Дикие гуси

... лишь тот, кто мудр и благороден, Умеет сохранять невозмутимость Под злейшими ударами судьбы. У. Шекспир "Кориолан" Ему всë же пришлось спешиться на постоялом дворе, дать Красной Ласточке отдых. Как только он вошëл под навес, сразу потребовав миску лапши у подскочившего слуги, все головы повернулись в его сторону, взгляды заскользили по его доспеху, цепляясь за оскаленную львиную голову на груди. В этих краях все знали, как выглядит лев армии Байлинь. После падения генерала Чжана, льва на знамëнах сменил снежный барс, но Гун Цзюнь не стал менять доспех. Когда он впервые пришёл поклониться Сыну неба и принять командование армией Байлинь, лев был с ним. И это заметили. "Стойкость генерала Гуна пример всем нам", — шептали одни. — "Ему хватило мужества оставить льва Чжанов". "Что этот Гун Цзюнь себе позволяет?!" — восклицали другие. — "Сперва уничтожил своего господина, а теперь щеголяет с его символом!" И лишь отец, отведя его в сторону, сделал строгий выговор: нечего дразнить дракона. Тебя не казнили вместе с предателем Чжаном, а возвысили, так будь благодарен и сними проклятого льва. Но единственное, чего Гун Цзюнь не мог найти в своëм сердце — благодарности. Он осторожно поставил на стол драгоценную ношу в шëлковом, вышитом мешке, — золотые журавли по лазурному полю, достойный подарок, — проверил, не сломались ли перья фазана, которые пришлось согнуть. Всë оказалось на месте. Лишь пятнышко крови замарало броню, но не было времени отчищать его. Зевакам вокруг надоело смотреть на него, они снова занялись едой и разговорами. Гун Цзюнь закрыл глаза, давая себе передышку. Он не спал уже сутки, — некогда было. Отдохнуть бы сейчас, когда до цели всего несколько ли… но нельзя. Господин должен первым узнать новость, и может быть тогда… может быть тогда… Гусиная стая пролетела под низкими тучами и опустилась на серые воды реки вдали, видно устраиваясь на ночлег. Им-то некуда было спешить, они возвращались на родину из дальних странствий. Гун Цзюнь хорошо помнил время, когда они улетали: их осенние стоны провожали генерала Чжана в изгнание. Из заморских стран вернулись гуси, Только господин мой не вернëтся. Ни пера не уронила стая, Над моим жилищем пролетая. Сочинил, и стало как всегда неловко. И строка нехороша, и жаловаться на то, что господин не пишет — какая наглость! Он столько стихов сложил в том проклятом восьмом месяце, что хватило бы на книгу, да ни одного не записал. Слишком мало в них было горечи и негодования, слишком много той тоски, которая мужчине, воину, не пристала. Всë равно что показаться перед всеми обнажëнным. Только один человек имел право заглянуть в его сердце и вынести приговор тому, что увидит. Только его Чжан-лаоши. Странно офицеру, пусть и юному, называть своего генерала "лаоши", но это была их тайная шутка. Когда Гун Цзюня определили в армию Байлинь, знаменитую на всю Хань своими победами, к генералу Чжан Чжэханю, юному, но уже любимому в народе, он поклялся отцу быть добросовестным, не уронить чести семьи Гун. О том, чтоб завести дружбу с генералом, даже не мечтал, хотя годами они были близки. И генерал его сперва не замечал, привычно полагаясь на верного Сяо Юя. Глядя, как генерал Чжан смеëтся с другими офицерами, как хлопает по плечу старых боевых товарищей и шутливо наставляет шестнадцатилетнего Сунь Силуня, зелëного новичка, Гун Цзюнь чувствовал ревность, обычно не присущую ему. Он — красив и знатен, сын хоу Гуна, прекрасный наездник и фехтовальщик, но не добился ни разу ни сияющей улыбки, ни дружеского прикосновения. Как же стать своим для этого человека? После первой стычки с чуским отрядом на границе он понял: его генерал замечал лишь тех, кого видел в бою. — Силунь, как ты его! Я всё видел! — говорил генерал Чжан, обнимая за плечи дрожащего мальчишку, который даже кровь с лица стереть не додумался. — Первый раз тяжелее всего, но ты же справился. Узнаю