Перед опалой

— Фёдор… стряслось что? Весь вечер маешься… Вздрагивает Фёдор Басманов, голос жены услышав. Негромко говорит Варвара — да будто набатом слова её в ушах отдались. Стемнело уже давно за окнами. Затворили слуги ставни, затеплили свечи. Можно бы и спать ложиться, как у добрых людей заведено. Нечасто Басманову случалось у себя дома, а не в царском дворце ночевать, — так радуйся, казалось бы, с детьми перед сном понянчись, жену приголубь да и спи крепким сном, перекрестившись да помолясь… Но не был Фёдору никогда по нраву мирный покой домашний. И с женой — да нешто меж ними любовь когда была? Нешто своею волею сошлись? Отец наследников хотел, а царь думал, что милость великую обоим оказывает… Вот завсегда ты, царь-батюшка, за всех всё решал. И поди обмолвись только, что у тебя самого на уме иное что было, — сразу, почитай, в крамольники запишешь. Поди, теперь-то и записал… Не просто не спится нынче Фёдору, не токмо не ложится он почивать, хоть и вечер уж в ночь перешёл. С сыновьями и впрямь поиграл перед тем, как уложили их няньки, — Петька уже большой совсем, саблю просит, на войну взять… Так же, как сам Фёдор когда-то отца своего просил. И лицом, и красою Петька в него — малец ещё вовсе, а уже видно. Младший-то, Ванюшка, с матерью схож, а Петька — в Фёдора да в мать его, бабку свою, давно уж покойную… Думал, верил: иная судьба выпадет его сыновьям, нежели ему самому. Сызмальства в почёте будут у государя, не придётся своими силами путь наверх прокладывать — да паче того так, как Алексей Басманов путь себе проложил, сына родного царю на ложе отдав… Ай, полно отца винить. Сам-то — не того ли хотел? Не смотрел ли с восторгом всеобъемлющим на государя великого, не думал ли о всех тех милостях, коими тот одарит? И ведь одарил же. И милостями, и подарками богатыми, и чином кравческим. А спустя год — и жену сосватал, не спросив. Полагал, что и сие — милость великая. Варвара-то, покойной царицы Анастасии племянница, и государя с малолетства дядюшкою звала. Княжною была — Басмановых куда как знатнее. А то, что у Фёдора сроду до девок особой охоты не было — да разве волновало сие Иоанна? И Алексея Басманова такоже. Что ж — и довольно пригожа собою Варвара оказалась, и почтительна, как то доброй жене полагается, и хозяйство вести куда лучше самого Фёдора обучена. А только проскальзывала порою в глазах её зеленовато-карих тень презрения будто — да казалось, что так и бросит сейчас: «Худородный!..». Но — так и не опустилась за четыре года брака до оскорбления супруга Варвара. Ну, и Фёдор — может, не лучшим из мужей был, а всё же и наряжал жену всяко не хуже, чем себя, и дурно с нею не обходился, и не запирал в тереме, как иные мужья, а во всём волю давал. Сам, может, дома и нечасто бывал, да Варвара зато полновластною хозяйкою за ним стала — всё равно что матёрая вдова. Теперь-то, верно, и впрямь… Теперь. Что — теперь? Что перевесит в сердце государевом — ярость лютая, кою он завсегда на опальников явных да мнимых, да семьи их вместе с ними, обрушивает? Али память о первой супруге любимой — и родство с нею Варвары, Петра да Ивана? Может, не было в сердце фёдоровом особой любви к жене — а и у многих ли она в супружестве сговоренном бывает? А всё же была любовь к сыновьям — да и о Варваре он волновался, долг свой помнил. Кому жену оберегать, как не мужу? А теперь-то, выходит, вовсе не уберёг… Ходил весь вечер по горнице взад-вперёд, к столу присаживался, голову на руки ронял, вздыхал тяжко. Вновь вскакивал, вновь ходить начинал. Варвара тоже в опочивальню не ушла — взяла пяльца с вышивкой, села в той же горнице на лавке. Долгое время молча сидела — ну, и Фёдор с нею не заговаривал. О чём говорить-то. А теперь вот — заговорила сама. Напрямую спросила. Прежде-то о чём промеж собою говаривали — ежели не о сыновьях, так о делах домашних. Помнится вот хорошо, как на ключника проворовавшегося Варвара жаловалась, просила наказать строго — не ей же с ним разбираться, будто вдовице какой? Фёдор разобрался, знамо дело. Чего ж не разобраться. Дарил нередко украшения — надо ведь жену порадовать, не только же самому серьги да мониста на потеху да на радость государю носить. Варвара рада была — видно. И что слишком богато одаривает, ни разу не сказала. А и чего б ей такое говорить. Видно, про себя думала: пусть муж меня худороднее, пусть содомит окаянный да Федора царская, а хоть живу небедно, как дочери княжеской и полагается. Взглянул на Варвару. Сидит на лавке, пяльца отложила. Одета богато — каменья в пламени свечном сверкают-переливаются. Что дальше будет-то? С нею, с детьми? — Стряслось, — промолвил, и голос хрипло прозвучал, и руки постыдно задрожали — да пальцы похолодели, будто в воду студёную окунул. — Навет был, Варвара. На отца моего — да на меня с ним заодно. — Навет… — Варвара побледнела будто, руки на коленях сжала. — Но — безвинны ведь вы?.. Прости, что допытываюсь… — Чего б не допытываться, и тебя сие затронет… Я-то точно безвинен, хоть