I
Лютик бросает лютню на землю — Геральт только инстинктивно глазами за ней следит и тут же их отводит. А бард только хмурится, тонкими пальцами музыкальными теребит распушенное перо, которым и писать-то почти невозможно, и зачем он его таскает — непонятно. Руки на груди складывает, губы дует сердито и обиженно и глазами сверкает зло на костер. — Будь прокляты те идиоты, которые считают, что поэзия — это легко. Лютик злится до порванного пергамента. И ему как-то наплевать, что это был последний кусок, и до ближайшего города еще неделю идти. Поэты — это не беспечные гуляки или бабники, каким его считают все. Поэты — это тонко чувствующие натуры, мастера слова, облекающие мысли в строчки. Лютик всей душой ненавидит, когда его творчество называют легкомысленным, поверхностным, потому что Лютик душу свою раз за разом наизнанку выворачивает и вкладывает в каждую изящную строчку. Он так Геральту и говорит, получая в ответ дежурное «Хм». — Я терпеть не могу, когда меня не воспринимают всерьез — у меня ведь только образ такой. Я глубже, чем могу показаться, — бард вздыхает и сам, наверное, не осознает, как горестно выглядит. Добавляет тихо. — Просто в душу никто не пытается заглянуть. Это же всего лишь я, Лютик. Он горько улыбается, но тут же, спохватившись, что брякнул лишнего, натягивает фальшиво-веселую улыбку. Смотрит осторожно на ведьмака, но убеждается, что опасаться нечего — тот как всегда все прослушал, и Лютик несказанно рад. — Так что у нас на ужин? — беспечно переводит тему.II
На свадьбе дочки местного аристократа с каким-то молодым бароном, куда Геральта с Лютиком занесло совершенно случайно, этого стоило ожидать. Но Лютик понимает, что он не может быть готов к этой встрече только тогда, когда видит знакомую фигуру, пробирающуюся к нему сквозь толпу. Прекрасное, несомненно дорогое вино превращается в уксус во рту, и Лютик должен бежать, но не двигается с места, застывает с напряженно поднятыми плечами. Все слова — после стольких лет он многое хотел сказать — вылетают из головы, и бард ставит свой кубок на стол, опасаясь, что не удержит его в руках. — Здравствуй, Юлиан, — говорит ему отец, а Лютик бледнеет и молчит. — Я вижу, ты остался верен своему решению. Я даже мог бы сказать, что это похвально — продолжать петь свои песни, когда денег в кармане ни гроша. Честно говоря, я думал, ты сдашься раньше. Лютик кусает губы и молится, чтобы его не вырвало прямо сейчас на начищенные сапоги отца. — Я слышал, ты побираешься в компании ведьмака. Соглашусь, достойное для тебя общество — грязный наемник, мутант, нелюдь. Слышал, он кучу людей в Блавикене перебил, а ты ему серенады поешь, — отец улыбается фальшиво сочувственно. — Не смей так говорить о нем. Ты и части его не стоишь, — звереет в секунду Лютик, сжимает кулаки и дышит судорожно. Сам удивляется, как соображает трезво — ищет среди толпы белую макушку и тут же к ней и уходит. Даже не оборачивается в ответ на ядовитую усмешку. Геральт смотрит на него озабоченно: бледного, дрожащего, с подозрительно блестящими глазами — вовсе не от выпитого. Лютик выглядит несчастным. Он хватает Геральта за руку, в глаза заглядывает. — Геральт, поехали отсюда, пожалуйста. И Геральт без вопросов тянет его из зала в конюшни. Плотва недовольно фыркает, когда ее гонят резвой рысью, но ведьмак пришпоривает ее, и лошадь послушно ускоряется. Лютик жмется к Геральту со спины, прячет лицо в чужом плече. — Ненавижу его… Ты знаешь, он сказал, что ты — грязный наемник и нелюдь, — Геральт чувствует, как бард дрожит всем телом, и его руки сильнее сжимаются на груди ведьмака. Ему тревожно, но оборачиваться, управляя лошадью — плохая идея. — Но он сам отвратителен и жесток. Я помню, как он, это жалкое отродье, относился к моей дорогой матушке. Бедная не выдержала такого обращения и умерла в горячке… И Лютик говорит еще очень много, забывая о том, что ведьмачий слух позволяет услышать речь даже сквозь бешеный свист ветра.III
Лютик бредет следом за Плотвой, рассеянно перебирая пальцами струны. Не то, чтобы Геральт был за — Лютик уверен, что Геральт всегда против, — но он молчит, и по его лицу невозможно догадаться о чем думает ведьмак, а потому Лютик не прекращает. — Знаешь, меня так радует, что ты стал реже просить меня заткнуться… В смысле, не то чтобы мне был важен сам разговор, если надо, я могу и помолчать, — Геральт на этом моменте хмыкает иронически, но Лютик это как всегда игнорирует. — Меня радует, что ты принял тот факт, что я могу болтать не затыкаясь. Обычно люди не смиряются с моим характером. Геральт опять издает звук, означающий что-то вроде «Оно и не удивительно». — «Лютик, ты же бард, спой нам!», или «Как это, ты меня не хочешь? Ты же такой романтик, ты должен». За кого они меня принимают? Почему никто из них не хочет слышать меня? У барда странные способы описания проблемы, но Геральт его понимает. Сам с таким сталкивался, поэтому хмыкает более солидарно. — Эх, глупые, черствые люди… Я — это я, только всем все равно… — продолжает Лютик все тише и печальнее, и последние слова превращаются в неразборчивое бормотание. — …А впрочем, забудь об этом, Геральт. Это неважно. Он вздыхает и переключается на обсуждение птичьего пения.IV
