Бракованный дуэт

      — Ты сейчас на каракатицу похож. Или на педика, не знаю даже, кто симпатичнее.       Будучи в дерьмовом настроении, скатывающимся с каждой секундой всё глубже и глубже в пропасть, куда обязательно полетит и та мерзкая, словно жаба, преподша по философии, нагрузившая тремя рефератами на завтрашний, сука, день, Кюбин за цензуру обычно не отвечает, вот и изо рта чёрт-те что вырывается раньше, чем информация долетает до мозга.       Сейчас настроение какое-то странное, балансирующее на грани между «токсичной сукой» и «эмо на минималках». Последнее от того, что помимо дикого желания послать всё и всех, больше хочется завернуться в пушистый плед и лежать на полу у камина, пусть даже не у работающего, лето всё-таки, и под музыку ловить ностальгию по тем временам, когда гонял по двору с соседскими мальчишками и лепил замки из песка, в реальности же представляющие из себя обломки из серого камня — составляющие души Шин Кюбина, мысли которого сейчас путаются не столько от полуторачасовой лекции по философии, сколько от выделывающего всякие па под музыку, до этого играющую в наушниках-каплях, Тэёба, чьи высветленные волосы похожи на лёгкое кудрявое облачко, а выражение лица — с поджатыми губами и надувшимися щеками, отчего медовые глаза напоминают со стороны две щёлочки, — это вообще отдельный вид искусства, достойный стать мемом (неправильно-красивым, но всё же мемом) этого года.       — А ты как обычно сука, но я же помалкиваю, — улыбка слышится в голосе Ли отчётливо, и от этого на короткий миг становится действительно легче: приятно знать, что друг, между прочим, самый лучший в этой грёбаной Вселенной, не обижается.       Знает же прекрасно, что Шин бывает тем ещё токсиком, когда что-то не так, и старается лишний раз на рожон не лезть. Вместо этого всегда лишь улыбается, ладонью плечо сжимает и тычется носом в шею, как котёнок, склоняясь ниже и тем самым практически ложась сверху, оплетая того всеми конечностями, едва на спину — между лопаток — ложится кюбинова ладонь. И Тэёб чувствует — иначе же просто не может, — как эта самая ладонь даже через ткань футболки импульсы по коже разносит, поглаживает легонько, как крылья бабочки, пальцами выпирающие рёбра, пересчитывая их будто, вынуждает дёрнуться и прижаться только сильнее.       Можно подумать, Кюбин против. Наоборот, к ласке тянется сам, зарываясь пальцами свободной руки в волосы на чужом затылке, чтобы ощутить эту мягкость привычную, не исчезающую даже после хер знает какого окрашивания, и за это он благодарен всем богам, пославшим в его жизнь этот светлый комочек милоты и нескончаемого позитива.       Ведь кто ещё рядом, когда плохо?       Когда от усталости хочется содрать с себя шкуру и закрыться от этого мира, уйдя в себя и прячась за дымом дешёвых сигарет с ментолом, выжигающих лёгкие до хрипа и боли за грудиной.       Когда реальность давит и душит, сужается до плотного кольца, из которого нет выхода, всегда появляется Тэёб с распростёртыми объятиями, улыбаясь так сладко-искренне, что все проблемы будто бы на второй план отходят. И вот уже в который раз Кюбин оказывается в кольце крепких рук, цепляется за эти ладони с выпирающими венками на тыльной стороне, как утопающий за спасительную и единственную соломинку, и, прикрыв глаза, начинающие отчего-то пощипывать, жмётся-жмётся-жмётся, подавляя с трудом желание стать единым целым, слиться с чем-то противоположным той тьме, что внутренности калёным железом прижигает.       Они — дуэт бракованный, как в той песне поётся, друг без друга не могут. Вместе всегда: и в горе, и в минутах радости, о которых поболтать бы старости. Такие похожие, как потерянные братья, нашедшие друг друга спустя двадцать два года, так ещё и с одного факультета — юридического, куда поступают не сговариваясь, словно так и задумано; и разные в то же время, как всем известные Инь и Ян; и дело даже не в цвете волос, гармонирующим с тем самым этапом исходного космогенеза в представлении китайской философии, который ещё славится разделением двух противоположных свойств, а в восприятии мира, когда один видит стакан наполовину полным, а второй — почти пустым.       У Кюбина в жизни такая же пустота с зачатками депрессии и социофобией — наборчик тот ещё, оставшийся со времён школьной скамьи: подростки жестокие, а родителей, как говорится, не выбирают. Да и не всем везёт родиться в понимающей и принимающей со всеми недостатками семье, когда никто не спешит устроить скандал, смешать с грязью, закрыв глаза на то, что перед тобой, на минуточку, родной ребёнок стоит. Пусть не идеальный, как у их коллег по работе, достойный зваться лучшим в глазах других, не оправдавший ожиданий — свой путь избрал, по которому идти будет. Даже девушку не соизволивший домой ни разу привести. Позор! Каким родителям нужен «больной» сын, предпочитающий наличие члена мягкости изгибов женского тела?       