки грусти просачиваются через движения, через сгорбленную спину. Марк замечает сжатые губы, сморщенный нос и улавливает край блестящих зрачков то ли от слез, то ли это всего лишь переливы карих радужек незнакомца. Медленный вальс — подмечает Марк и подходит чуть ближе к представлению. Неаккуратный шаг, скользнувшей подошвы не замечают, начиная активные скачки. Руки не пробивает мандражом от холодных дуновений дождя, они согреваются от диких движений и выплеска накопившегося ядра эмоций. Хитклифф наблюдает за рассказом, толком не воспринимая ложащиеся на музыку безмолвные слова. Но тягостная печаль добивает его. Фальш-старт закончился как только начался. Последняя нота звенит в ушах и Марк трясет головой в удивление, а человек, который сбежал, сразу как закончил скрывается дальше, за дождем. Впервые Хитклифф не рад ему. Инструмент не забирают. Он остается стоять одиноко посреди улицы без своего умельца. Фортепиано словно смолью покрыто — столь черно оно. Стук глухой, внутри изделия балуется дождь. Тонкая дорожка воды и она стекает на клавишам, производя собственные песни. Марк за этим смотрел без интереса. Ему зрелища подавайте, неизвестности, мистики, которую он так любил видеть в фильмах. Темный силуэт такого же маленького человека, а не бездушная тишина неживого предмета. Доступное для всех фортепиано не сулило Хитклиффу недоступность. Он чувствовал полную скованность деревянных щепок, покрытых давним лаком. А в ушедшем родственную душу, а главное свободную в своих мотивах. Захотел — поиграл, захотел — убежал, не оборачиваясь на немого зрителя. А ведь Марк уверен, что его услышали сквозь толщу звуков. И будет ждать. Кропотливо высиживать за углом ради порции едких, колючих, но наполненных сожалением нот. Хитклифф обожает классику. Мальчик добьется пары выступлений лично. Обязательно. Но сейчас дорога до дома, а после горячий чай.