технику Летящего меча Сунь! Твой отец тобой гордился бы. Проходя мимо Гун Цзюня, он снял шлем и впихнул ему в руки не глядя, как адъютанту. Отправив Силуня с Сяо Юем, он подбежал к офицеру Ма, выспрашивая у него что-то... Это было унизительное начало, но Гун Цзюнь был не из тех, кто отступает. С этих пор он стал усерднее упражняться с мечом и луком, каждую свободную минуту то фехтуя, то выходя на стрельбище. И усердие было замечено: генерал Чжан остановился однажды поодаль и наблюдал за его стрельбой, скрестив руки на груди. От его ли внимательного взгляда, от того ли, как закатное солнце сверкало на золотом шнуре пояса, перетягивавшего его стройный стан, ни одна стрела не попала в центр круга. Когда колчан опустел, генерал изволил усмехнуться. — Пока меня не было, вы стреляли прекрасно, стоило появиться, начали мазать. Как легко вас сбить с пути! Гун Цзюнь поклонился. — Этот недостойный плохо старался. — Не так. — Генерал покачал головой. — Воину важно претворять срединный путь, потому что сражение — это бурное море. Ты думал о срединном пути, офицер Гун? Не думал ведь. А зря. Претворять срединный путь, значит соответствовать переменам. Идущий срединным путëм пребывает в преемственности Одного Превращения, где ещë некому и нечему противостоять, потому он способен опережать других на мгновение. Понял? Освоишь это, научишься чувствовать, куда попадëт твоя стрела прежде, чем она поразит цель. Он забрал у Гун Цзюня лук, бросил в колчан пяток стрел из заготовленного пучка, и, не целясь, легко вогнал все в центр. Лицо его при этом, правда, лучилось не спокойствием мудреца, а удовольствием мальчишки, ловчее других влезшего на абрикосовое дерево. — Ну? Понял, офицер Гун? — Боюсь, мне не стать таким же мудрым, как генерал. — Гун Цзюнь изо всех сил попытался скрыть раздражение: на себя за неудачу, на него за бахвальство. — Вы наставляете этого недостойного в каноне Пути, мне пристало называть вас "Чжан-лаоши". К его удивлению, генерал рассмеялся. — "Чжан-лаоши"! А мне нравится! Будто я бородатый старец! Хорошо, буду для тебя Чжан-лаоши, можешь так и звать. Разумеется, Гун Цзюнь не стал. Лишь много позже, когда высохла на рукавах роса ночных засад, когда пальцы, натруженные рукоятью меча, перестали дрожать, когда дым степных пожаров кончил разъедать глаза, и запах крови, мешавшийся с вонью вывалившихся кишок ушëл из ноздрей, в лагере среди белых, как яшма, берëз, сидя наконец бок о бок со своим генералом, подливая вина в его чашу, он осмелился наконец произнести при всех: "Чжан-лаоши". И генерал рассмеялся, подтолкнул его локтем. — Твоему лаоши выпороть бы тебя как следует! Зачем всë время рискуешь собой из-за меня? Если тебя не станет, у кого я буду отбирать яблоки, а? Гун Цзюнь улыбнулся, хотя внутри всë задрожало отчего-то, словно тронули натянутую струну. — Если не буду стараться, как Чжан-лаоши узнает, что его ученик чего-то стоит? Сяо Юй, сидевший поодаль, закатил глаза. — Ну, пошла Мэн Гуан угощать мужа! Как же вы надоели! Генерал Чжан улыбнулся. — Это скорей я избалованная жена, которую муж кидается защищать. Недаром его и зовут Лао Гун! Лао Гун, ты правда думаешь, что я твоя слабая лаопо, которая от одного чуского пса с копьëм отбиться не сможет? Все рассмеялись, только Гун Цзюню было не до смеха. И не потому, что смеялись над его верностью... — Гун Цзюнь! Что задумался? Лучше спой нам или сыграй на флейте. Он застенчиво улыбнулся. — Сколько бы вы меня ни наставляли, я в этом не силён, Чжан-лаоши. — Разве это важно?! — нетерпеливо воскликнул генерал Чжан. — Делай то, что тебя осчастливит. Айя, ну ладно, если тебе это в тягость, налей лаопо ещё вина, я сам спою! Гун Цзюнь и рад был склониться над чашей пониже, чтоб не видно было, как глаза бегают и щëки алеют. Хуже… а может, лучше, кто рассудит! — стало, когда на закате летнего дня они схватились, шутя, в поединке. Тëплый ветер волновал