Тревоги мирские да покой монастырский

Мирно и покойно, в молитвах богоугодных, протекают дни в женском монастыре. Усердно молится инокиня Александра, в миру Ирина Годунова. Не первая она из цариц русских, после смерти супруга во чин иноческий постригшаяся; вестимо, и не последняя. Легче у инокини на душе в стенах монастырских, нежели совсем недавно ещё было в палатах богатых. Меньше думается о кончине мужа, царя Фёдора, — да о дочери их единственной, кою во младенчестве схоронили. Истинно говорила игуменья: покой здесь обрящешь… А всё же — не сполна забылось мирское; верно, и не забудется. Многое вспоминается. Многое. Вспоминает Ирина, как девицею ещё была. Как сладилась благодаря усердиям брата помолвка её с Фёдором — в ту пору ещё царевичем, отцу своему грозному ещё не наследником… Ласков был царевич, набожен да кроток, радовалась Ирина, что таков у неё муж будет. Боялась она пылких да гневливых — наслушалась шепотков девок сенных про мужей, что жён смертным боем бьют да из терема даже на задний двор не выпускают, с той поры и боялась. А как сосватали её Фёдору — теперь-то и вспомнить смешно, начала бояться иного. Был к той поре уже женат Борис, и начала Ирина расспрашивать жену его, Марию, — как-то оно на свадьбах бывает? Как они проходят-то хоть? Ей-то, девице теремной, незамужней, даже на борисовой свадьбе побывать не довелось — в светлицу её девичью яства пиршественные носили. И кого порасспросить было, как не сноху? Ежели матери родимой давно рядом нет? А Мария возьми да расскажи, как отец её, страшный Малюта Скуратов, когда-то на матери женился. И рассказала ведь затем, дабы Ирину успокоить, что нечего пира свадебного страшиться, а даже и ночи брачной — уж ежели Матрёна, мать Марии, иначе как с улыбкою об этом не вспоминала… Но как на грех — возьми да упомяни Мария, как запели на свадьбе её родителей девки-песенницы песню срамную, шуточную. Про то, чиста ли, дескать, невеста, — а Малюта Скуратов, в ту пору юнец ещё совсем, за жену молодую осерчал, девок тех плетью разогнал… И — сколько раз уж Мария пожалела, что о случае том золовке поведала. Потому как — начала Ирина бояться, что и на её свадьбе срамное запоют, и сколько её та же Мария ни утешала, что на свадьбе царского сына не запоют ни в жизнь, а у Ирины всё едино сие из головы не шло. И после — уже помолвлены они были с Фёдором, да ещё не женаты, и дозволили им встречу в присутствии всё той же Марии. Чинно села Мария в углу с вышивкой, а Фёдор Ирину робко за руки взял, начал с улыбкой своею кроткою говорить, что лицо у неё светится всё едино как у Богородицы на иконе, прости, Господи, слова грешные… И — не сдержалась Ирина, спросила жениха: — Царевич… Фёдор Иванович… а на свадьбе-то нашей… срамного петь не станут?.. — Срамного? — Фёдор переспросил, и на щеках у него пятна вспыхнули, красные, яркие. — Какого… какого срамного, Иринушка?.. Покраснела и Ирина, опустила глаза, не знала, как и объяснить, пожалела уже, что уста разомкнула. Мария, как всегда, помогла, подала голос: — Прости, царевич, это я невесту твою невольно испугала. У моих батюшки с матушкой на свадьбе песню шуточную запели — дескать, чиста ли невеста… — Чиста ли… — сильнее Фёдор покраснел, и пальцы, всё ещё руки Ирины державшие, задрожали. — Как это… Марья Григорьевна, да как такое петь можно? Как можно… как допустить можно… что невеста нечиста?!.. — Обычай такой, Фёдор Иванович, — Мария ответствовала. — Шуточная, вишь, песня, да матушке моей обидно стало, батюшка за неё и вступился, песенниц плетью разогнал. — Суров Григорий Лукьяныч, — пробормотал Фёдор и знамением крестным себя осенил. — Прости Господи… — Вот сдуру-то я и