***

Неделя. Марк потратил семь дней на простуду. В тот же день, когда он вернулся от представления маленького «гения», болезнь настигла слабый иммунитет Хитклиффа. Валяния в постели заканчивались восклицаниями о скуке, а занятия сменялись со скоростью падения метеорита на землю. Небыстро и нескоротечно — у Марка были альбомы, блокноты и всё. Рисование и ничего более. Не играть же ему со старыми игрушками, в самом то деле? Тем Хитклифф и довольствовался в одиночестве до прихода матери. Затем начиналась возня, множество пустых разговоров, расспросов, и мальчишка забывал о вымышленных героях комикса, неудачных рисунках и о стене пыли, скрывающей огромную тайну карликового героя. Марк от приемчиков в голове ухмыляется по-детски самонадеянно, подчеркивает что-то в блокноте. Не забыл за рутиной дней о случившемся. Сны добавили в огонь интереса влажные дрова, без которых можно обойтись, потому что нашептывания червячка внутри доконали Марка до такой степени, что сунится он на улицу хоть одной частичкой тела, побежит в ту же сторону, в ту же погоду и в том же настроение к фортепиано. Вдруг временная петля закрутится из-за повтора событий? Тогда Хитклифф прекратит ее своей смертью от эстетических звучаний через сто повторений. Марк надевает те же штаны, те же резиновые синие сапоги и игнорирует существование дождевика. Но на этот раз берет черный зонт матери. Тут же по цветам решается, а не по принадлежности. Хитклифф надеется, скрещивая пальцы, и ступает за порог в ту же грозную погоду. С одним отличием — щемящей сердце симпатией. Пропажа находится на том же месте, но трагичная пафосность уходит. За ней млеет нежность, терпкое чувство тепла, цветущее ромашкой. Не под стать погоде ноты сбрасывают погоду к черту. Гроза как-то резко смещается на второй план, и облака тускнеют в серый, приближенный к белому. Солнце. Лучики машут приветливыми личиками и отдаются на попечение следующему вышедшему из комнатной тьмы человеку. Марк следует глазами за скачущими стрекозками-пальчиками и Хитклифф свои сжимает в неистовой любви к этому пареньку. Настрой мелодии заводной, похожий на поддразнивающую песенку и наблюдатель на свой лад принимает. Словно про него шутят без гадостей и смеются. А он и не против. «Безымянный» дергает туловищем в такт рукам, небрежная челка слетает и Марк полностью завладевает чистым полотном портрета. Хитклифф с восхищением обводит ресницы, тонкий нос и милую родинку на самом низе щеки. Дальнейшие разглядывания перекрывают тем же способом и Марк вслушивается в чужие старания. Он оценивает искусство, а не чужую миловидную внешность. Которая является для него большим искусством, чем картины Ван Гога. Влюбленный Смущенный Марк закрывает взор для полного погружения. Опирается спиной об низкий забор и перебирает варианты знакомства. Раз настроение у восхитительного музыканта сегодня разогнать любые природные катастрофы, то почему бы не подойти прямо во время игры? Не прятаться за покровами листвы, а выбежать, польстить аплодисментами и хвалебными словами? Идея загорается звездой во лбу и Хитклифф, зачесав непослушные пряди, топчется к общедоступному инструменту. Уши мнут в массаже звуков, отголосков закружительных плясок. Перебегают ручьями, журчащие прелести музыки. Чаша, олицетворяющая сосуд смысла сего, выплескивается из краев, крутится, звеня неприятный, но сладостный галдеж и вся жидкость проливается на темные ткани разума одним всплеском. Мощное движение к самому концу фортепиано и палец застывает на одной продолговатой ноте, судорожно тыча в нее в точные три раза. Конец. Немногочисленные хлопки раздаются за спиной исполнителя. Один человек, но ему льстит даже внимание единственного ребенка. К Марку оборачиваются с улыбкой на устах и кланяются головой. Затихают, маленькие глазки встречаются с друг другом, задаваясь одним и тем же вопросом: — Как тебя зовут? Марк от неловкости хихикает, а Сезар торчащие волосы пытается пригладить, чтобы не быть посмешищем. Ей-богу, хоть кому-то понравилась нелепая импровизация, а он тут стесняется, словно девчонке цветочки дарит. — Меня Марк. Марк Хитклифф. — Я… Сезар Торрес, — И в голове у Сезара всё взлетает, путается и расходится по разным углам в непонимание, почему краска яростно ходит по ранее сосредоточенному выражению, — А-а, эм, давай дружить? Мизинец протянутый к Марку трясется. Хитклифф не замечает переживаний Сезара да и честно, смущать чрезмерной наблюдательностью не хочет. — Давай! — Мизинцы соединяют их с этого дня крепкие узы. Музыкант и ценитель. Критик и художник. Связанные одной целью — внести клепту в мир с помощью творчества. Теперь Марк не сидит каждый день дома. Он не рисует глупые комиксы, не продолжает в своей голове причудливые фантазии, а выбегает из дома в точное время к назначенной встрече. Там он берет блокнот, карандаши и вдохновение, встречаясь со своей музой у фортепиано. Так у Хитклиффа появляется целый альбом с разными ракурсами музыкального инструмента и до сих пор загадочного мальчишки. Рисунки, столь кривые, косые, неправдоподобные в некоторых местах, будут хранится в самом нижнем ящике тумбочки, чтобы никто не посягнул на его личное сокровище. Всегда красивое даже в обносках грифеля. А пока Марк рассматривает мило смущающегося Сезара и записывает очередной факт о его личности. «Краснеет при комплиментах» — быстрый, вычернутый почерк красует надпись в уголке листа. В углу сознания у Хитклиффа красуется радость вместе с закинутой фразой.

