они все такие сломанные и перекорёженные, сложенные из ломаных линий и осколков стекла. острые, грубые, ломаются сами с каждым днём всё сильнее, осыпаются маленькими песчинками и ломают других, отчаянно пытаясь защитить руины внутри себя.
дома их не ждут. дома холодно, словно в тюрьме. холодные стены, пресная еда, строгие порядки, и нескончаемый поток криков и ругани. родители никогда не бывают довольны, дети никогда не бывают достаточно хороши.
у детей тысяча и один шрам на сердце, тонкие полосы крови на бёдрах и предплечьях, и россыпи синяков, словно отдельные вселенные.
им тринадцать, и они глупые-глупые. шутят глупые шутки, так же глупо смеются, глупо плачут по ночам в подушки, и глупо сбегают из дома, — проявляют характер.
глупые дети и их такие же глупые родители. бьют, пьют, ругаются, уходят из жизни ребёнка в самом раннем возрасте или не появляются вовсе. нужды нет просто, а глупости есть. у каждого свои вагон и маленькая тележечка сзади.
да. детям, таким своенравным, кричащим на родителей в ответ, желающим любви, свободы и счастья, без острых осколков разбитых мечт, желаний и тарелок, что сыпались на пол одна за другой на кухне ночами, совсем не нужны такие родители. потому что родители не умеют любить, искренне улыбаться и не умеют жить.
родители умеют строить серьёзные планы на будущее, бить по лицу руками, закрывая рот детям, лишь бы не сболтнули ничего лишнего, но родители не умеют любить никого, даже себя.
— знаете, я создам мир, весь мир для нас! счастливый и беззаботный! — нао мечтательно улыбается, слабо-слабо, так, будто уже живёт в том счастливом и беззаботном и ложится на траву, раскинув руки.
— опять сказки рассказываешь? — хмурится синго, оглядывает его так недоверчиво и строго. — ерунда.
— а я ему верю, — тайо защищает, пусть и звучит далеко не уверенно, но так же очень мечтательно и доверчиво. так, что у него даже немного горят глаза, и он широко улыбается.
— ты всегда ему веришь, — пожимает плечами сога, — это странно.
и ишигами лишь неловко ёрзает на месте, не находя нужных слов.
— да, — кивает ицуки, глаза его прикрыты, он надувает большой пузырь из жвачки, тот лопается, и амено продолжает, —хорошо бы было в счастливом и беззаботном, — он усмехается, — создай обязательно в будущем, а, нао. я дождусь, честное слово, жить буду ради твоего этого, счастливого и беззаботного.
цукиносе лишь переворачивается на бок в траве, закрывает глаза.
он не знает, когда создаст такой мир для них всех: неправильных и странных, но он очень постарается, потому что в него немного так, совсем чуть-чуть верят.
— там и больно не бывает, верно? — спрашивает ринтаро.
— конечно не бывает, — кивает цубаса, — а то какое тогда, счастливое и беззаботное?
— разбивать колени, падая с велосипеда бывает довольно беззаботно, — задумывается синдзё, — но несчастливо, наверное.
— значит, там нет никакой боли, кроме разбитых коленок из-за падений на велосипеде! — подытоживает такэноучи, и все с ним соглашаются.
"определённо. мир без глупых взрослых, с одними глупыми детьми и разбитым и коленками был бы намного светлее" — думает ю. сам себе кивает, но так ничего и не озвучивает.
«весь мир для нас без боли и без криков».
***
беспечные птенцы с вывернутыми крыльями, без возможности летать. упавшие задолго до самой первой попытки, корабкающиеся изо всех сил, стараясь быть хоть немного лучше. несчастные, потухшие, сгоревшие заживо, до чёрных угольков и серого дыма. и желание их — "исчезнуть" тонко-тонко граничит с желанием умереть в собственной постели.
и дыхание у них спёртое, сиплое, сжатое горло не даёт вдохнуть. и они агрессивные, грубые, огрызаются, строят вокруг себя непробиваемые стены и скалят зубы в грозной насмешке.
а сами перекрученные, пущенные на мясорубку, раздробленные на мелкие куски, собственными семьями.
жестокие и сильные.
безумные и странные.
они дети ночных улиц, промозглой зимы, и лезвий ножа.
и их счастливое и беззаботное — жестокое и несбыточное.