Лютик пьян и разгорячен выступлением. Он плюхается на стул возле Геральта, и его лицо горит от всеобщего внимания и любви, а пальцы, сжимающие кружку эля (кажется, уже пятую по счету), ободраны в кровь и оставляют после касаний отпечатки. Но Лютика это не беспокоит — он позволяет себе радоваться удачному выступлению. — Геральт, как тебе? А Геральт позволяет себе наслаждаться видом румянца на чужих щеках и чуть хриплым, сорванным голосом. Он чуть улыбается и, зная, что бард точно не вспомнит, отвечает: — Хорошо. Только твои пальцы… — А, пустяки! — Лютик отмахивается, делая соответствующий жест рукой. Ведьмак пользуется моментом и ловит чужую кисть, внимательно осматривая и старательно игнорируя мурашки, побежавшие по белому бардовскому предплечью. Лютик вздрагивает, но не отстраняется. Без лишних слов Геральт ведет его в их общую комнату — так иногда случается, как утверждает ведьмак, только ради экономии денег — и сажает Лютика на постель. Барда пошатывает, он пьяно улыбается, запрокидывает голову и дрыгает ногами — ну чистый ребенок. Геральт садится перед ним и начинает осторожно обрабатывать подушечки пальцев. — Ты знаешь, я очень люблю выступать. — Хмф, — отвечает ему ведьмак, но Лютик даже пьяный понимает смысл этого ироничного хмыка: «Ну конечно, тебе же деньги за это платят». — Не только из-за денег. Нет, не так. Совсем не из-за денег, только иногда. Ты знаешь, я играю ради любви, — Лютика несет, и он не может остановиться. — Это звучит эгоистично, но все эти люди дарят мне свою симпатию только за то, что я делаю свое любимое дело… Это так странно, правда? Лютик заметно грустнеет. Голова, поникнув, устало падает на грудь, одна из рук — ту, что не держал Геральт, — уныло обвисает вдоль туловища. — Я имею ввиду… Меня никто не любил просто так, мне всегда надо было заслуживать любовь. А они ничего от меня не требуют, они просто радуются мне… Это странно, но мне нравится. Ради этого стоит выступать. Его речь превращается в бессвязное, вязкое месиво, мысли путаются и разбегаются, а язык заплетается, и он откидывается на кровать, позволяя сознанию уплыть в темноту. Утром они делают вид, что ничего этого не было.V
Ночь холодная, поэтому они жмутся друг к другу, пытаясь согреться. Лютик носом тычется ведьмаку куда-то в ключицу и руками обвивает чужое крепкое тело — не по-дружески, но Геральт никак это не комментирует. Он, кажется, даже не против, судя по тому, как в ответ осторожно приобнимает. Лютик вздыхает немного нервно, опаляя загрубелую кожу горячим воздухом. — Как меняется мир, когда ты влюблен, — говорит бард сонно и непривычно глухо, полушепотом. Геральт хмыкает, и Лютик расшифровывает это как «Если так, то ты не знаешь, как выглядит мир без изменений». — И как меняется мир, — продолжает Лютик, игнорируя им же и придуманное замечание, — когда это невзаимно. Он не должен этого говорить, но слова сами лезут из горла, толкаются в груди, не давая продохнуть. — И когда ты знаешь, что шансов на взаимность нет, потому что ты лишь раздражаешь, — он переходит на шепот, чтобы голос не дрогнул случайно. Лютик знает, Лютик обреченно готов к тому, что его тут же выгонят. А Геральт только и чувствует дрожь тела в своих руках и подозрительную влажность рубашки, слышит сдавленный в чужом горле всхлип. — Лютик, — зовет он. Бард послушно поднимает лицо с пронзительно-голубыми заплаканными глазами, дорожками слез на веснушчатых щеках. Геральт сухими, горячими пальцами стирает капли ласково. — Юлиан. Словами у него поддерживать никогда не получалось, поэтому Геральту остается, что выходит гораздо лучше — действия. Губы у Лютика мягкие, теплые, и сам такой же — жаркий и податливый. «Я знаю, что ты — невероятный человек». Ведьмак любуется созвездием веснушек на нежных, хрупких плечах, пальцами ведет вниз, к животу, посылает мурашки по коже поцелуями. «Я не считаю тебя недостойным». Лютик голову назад откидывает, гортанно стонет, и Геральт ловит каждый из его выдохов, запоминает. «Ты нравишься мне таким, какой ты есть». Кожа его выглядит особенно бледной ночью, и он будто светится. Геральту нравится его острая чувственность, и он запоминает каждую реакцию на прикосновения, не требуя ничего в ответ. «Тебе не надо заслуживать мою любовь». Лютик пальцами музыкальными хватается за его спину и шею, тяжело дыша, поглаживает, зарывается в волосы и целует медленно. — Я тебя тоже люблю, — выдыхает Геральт ему в губы, и Лютик выгибается в его руках. Помолчав, он отвечает. — Я знаю. Теперь я уверен. Геральт не понимает только одного: как такую улыбку можно не полюбить?