***

— Что случилось в тот день? Сезара вопрос настигает не сразу. В уме вертелись нарядное оперение птиц в пруду, после непонятное хотение полетать, а в эту связку влез и вопрос. А он явно не в тему. Сезар смотрит в гладь реки, сводит глаза на уток. Хмурится. — В какой? У Сезара и Марка дней, проведенных вместе достаточно, чтобы уточнить. Если месяц большая цифра для дружбы конечно. Но они дети, им можно баловать себя мыслями, что время не решает. — Ох, ну, — Марк руку за затылок прячет, не чешет его вовсе. Знак задумчивости. Сезар уяснил, — Я тебя в первый раз увидел в дождь и ты так чувственно играл, словно… у тебя что-то действительно плохое приключилось. Хотелось бы убедиться, что ты сейчас в порядке. Ответ ему… смех. Сезар смеялся, прикрывал свой рот, лишний раз не стесняя белоснежными зубами Марка, и от души хихикал. Не над ним, а скорее над ситуацией в целом. А еще над детской заботой Хитклиффа. На самом то деле Торрес приятно удивился от неожиданных слов. Он же не знал, что за ним смотрели в тот миг. — Да, — Сезар кивает сильно — челка слетает на глаз, — В тот день много чего плохого произошло… Но не думаю, что тебе это надо знать. Марка привлекала загадочность Сезара. Но всё зашло далековато чем планировалось — Торрес о нем знает практически всё, а единственное, что рассказали Марку — нелюбовь к брокколям. Да и только о музыке Сезар болтал, если тема заходила о личном. Черта, обожаемая Марком, перекрылась огромными минусами. — Да ладно, Сез! — Марк взмахивает ладонями в возмущение, — Я как друг не могу узнать, что с тобой? Затяжное молчание. Хитклифф рот раскрывает в извинениях, но Сезар оказался первее. — Можешь, просто… трудно с этим делиться с кем-то, — Сезар хмыкает с унылыми позывами, — Я тогда из дома убежал на день. А всё потому… Торрес продолжает тихую краткую предысторию, а у Марка глаза на лоб вскарабкались с нарастающим темпом рассказа. Он не думал, что с кем-то может случится череда ужасных несчастий, настигших Сезара в малом возрасте. Мама. Для Хитклиффа это слово означает нежные касания рук, легкие упреки, совсем не обижавшие мальчика, и пожелания спокойной ночи и сладких снов. А для Сезара мать являлась надзирателем, тираном, который в тактику с кнутом и пряником верит со смерти главы семейства. Обезумевшая женщина осталась наедине с ребенком, похожим на мужа со всех сторон. Торрес не боялся ничего так сильно, как проснуться посреди ночи от треска осколков чего-то разбитого на первом этаже. От крика. От шлепка чужого тела о пол. Женщина не прощалась с мужем — она разговаривала с ним в углу полной тьмы и скребла стены, раздирая себе ногти до крови, до мяса, скользившего под прижатыми к коже когтями. А губы расцарапанные, покусанные, плескающие фонтаны бордовых полос по подбородку. Глаза темные, пустые без отражения своего любимого сына. Выражения «любимого сына» не существует, есть только «выродок» и «отродье» кем Сезар являлся. Торрес плыл по течению ежедневных бессильных просьб прекратить, капризов сумасшедшей матушки и собственного нехотения что-либо делать. Бессонница закрутила воспаленный разум до дыр с воспоминаниями. Не знать почему ты стоишь на кухне с ножом, зачем выкрутил наушники в ушах на полную громкость, и не вспомнить чем ты хотел заняться еще пять минут назад. Сезара захватила будничная обстановка пугливого дома и, Торрес исчезнув оттуда на час, вернувшийся после похода в магазин уставший и промокший без зонта снаружи, встречается на входе с мамой. С поникшей, худой до костей и с прозрачной кожей, просвечивающий беленькие ребрышки. Как разбалованная временем болезнь на курице. Торресу вместо благодарностей, сыплют пощечину и обидные, обиднейшие слова. Те которые не заслуживали существование рядом с Сезаром. И одно имя папы, изуродованное проклятым «урод», заставляет Сезара отклонится за входную дверь и убегать. За стену недопониманий и общей беды. — Сез, — Марк и сказать больше ничего не может. А вырвавшееся имя — предательство по отношению к другу. Ему витавшая в воздухе грусть не нужна, — Мне жаль. Сезар облокачивается на перила и скрывается. Улыбку эту Марк узнает из ста других. Пустышка, ничего не значащая, но державшая ненужное внимание на себе. Хитклифф убеждается, взглянув на закрытые глаза и слипшиеся ресницы. — Марк, сейчас всё хорошо. Не беспокойся.

Наглая ложь.