золотистый ковыль, а они носились друг за другом среди этих волн, лëгкие, словно косули: то смех звенел над простором, то клинки. В небе ласточки со свистом рассекали синеву, на земле мечи, вторя им, рассекали воздух. Гун Цзюнь давно не чувствовал себя ребëнком, — шалости всегда ему запрещались, — а вот для генерала Чжана запретов не было: добежав до озера среди ив, он взлетел в цингун, оттолкнулся от воды, глядя насмешливо через плечо: хватит ли у противника умения последовать за ним? Или струсит? Гун Цзюнь не так хорош был в этой технике, но задор победил, — пусть этот юнец не задаëтся! Вода промочила носок сапога, но, упругая, поддалась силе ци, позволила оттолкнуться. Чжан-лаоши счастливо расхохотался, и этот смех был высшей наградой. Несколько шагов они оба смогли сделать по воде, то оступаясь и высекая брызги краями широких рукавов, то взметая водяную пыль полами одежд. — Ты хорош, Цзюнь Цзюнь! — крикнул Чжан-лаоши, смеясь. — Но сможешь ли так? Он прыгнул, выставив меч вперëд, словно летя за ним, и встретил бы Гун Цзюня в воздухе, да не рассчитал, потому что и Гун Цзюнь в тот миг устремился вперëд, так что они столкнулись, как два неповоротливых жука-рогача, и рухнули в воду. Вынырнули они отфыркиваясь, подгребая кое-как, чтобы мечи не утянули под воду, но больше не смеялись. Мир замер: слишком близко они оказались вдруг, на расстоянии поцелуя… …но конечно, тут же выбрались на берег, подшучивая друг над другом и выжимая халаты. Чжан-лаоши хвастался, что победил, хотя никакая это не победа была, а самое что ни на есть позорное поражение! Вот только проиграл в этой битве Гун Цзюнь, когда, сменив одежду и придя с бутылью подогретого вина в генеральский шатёр, вызвался расчесать волосы своего лаоши. С распущенными волосами он был другим. Мягче и будто уязвимей: веки полуопущены, движения усталые, плавные, как у томной красавицы. И не успел Гун Цзюнь как следует его причесать, заплести хотя бы косу, Чжан-лаоши вдруг прилёг и запросто положил голову ему на колени, словно всегда так делал. Гун Цзюнь застыл. Его генерал, скучая в мирное время, вёл себя порою как избалованный мальчишка: мог поддразнить, мог отобрать яблоко или иное сладкое угощение, а то запрыгивал Сяо Юю на плечи и велел катать себя по лагерю, но такого… такого он не допускал. И смотрел выжидательно, словно проверяя своего офицера на прочность: струсит ли. Гун Цзюнь дрожащими пальцами убрал прядь с его щеки, стараясь не касаться матовой, едва загорелой кожи, легкомысленно оттопыренного уха… — Я же только начал… — он старался говорить укоризненно, но вышло жалко. — Брось, надоело, — отмахнулся Чжан-лаоши и замолчал, сел резким движением, но не отодвинулся. Они снова были лицом к лицу, как тогда, в озере. Нет, ближе, чем тогда… *** Гун Цзюнь так и не запомнил, кто сделал первый шаг, будто какая-то неведомая сила их просто столкнула лбами: целуйтесь. Но запомнил навсегда, как пламя свечи трепетало на пологе, и как его дерзкий генерал Чжан вдруг стал покорным, как раскрывался под ним, отдавая всего себя так же, как он отдавался битве… — Я всегда буду рядом, А-Цзюнь. Всегда защищу тебя. Но если я решу бросить всё, отправиться на реки и озёра, играть на флейте и оттачивать искусство меча, пойдёшь со мной, лаогун? — тихо спросил он потом, когда они, утомлённые, лежали свившись как ютяо: не поймёшь, где чьё дыхание, где чьи пряди волос. Сказал вроде в шутку, но тёмные глаза внимательно рассматривали лицо Гун Цзюня, пальцы осторожно касались его губ. — Пойду, — прошептал Гун Цзюнь, целуя его руки, счастливый, готовый обещать всё, что угодно. — Пойду, только позови, А-Хань. Но так и не пошёл. Через несколько дней, на исходе шестого месяца, чуский гонец под белым флагом принёс в дар золотую ветвь цветущей вишни с эмалью, выкованную так тонко и изящно, что издалека казалась живой. А в середине восьмого месяца генерал Чжан Чжэхань прибыл в