Кажется порой, что из шкафа выходить не нужно было. Стоило оставаться и дальше в том сладостном мире, рухнувшем одновременно с падением розовых очков в комплекте с наивностью и доверчивостью, сгубившим на тот момент ещё детское восприятие мира. Этот ребёнок смотрит глазами потускневшими и о помощи не просит — кричит, но звук не долетает, рассыпается о стену выстроенного безразличия и тлевших в костре стереотипов родительских чувств. И так дальше по кругу, изо дня в день, в перебивках между подработкой и просиживанием в съёмной квартире (коробке картонной, иначе это убожество не назовёшь), до появления на горизонте Тэёба — солнечного мальчишки с лучистыми глазами-полумесяцами и улыбкой ангела, взглянув на которую впервые и ощутив свербящий на кончике языка привкус горечи, в Кюбине что-то с треском ломается.       Хрупкое стекло, что-то из глаз солёное — на паркет, собирается под ресницами при одном мимолётном касании, разносившим по телу адреналин, стайки мурашек и зависимость от Ли, ставшего кем-то большим, нежели другом до гробовой доски. Не просто братом названным, а семьёй — настоящей, которой, если оглядеться назад, у Шина и не было вовсе. Так, это не самая удачная пародия, не достойная даже «Золотой малины» в качестве утешительного приза.       Тэёб же совсем другой — открытый, своим светом внутренним манит, улыбкой как лампой путникам потерявшимся светит, и люди, подкупаемые искренностью, к нему сами тянутся, — и на фоне кажущегося всегда недовольным Кюбина он выглядит несуразно и так нелепо, о чём так любят напоминать те, чьё мнение никогда не станет важным для него и о чём он спешит сообщить каждый раз, головой отрицательно качая и вскидывая руку с поднятым средним пальцем, видя краем глаза, что друг опять жаждет спрятаться в эту раковину и выставить свои колючки в качестве защиты, чтобы никто не навредил и раны прошлого не колупал когтями длинными, нанося свежие шрамы на почти полностью покрытом колото-резаными сердце, ещё бьющемся от присутствия в жизни Ли. И ему от этого также больно, но держится ради Кюбина, старается рядом с ним быть и в таких мелочах, как уборка или подготовка к занятиям, зная, что последнее для Шина — Ад сучий.       Даже когда тот вечерами курит на балконе, Тэёб от него в паре метрах, хотя запах никотина не очень ему нравится, с олимпийкой в руках, которую обязательно накинет тому на широкие плечи (осень холодная, а этот дурак в футболке выперся, негодяй какой), завернёт поглубже в тёплый кокон, ловя слабую, но говорящую куда больше громких слов, улыбку, на которую улыбнуться в ответ хочется.       И он улыбается. Так, что Вселенная резко схлопывается до одного конкретного человека, пространство кажется вакуумом плотным, душащим, обжигающим. Масло в огонь от ощущений подливается, когда руки Тэёба обвиваются вокруг стройного тела, притягивает несопротивляющегося Кюбина полностью вплотную, укладывают свою голову на чужое плечо, пока тот прижимается ухом к грудной клетке, где под рёбрами отбивает чечётку сердце.       Глупое, глупое сердце.       Не от того ли так колотится, что Кюбин отчаянно согреться тянется, под самое сердце пробирается, как холодные пальцы Тэёба под его свитер, на что обычно фыркают куда-то в приятно пахнувшую вишней макушку, получая неописуемые ощущения от близости, граничащей между наслаждением, свербящей в грудной клетке нежностью и сладкой болью где-то на задворках души.       Не от того ли выпрыгнуть из грудной клетки хочет, разорваться от тахикардии, разлететься на крохотные частички, что не соберёт уже никто и ничто?       Можно бесконечно долго задаваться вопросами на данную тему, размышлять, почему получилось так, что Кюбину Тэёб кислород заменяет, а тот ныряет в этот омут с распростёртыми объятиями, привязывается с каждым днём только сильнее, выплёскивает свою боль и готовится забрать чужую. И пусть тот этого внешне не показывает, предпочитая в себе держать, Шин всё замечает, когда Ли плохо морально, руку помощи протягивает, потому что может и хочет. Не эгоист же, который может только брать и ничего при этом не отдавать, оторвав что-то важное от сердца.       И радуется при этом. Как ребёнок, не знающий забот и проблем, окрылённый счастьем, ведь улыбка на родном лице меняется, приобретает оттенок искренности, прогоняя фальшь и крупицы боли из карих омутов прочь, означая, что кюбиновы старания даром не прошли, что тоже сделать может что-то подобное, как это для него делает Тэёб.       Всегда делал.       — Прости, — Кюбин сдавленно бормочет в чужую шею, не спеша размыкать объятий, длящихся долго, но будто бы недостаточно, чтобы отпускать друга просто так.       — Да забей, всё хорошо, — вторит Тэёб в ответ, отстраняясь на минуту и касаясь горячей щеки кюбиновой кончиком носа. Хочется ведь и колется, на улыбку Шина смотреть приятно до слёз и подкашивающихся ног. — Всё действительно хорошо.       На что отвечают тем же, вжимаясь с необъяснимой робостью в щёку губами, под которыми расцветает яркая улыбка, которую Тэёб и не пытается скрыть.       Горящие счастьем глаза Кюбина, в которых светлые волосы как в зеркале отражаются, говорят куда больше громких слов, как и стучащее в унисон под ладонью сердце.       Они — дуэт бракованный, друг для друга созданный и, главное, счастливый в своём ванильном мире вдали от всех чужих.