рассказала, — вновь Мария подхватила, — а Ирина наша теперь и боится, что у вас на свадьбе такое же запоют. Уж сколько я её ни утешала… — У нас… у нас?!.. — взглянул Фёдор на Ирину — и сжал вдруг руки её так, что аж больно стало. — Я… Иринушка, я не позволю, слышишь?! Я царский сын… — и глаза вдруг впервые в жизни мало не как у государя Ивана Васильевича сверкнули, впервые Фёдор на отца сделался похож, — я не позволю! Моя бы воля… моя бы воля — вовсе бы я песни такие запретил! Свадьба — это же… это ж святое! Срам-то какой… я и не знал, что на свадьбах такое поют… И — враз у Ирины спокойно на душе стало, ни разу допрежь от слов Марии так не становилось. Улыбнулась, жениха по руке погладила: — Вот теперь-то и не боюсь… — И не бойся, Иринушка… я… мною батюшка часто недоволен бывает… слишком мягок я, говорит… а тебя — не бойся, тебя обидеть никому не дам… И ведь не давал же и впрямь. Уж на что — прав был царь Иван Васильевич — мягок был, и несведущ в делах государственных, Борис, почитай, с самого начала за него правил… …а за Ирину и впрямь вступался всегда. Сколько лет дитя родить не могла — а в монахини постричь не дал, даже однажды на бояр, с просьбой сией к нему пришедших, с посохом кинулся, совсем как отец… Блаженным царя Фёдора почитали — а Ирина всё одно мужа любила. И царь Иван Васильевич суров был да гневлив, а к Ирине всегда как к дочери родной относился, неизменно ласков с нею был. Может, и тосковал втайне по дочкам своим покойным, от любимой царицы Анастасии рождённым да во младенчестве скончавшимся, без малого ведь трёх царевен они схоронили… может, и заменила их ему Ирина… Грех, верно, такое думать. А может, и не грех — ведь коли была она женою Фёдору, так, вестимо, и дочерью его отцу? А и как иначе. Свёкор завсегда невестке заместо отца становится. Единожды только сталось, что Иван Васильевич Ирину напугал. В самый день смерти его сие было, стар он уже был, а гляделся — особливо после кончины страшной старшего сына — ещё на двадцать годов старше… бывало, люди сказывали, и разум мутился, а только Ирина о том до того самого дня не ведала… В терем вошёл, в светлицу. Встала Ирина с лавки, вышивку отложила, поклонилась низко, как полагается. Никакой беды не чаяла — коли ласков с нею всегда бывал государь, так и чего ей страшиться?.. А царь — подошёл к ней вдруг да, посох свой отложивши, за стан обеими руками обхватил. Девки сенные взвизгнули, по сторонам шарахнулись, к стенам прилипли, иные и из светёлки выбежали… а сама Ирина, разуму со страху мало не лишившись, едва вскрикнуть сумела: — Царь-батюшка… что же это… А царь ей в ответ: — Так-то ты супруга своего привечаешь?! От изумления да от перепугу ещё большего обрела Ирина голос даже. Закричала громко: — Побойся Бога, государь, невестка ведь я твоя, Ирина! Сына твоего Фёдора жена! И — выпустил царь вмиг её из объятий, да так резко, что ноги у Ирины подломились да на лавку обратно она упала. А Иван Васильевич посмотрел, будто от сна пробудился, да и говорит: — Прости, Иринушка… не признал… в голове что-то помутилось… И — не успела Ирина ответить ничего, взял царь посох да покинул её светлицу. Затряслись руки, слёзы на глаза навернулись. Девкам сенным едва промолвила: — Уйдите все… уйдите, оставьте… И — только выбежали все перепуганной стайкой в сарафанах разноцветных, как закрыла Ирина лицо руками и разрыдалась горько. Вроде и не стряслось ничего, а страшно-то как! А и ну как вновь у царя так-то разум помутится… и ныне-то попустило его быстро, а ну как не попустит… Не приведи Господи, Фёдор сейчас наведаться вздумает. Не хочется Ирине его тревожить, да и ежели ведь доведается — уж на что кроток, а за