императорский дворец. Выслушал, стоя на коленях, приговор, выдержал десять палок, не издав ни звука, и, передав в казну все свои земли и поместье в столице, сбросив иззолоченный парадный доспех прямо на плиты двора, безропотно отправился в изгнание. В столице сочли, что Сын Неба проявил к предателю невиданную мягкость, видно, потому что Чжан был сыном его любимой племянницы. В армии сочли, что генерал пал жертвой заговора. Простой народ роптал, — толпа провожала скромную процессию изгнанника по улицам до самых ворот, словно шёл победитель. Гун Цзюнь нагнал его у беседки, в которой обычно путники отдыхали, слушая журчание источника. Стоял солнечный день, ещё обманчиво летний и тёплый, блики играли на воде. Он в последний раз поднёс своему господину свежей воды, и молча наблюдал, молясь, чтоб он пил помедленнее. Наконец, генерал Чжан поставил чашу на перила беседки, утёр рот. — Ну, офицер Гун, — спросил он тихо, глядя внимательным, цепким взглядом. — Пойдёшь ли со мной на реки и озёра? “Да!” хотелось сказать Гун Цзюню, но вдруг пришла мысль об отце: семья Гун столько сил положила, чтоб воспитать единственного сына гордостью рода, как он может отплатить им неблагодарностью? А матушка? Её сердце разобьётся! Разве А-Хань не знает этого? Как он может спрашивать? Разве не эгоистично с его стороны проверять… — Не отвечай, — генерал усмехнулся раздражённо и печально. — Я пошутил, Цзюнь Цзюнь. Он похлопал Гун Цзюня по плечу, снял с пальца нефритовое кольцо и вложил в безвольную ладонь, стиснул пальцы крепко, но тут же отпустил. — Носи, оно же тебе всегда нравилось. Гун Цзюнь не помнил, чтоб говорил ему об этом. Они поклонились друг другу на прощание, как положено генералу и его офицеру. Сяо Юй помог господину вернуться в повозку, — незажившие раны мешали ехать верхом. Ни последнего взгляда, ни слова: предатель Чжан задёрнул полог, и возница гикнул, погоняя коней на восток, в сторону далёких гор. Вот и всё. Прекрасная золотая ветвь предана была огню, а дворцовые слуги, обжигаясь, и пачкаясь углём, расхватали то, что осталось. В девятом месяце сын хоу Гуна, юный Гун Цзюнь назначен был генералом армии Байлинь и пожалован знаменем снежного барса, с наказом разбить Чу раз и навсегда. Имя предателя Чжана запрещено было произносить в столице. У генерала Гуна была новая усадьба с изящным садом вокруг. Были лучшие кушанья, отдельный слуга для стирки носков, и прочие столичные глупости, о которых он раньше мечтал, которые теперь казались мелкими, ненужными. Что эти детские игрушки тому, кто увидел, как на самом деле устроен мир, сколько зла он таит? Генерал Гун бросил всё и вернулся на границу, исполнять приказ. Через полгода, прибыв в столицу на банкет по случаю победы над Чу, он столкнулся на ступенях дворца с князем Ли Сюэчжэном. Первая приятная встреча с тех пор, как отошëл тот летний месяц. — Дядя Ли, — улыбнулся он, кланяясь. Ли Сюэчжэн не был ему кровным родственником, но когда-то в молодости побратался с хоу Гуном, так что Гун Цзюнь с детства привык называть его запросто дядей. — Что вас привело в столицу? — Цзюнь-эр! Как вырос! А я вот, улаживаю земельные дела, заодно прибыл поздравить государя с победой. Но где же истинный виновник торжества? Где генерал Чжан? Гун Цзюнь застыл. Дядя Ли давно удалился от дел в столице и большую часть года проводил в даосских монастырях, среди гор и облаков, совершенствуясь и пытаясь разгадать секрет бессмертия. Но неужто дела смертных его настолько не интересовали? — Это долгая история, дядя. Соблаговолите ли выслушать? *** Он ещё никому не рассказывал об этом. Но, стоило им уединиться в павильоне дядиного столичного поместья, как слова полились сами. И слёзы тоже, — к своему удивлению, он заметил, что плачет, лишь когда слезинка упала в чай. — …говорили, что он поехал якобы любоваться вишнёвыми цветами в храм Мира в стране, а сам тайком встретился там с вражеским