***

Марк много думал. Но наверное зря. Мысли. Отрывки. Нечленораздельная речь. Раскаленная железная туча дум. Без значения и увесистого смысла, она берет вверх над решением убраться, позавтракать да с кровати сначала встать. Триггером для Марка стать может всё. Кошмар, темнота, неверно сказанное слово и Хитклифф тонет в навязчивых облаках пыльных фраз мозга, невдупляющего истинность высказывания. Ведь нет ничего плохого в «Эй, Марк, я думаю тебе не идет эта толстовка, зачем она тебе?», ответ прост и ясен — все то же неприязненное открытие трех букв, выставленное для него в ответ. Но ведь мучения продолжаются после. Марк отходит, убегает, прячется и сдерживает поток, поток рвущий плоть изнутри, лишь бы вырваться и раскрасить серые стены школы красными всплесками ненависти к себе. Он не любит себя за эту слабость. За отказы Сезару. За нытье и неправдоподобные жалобы, ссоры. За тот вчерашний легкий шлепок по руке Сары. Лисья уловка внедряется щепкой в глупую до этого речь и Марк ее сглатывает с этим хитрым дополнением. Оно воображаемое. Проблемы возникают внутри. В каше зыбучих песков этих. Засасываются в пучину причин, предположений и коптящихся обвинений. Постель не заправлена. Комната не убрана. Шторы свет не пропускают. Полдень. А Марк лежит. Кузнечики — веселые насекомые. Хитклифф перебегает с темы на тему как они и трясет ручками так же, как их усы. Тюлени милые, Марк приобрести одного хочет и ухаживать за ним, словно тот одомашенная кошка. Он трет лоб, прикрывает глаза и пытается сделать привычные упражнения с дыханием, заместо утренней зарядки. Думать полезно. Но об этом забудьте, если ваше имя Марк Хитклифф. Обыденное дело проснуться, пойти умыться и возможно приготовить себе завтрак. Слишком просто — каждый человек с этим управится, но Марк лежит и лежит, предпринимать что-то не хочется. Хитклифф покинут. Хитклиффу удушающе плохо в комнате с закрытыми окнами, однако терпит и скурпелезно вычерчивает глазами картинки. Какие? Ему самому неизвестно, лишь бы наступила оглушающая тишина, которую он восхваляет три года в обычных снах. Телефон. Утро начинается снова не с звонка на домашний номер. Марк брови сдвигает и пытается, честно пытается расслабиться. Но кулаки сжимаются сами. А гнев наполняет вновь. Сезар опять свалил куда-то со своими недодрузьями. Отлично! Суперски! Марк подрывается, словно произнесенное вслух признание где находится Торрес возбудило его. Кровать скрипит, еле держа тяжелую массу, перемешанную со всем что только можно. Хитклиффу говорили не держать в себе эмоции. Тогда в чем проблема перевернуть всю обитель вверх дном? Но Марк держится. Он яростно сжимает медведя в своих ничуть не милых объятьях и пыхтит. Паровоз, заполненный дымом и невидящий преград на пути. Внутри игрушки что-то пищит, кажется сухожилия Сезара, которые Хитклифф в фантазиях сжимает до хруста, а после падает навзничь в извинениях. Фантазер и балбесина! Что за херь он представил? Марк успокаивается разом, беспричинная травля мозгом его лучшего друга хорошее успокоительное — Хитклифф остепенится сразу после адских картинок. Сезару безопасно рядом с ним находится, если он из одной крайности в другую скачет? Помните Марк упоминал кузнечиков? Так он и в этом им подражает. Голова трещит по швам. Сколько мыслей, сколько дебрей и полный нуль в числе адекватности. Перед глазами мерещится песчинки и Марк их между пальцами перебирает в поиске клада. А не там ищет. Самая нижняя полка у тумбочки. Хитклифф неведанному ранее голосу следует, и открывая мебель, находит давние рисунки. Он с щепетильностью хватается за них, утягивает из укрытия и сжимает края бумаги. Сезар. Хитклифф раньше людей рисовать совсем не мог — получались нелепые маленькие тельца, или наоборот слишком длинные, большие, упитанные — не Торрес уж точно. Изысканные вещи у Марка и по сей день выходят из рук плохо, но если бы он вернулся снова к тому фортепиано. Не боялся так попросить о чем нибудь Сезара без чувства вины. Хитклифф проведет пальцами по силуэту маленького человечка и очертаний инструмента. Глаза плывут, теряются и выводят худшее качество из-за всплывших раскаяний. А за что ему извиняться? За то что он есть? За то что Марк не умеет нормально коммуницировать и срывается на всех подряд из-за проблем в семье? Виноватый? Нет. Хитклифф терпельник своего же разума, в котором черти скачут, да лешии всякие расхаживают, а он не пытается даже вылечиваться по назиданиям психотерапевтов. Одни таблетки, вышвырнутые в баночку под кроватью, чего стоят. Марк зол. На себя, на унижение свои же без почв объяснений. Хитклифф не видя вытворяет ересь — рвет первую попавшую под обстрел ярости вещь. Рисунки. До маленьких кусочков и стирает в труху самые мерзкие отрывки. Лицо Сезара? Да пожалуйста, Марк эти бумажки в рот себе засунут и прожует лишь бы с глаз долой, из сердца вон. Пол устилает мусор. Белые холсты, на которых остался след маленькой детской любви. Без припрятанных желаний. Без грязных оскорблений. Остановка происходит на последнем листе. Марк до смятых отпечатков пальцев трогает, но не разрушает. Здесь почему-то Сезар смотрит прямо в душу. Заглядывает так, словно глаза вросли с самой натуры. Хитклифф сам еще ничего не понимает. Голова тяжела, мысли схожи по значению — все негативны и неприятны, а дым наполняет пеленой. Остывает до сердобольного состояния и хнычет. Искорки с глаз падают, разбиваясь об бумагу. Пятна размывают Торреса, но проекция в голове у Марка целостна. Сезар. Сезар. Сезар. Почему он так говорит о нем? Разве Торрес не имеет своей личной жизни? В отличие от него Подружек там, друзей — не таких размазанных соплей как он. Веселых, жизнерадостных людей, с чьих извилинами все в порядке. Марк не сожалеет о произошедшем. Только о неотложной временем уборке. У него в голове скатерть застилает остальные глупые идеи собой. На ней черным по белому писано «Позвони ему». И Марк впервые не ждет звоночков со стороны Сезара. Он крадется по шаткой лестнице вниз, в гостиную завлекается телефоном, в ушах звенят гудки. Пальцы перебирают закрученный провод, а зубы стиснуты от шатких нервишек.