жену осерчав, как бы голос на отца поднять не осмелился. Так-то старший из царевичей, Иван Иванович, тоже за жену оскорбился, царём-батюшкой напуганную да первенца со страху выкинувшую… и чем дело-то кончилось, страшно, ой, страшно, не приведи Господи, и с Фёдором так… Не вошёл в светлицу Фёдор — да вошёл Борис. Всегда ему в терем Ирины вольный доступ был — вестимо дело, брат родной. Кинулся к Ирине, на колени подле неё встал, за запястья взял, руки от лица заплаканного отнял. — Что стряслось? Сказывай… Может, и сумела бы Ирина смолчать, начни у неё допытываться Фёдор. Но — не умела она лгать Борису, с детства не умела; а и никто ему лгать не умел, вмиг он любую ложь распознавал. И — ответила правду сквозь слёзы: — Государь… напугал… с царицею, верно, перепутал… — Что?!.. И — чёрными глаза у Бориса стали, будто омут непроглядный, бездонный, будто небо беззвёздное. Из татар кто-то у них в роду затесался, вот оттого и глаза у Бориса тёмные, а всё же чёрными такими да страшными по обыкновению не были… Ирина поспешила вновь заговорить: — Да не стряслось ничего… обнял он только меня, а тут же и узнал, прощения даже попросил… это я глупая, испугалась… — И — сама уже схватила брата за руку, наклонилась ближе, заглянула в глаза: — Борис… ты мужу только моему не говори, ладно? Не приведи Господи, поссорится с отцом… — Не скажу, — а у Бориса голос уже вновь спокойным стал, только из глаз черень непроглядная так и не исчезла. — Не скажу, слово даю. Ты не бойся больше… давай-ка, слёзки утри… Сел рядом, обнял за плечи, помог лицо утереть. Положила Ирина голову ему на плечо, как девчонкою ещё клала, — да и успокоилась быстро. Фёдор бы, верно, так легко успокоить не сумел. Но Борису как никому верилось. Всегда ему Ирина верила. Да и как иначе? Заместо отца брат ей был. А как ушёл Борис, так и зазвонили вскоре тяжким погребальным звоном колокола, разнеслась весть о смерти государевой. А после долетели до Ирины страшные слухи — дескать, не задушил ли царя-батюшку в опочивальне Борис Годунов вместе с Богданом Бельским… Нет. Нет, нет, не могло быть такого. Даже ежели за неё, за сестру вступился, — не мог же на царя руку поднять?!.. Так Ирина в ту пору думала. Так себя успокаивала. Потому как ежели брата родного, любимого цареубийцею счесть — как тогда и на свете жить-то?!.. Минули годы. И когда скончался царевич Димитрий — про Димитрия поняла Ирина сразу. Не столь юна она уже была, не столь пуглива. Не сказала Борису ничего — да и что сказать? Ежели о делах государственных, о царстве думать — может, и прав он был. Но — не могла Ирина мысль сию принять; да и ей ли о делах государственных думать? Хоть и царица — а в делах сих ещё менее сведуща, нежели супруг её. Схоронили они с Фёдором дочь свою, Феодосию; схоронили затем и царя Фёдора. И хоть и уговаривали Ирину Борис с патриархом царицею оставаться — поняла она, что не может. Пусто на душе. Тяжко в миру. Да и что Руси с такой царицы? Вдовы, что не то что сына, а даже дочери живой не имеет? Даже ежели будет править Ирина именем мужа покойного — всё едино конец роду Рюрикову. Всё едино после её кончины нового царя выбирать. Догадывалась она, кого выберут, когда в монастырь она уйдёт. Не столь глупа всё же была; догадывалась. Борис упорно вид делал, будто не догадывается. Будто… …будто не того ждёт. Верил ли ему кто? Ирина — не верила. Слишком хорошо брата знала; слишком давно. Ой, знала ли… И вновь вспомнилось: стоит Борис перед ней на коленях, за руки держит, в лицо снизу вверх заглядывает. И в глазах у него — черень непроглядная, как в день кончины Ивана Васильевича. — Ежели не благословишь, — а голос мягкий, ласковый, как и