сейчас крест поцелую, — усмехнулся, да кривою усмешка вышла. — За отца не поручусь. Не ведаю. — Коли безвинен, так бояться чего, — возвысила голос Варвара, слышно, что пытается с уверенностью говорить, — а голос-то дрожит, и руки на коленях задрожали тоже, всё равно как у самого Фёдора. — Любит тебя государь… навету никогда не поверит… — Любит, — злее усмешка фёдорова стала. — Любил, а не любит. Уже года два как… — помедлил — и на исповеди о таком ни разу не говорил, а жене как сказать, — не то ныне, что прежде. Не то. Помедлила и Варвара. Спросила — и пуще прежнего голос дрогнул, сорвался: — Бежать?.. — Из Слободы?.. Не успею. И не побегу. Всем вместе точно не суметь, а тебя с детьми бросить — нешто я Курбский второй? Скажет государь, что раз бежал, стало быть, точно повинен, да на вас и отыграется… — Не отыграется, — вовсе громко Варвара заговорила, и голос даже дрожать перестал. — Он ко мне как всё равно к дочери родной… с детства… племянницею зовёт… Стой!.. Я… я сама пойду, в ноги ему брошусь… за тебя молить стану… коли к тебе остыл, так я скажу — вспомни, скажу, дядюшка, тётушку мою милую, Настасьюшку свою покойную… И — впрямь привстала, с лавки порываясь вскочить, будто прямо сейчас к царю во дворец собралась. Фёдор кинулся навстречу, за руки схватил, обратно усаживая, — да так и рухнул перед женой на колени. Впервые в жизни. — Варвара… Варенька, — и ласково мало не впервые назвал, — Варенька, слышишь? Не вздумай… не вздумай, так, может, и помилует, а молить за меня станешь — и на тебя прогневается… Сжалось сердце в груди — будто кулак железный его сдавил. Уронил чернокудрую голову, уткнулся лицом Варваре в колени, в богатый сарафан изумрудного шёлку. — Прости, — и слёзы горячие, постыдные по лицу полились. — Прости… худым мужем я тебе был… не такого ты заслуживала… Вновь помедлила Варвара — и руку ему на голову положила. Медленно, ласково, будто мать в детстве, унизанной перстнями пястью по волосам провела. У матери только перстней драгоценных куда как меньше было… — Куда как похуже иным мужья достаются, — и в голосе усмешка ласковая прозвучала. — Мне на тебя зла держать не за что. Поднял Фёдор лицо. Слёзы рукавом утёр, тоже усмехнулся. — Тогда помолись за меня, что ли. Придут к рассвету, верно, придут… Вот как уведут, так и помолись. Авось твои молитвы Господь и услышит. — Господь всех слышит, — Варвара уверенно промолвила. — Ой ли. — Не богохульствуй, — и голос строгий стал, как у матери, когда за проказы детские выговаривала. Усмехнулся сквозь слёзы шире. — Не стану. При тебе — не стану. А ты… коли что… а, чего там — ни один опальник у государя нашего Ивана Васильевича да у пса его верного Григория Лукьяныча чист не вышел… в монастырь не вздумай, слышишь? Год выйдет, как заведено, — и ищи себе доброго мужа, а детям отца. Вдова сама над собою властна, второй раз за… — сглотнул слёзы, злой смешок подавил, — за не шибко высокородного да за полюбовника царского не выдадут. А Варвара вновь по волосам погладила. И смотрит ласково — и печально чуть. — Раньше времени-то себя не хорони. А в монастырь, — усмехнулась тоже, — и не собиралась я. Не зовёт меня Господь к жизни монашеской, это уж точно ведаю. Ежели… — поджала на миг губы, — ежели насильно не постригут… ан не постригут. Дядюшке, — и усмехнулась вдруг зло, совсем как сам Фёдор, — в ноги брошусь… — Вот за себя можешь и броситься. За меня — не смей, слышишь? Варвара… — вновь за руки, за запястья, браслетами драгоценными перехваченные, схватил, — крест поцелуй, что за меня просить не станешь! И о себе, и о детях подумай, сей миг крест целуй… — Не стану, коли не велишь, — вытащила Варвара из-за пазухи крест нательный, к губам прижала. — Не стану. А ты встал бы с колен, садись лучше на лавку, коли не спим, так посидим, как добрые люди… дай-ка я тебе хоть квасу поднесу… Молча подчинился Басманов. И кружку квасу, женой поднесённую, покорно осушил. …И впрямь явились под утро, ещё когда светать не начало, опричники царские — так же, как сам он прежде за другими являлся. Окинули жадными взорами богато обставленную горницу; один с насмешкою бросил: — Богато живёте… Не успел Фёдор рта открыть — Варвара выпрямилась, руки на груди сложила да сама степенно ответила: — Милостию Божией да государевой не бедствуем. Дядюшка мой любимый, государь наш Иван Васильевич, завсегда ко мне ласков был. И смотрит, будто — не то что княгиня, а сама царица. И милость государеву на себя взяла, вроде как не полюбовника, а племянницу любимую он с самого начала чествовал, — и более никто насмешничать не стал, и в доме ничего не тронул. И Фёдору хоть руки за спиной и скрутили — не пытался и противиться, толку-то, — но без насмешки единой увели. А сыновья так и не проснулись. И хорошо. Варвара только на крыльцо вышла — вроде как проводить. И когда уже связанного к коням вели, обернулся Фёдор в последний раз. Блеснули алмазы у Варвары в кокошнике — будто зори далёкие. …Блеснули — да во тьме скрылись.