Ответь Сез.

Ты мне очень нужен.

***

— Я думал не дождусь. Марка почему-то встречают звездочками. А почему? А потому что Хитклифф в первую очередь в кофейную гущу глаз смотрит, а после обнимает крепко-крепко Сезара, прижимая его к себе ближе. Не по-дружески. Но Торрес не сопротивляется, только за, раз отвечает взаимностью. День не виделись. Скучал. — Марк, ты меня задушишь, — Сезар издает театральные предсмертные хрипы, а Марк отпускает. Действительно переборщил — настолько, что сердце чужое слышал своим, — Так зачем мы тут встретились? Марк обводит потрепанное за три года фортепиано взглядом. Краска облезла, на задней части виднелись не самые прелестные слова в сторону всяких Бобов, Джонов и Майклов. Остальным честь Хитклифф отдавать не будет — затянется надолго. И всё. Ничего кроме маленьких увечий местной достопримечательности не изменилось. Может пару деревьев срубили для более презентабельного вида, но Марк за этим не следил. — М, ну знаешь, как в старые времена я буду тебе аплодировать, а ты выдавать шедевр, — Марк прячется за этими словами. Если Сез увидит красные жилки в глазах — ему конец. Развлечься не дадут и лишние наброски сделать. Потому что затараторят одно и то же изо дня в день. — Ладно, — Сезар вздыхает и по предсказаниям Марка вглядывается в лицо. Вот черт! Хитклифф теперь усиленно держит уголки губ поднятыми, — Но для начала тебе нужно расслабиться и перестать думать о чем-то другом, кроме моего будущего произведения. Марк соображает туго. Игривые, кусачие и подначивающие кусочки настроения в голосе чуть пугают. Не так как темнота, скорее в животе крутится вулкан предположений. Сладкий, впадающий в дрему Хитклиффа. Сезар приближается к нему одним залпом и быстро поднимается на носочки, чтоб достигнуть щеки. Торрес красный, взбалмошный и нервный. От такой выходки он ожидает чего угодно, но не ответного чмока в лоб. Сезар садится на табуретку. Закрывает руками красные щеки и смотрит на румянец, проскочивший на мордашке Марка. Хитклифф стоит в коконе тишины. Внезапной и приятной. Той, что спасает до дикости напряженные струны души. Сезар — ведьма, раз знал, что такой способ работает. — А-а, э-э, Сез, — Марк опирается о фортепиано, потому что сейчас упадет. Головокружительные у Торреса поцелуи. Хитклифф пьяно хихикает и продолжает, — Можешь начинать. И Сезар начинает. Неуверенной поступью продвигается по клавишам, вспоминая как играть. Три года перерыва дают свое. Торрес на скрипке лучший, но для Марка Сезар идеален на всём. Мерная мелодия, топот ног и скачки упряженных в напряжение подушечек пальцев. Хитклифф путешествует по истории, скрытой в музыке, и расслабляется под дуновениями весеннего ветра. Узнает себя там, тот дождь. Даже в один момент словно проскакивает вчерашняя сцена Марка и Хитклифф во все распахнутые глаза всматривается в сосредоточенное лицо Сезара. Скулы расписанные бордовым отличны от давних картин и он не выдерживает. Марк вытаскивает из прихватившего собой портфеля блокнот. Один единственный карандаш. И теплые чувства, чтоб на бумаге изобразить. Торрес не отвлекается, но краем глаза замечает малевания. У Марка в голове оглушительно пусто. Как он хотел. А у Сезара любовь. Он наконец нашел, кому ее отдать.