всегда, — без твоего благословения нипочём на царство венчаться не пойду. На собственном кушаке лучше вздёрнусь. — Грех такое говорить, — Ирина его непривычно резко одёрнула. — Не смей… Улыбнулся брат. Смотрит, с колен не встаёт. — Так благословишь?.. — Благословлю, — а голос дрогнул. — Благословляю. Потемнело у Бориса лицо — будто тень по нему прошла. — Ежели кто… хулу на меня… будто травил я Фёдора и Феодосию… не верь, слышишь? Нипочём не верь… — Не верю, — потянула Ирина брата за руку, с колен подымая. — Слышала уже — а не верю. С чего бы тебе их травить? Ты, — и усмехнулась вдруг, и сама почуяла, что злою усмешка вышла, — и при Фёдоре будто полновластным царём был, только без шапки Мономаховой. И при Феодосии дядькою был бы так же. А что шапку да бармы токмо хотел — тоже не верю, а власть у тебя и без них была. Думаешь… — сглотнула, помедлила, да продолжила всё же, — думаешь, вовсе не знаю я тебя?.. — Видно, не знаешь, — Борис вдруг сказал, и голос прозвучал холодно. — Ежели полагаешь, что только потому бы я на Фёдора да Феодосию руку не поднял, что выгоды бы мне от этого не было. Фёдор меня братом звал, да и я к нему так же относился. А твоя дочь, моя племянница родная, — думаешь, я не как к дочери к ней?.. И — дрогнул тоже голос, и, устыдившись, вновь схватила Ирина его за руку. — Прости. Не хотела я тебе такого сказать. — Не за что прощать. Уж на тебя бы я зла держать никогда не стал. Что хочешь, говорить можешь. Вновь помедлила Ирина — да сказала: — Один твой грех точно ведаю. Не стал Борис отпираться, не стал и спрашивать, о чём она речь ведёт. Ответил тихо: — Один он на мне и есть. Молись за меня, может, отмолишь… — Денно и нощно молиться буду. Борис, скажи… — и подалась вперёд, и в глаза заглянула, пытаясь в омуте их чёрном правду разглядеть, — правду скажи, чтоб знала я, за какие грехи твои у Господа просить! Димитрий… про Димитрия ведаю… скажи — а в тот день, когда государь Иван Васильевич преставился… призналась я тебе тогда, что напугал он меня… после слухи ходили… А Борис отшатнулся, будто по лицу его Ирина ударила. Спросил хрипло: — И ты… поверила?!.. Что я… на царя Ивана руку?.. Я… я, конечно, осерчал за тебя тогда — но чтоб… чтоб такое… — Прости, — вновь Ирина промолвила, по руке брата виновато погладила. — Прости. Затем лишь спросила, чтобы знать, о чём молиться. — О невинно убиенном царевиче Димитрии, — глухо брат ответствовал. — Да о грешном царе Борисе. — Денно и нощно буду, — повторила Ирина опять. А Борис ей вновь в глаза взглянул. — Надо было так, Иринушка. Пойми: надо. — Не пойму, — неожиданно твёрдо ответила. — Никогда не пойму. Но молиться — буду. Кому за брата молиться, как не сестре… — Кроме тебя, верно, и некому, — Борис согласился. — Другие, может, и будут, да одну тебя Господь услышит. Навещать в монастыре позволишь ли?.. — Как не позволить?.. Простились, расцеловались в обе щеки. После наведывался Борис ещё, как и обещал. Мирно и покойно дни в монастыре протекают. Молится инокиня Александра, в миру Ирина Годунова, как брату своему и обещала. Никогда не поверила бы она, что повинен он в смерти Фёдора да Феодосии. А вот про царя Ивана Васильевича порою так и думается: а правду ли Борис сказал?.. Искренне изумился вроде предположению её, отшатнулся даже… А всё же — помнит она, какими у него в тот день глаза были. Когда на царя она пожаловаться осмелилась. А после — слухи эти… про Бориса да про Богдана… Но слухам верить — грех. Нельзя слухам верить. Нельзя. Никак не можно. Мирно да покойно протекают дни. Молится инокиня Александра. И хоть и не уходят никуда мысли да тревоги о мирском — а всё же стены монастырские ей покой дарят.