генералом. — Он поспешно утёр глаза. — И когда чусцы подарили ему вишнёвую ветвь, надеясь на перемирие, шпионы Военного министерства тут же доложили об этом. Дядя Ли задумчиво пощипал бородку. — Ну и ну! Много странного в этой истории! Будь доказательства налицо, разве оставили бы несчастного Чжана в живых? Но его просто убрали с глаз долой, и дело замяли. Военное министерство, говоришь? Как же, знаю я этих сукиных детей. Юного Чжана окружали почестями и славой, народ его любил! А где любовь, там и ревность! — Он ударил кулаком по столу так, что чашки звякнули, и служанка вздрогнула в углу. — Ну ничего, Цзюнь-эр, не тревожься. Я найду на них управу. Сын Неба уже стар, его мало беспокоят дела молодых, но меня он послушает, я уж открою ему глаза. Сперва съезжу к вдове Чжан, пусть напишет своему императорскому дяде письмо, а там уж посмотрим. Я этого так не оставлю! Ни за что ломать жизнь юноше, лишать страну лучших людей! Нет-нет, если государь наш действительно мудр, он ко мне прислушается. Горячность дяди Ли немного ободрила Гун Цзюня. Что если и вправду дело лишь в том, кто попросит за опального генерала? "Ты ничего и не смог бы сделать", — сказал он себе, успокоенный. — "Здесь нужен кто-то поважнее тебя". *** Дядя Ли вернулся через месяц с двумя письмами. В одном — жалоба вдовы, в другом — смиренная просьба подданного. Дрожащими пальцами Гун Цзюнь развернул второе, написанное быстрыми, уверенными росчерками, знакомыми до боли. "...и если смерть недостойного угодна Его Императорскому Величеству, подданный немедленно расстанется с жизнью. Однако, пока не пришëл августейший приказ, этот раб уповает на справедливость Сына Неба и его безграничную милость…" Гун Цзюнь сложил письмо, не в силах читать дальше. А-Хань! После того позора, что ему пришлось вынести, А-Хань держится так стойко! — Здоров ли господин Чжан, дядя? — тихо спросил он. — Здоров! — Дядя Ли явно устал с дороги, но выглядел довольным, глаза лучились улыбкой. — Не бросает фехтование, играет на флейте. Он молод и полон сил, никаким горестями его не сломить. — Он… спрашивал обо мне? — Хм. Этого не припомню. — Наверное, Гун Цзюню снова не удалось удержать лицо, потому что дядя Ли немедленно придвинул ему засахаренные фрукты, как ребёнку. — Но ему ли не знать, что ты человек верный и надëжный! Сам спроси его, когда он вернётся в столицу! Гун Цзюнь только усмехнулся горько, бросив взгляд на нефритовое кольцо. Верный и надëжный… раз А-Хань не вспоминает о нëм, значит выбросил из сердца. И поделом! *** На следующее утро, после того как император принял прошение Ли Сюэчжэна, генерал Гун был незамедлительно вызван во дворец. Он преклонил колени на красном ковре, ворс которого до ниточки изучил, выслушивая приговор А-Ханя, принимая его должность. — До нас дошли слухи, что предатель Чжан поднимает мятеж на востоке, и армии готовы примкнуть к нему, — медленно произнëс Сын Неба, словно эта новость уже успела ему наскучить. Гун Цзюнь вскинул голову. Восстание?! Но как же письмо… нет, генерал Чжан всегда был верен, он не мог… — Однако, князь Ли говорит, что предатель сидит в своëм поместье, и, значит, в его доспехах щеголяет самозванец. Генерал Гун, я хочу, чтобы ты выследил и убил того, кто скрывается под этой личиной, а затем привëз в столицу его голову. Я решил, если сын справится с этим непростым делом, будет возвышен и отец, воспитавший его. Генерал Гун получит земли на юге, а хоу Гун возглавит Военное министерство. — Подданный принимает приказ, — громко произнёс кто-то. Гун Цзюнь не сразу понял, что говорит он сам. Его тело теперь существовало как бы отдельно: само встало и поклонилось, само отошло, пропуская дядю Ли. Но то, что было Гун Цзюнем, смотрело на это со стороны, не понимая смысла. Доспех. Доспех. Хоу Гун — глава военного Министерства. Доспех. Он помнил тот жаркий день, когда тяжелые генеральские латы упали на плиты дворца, и золото сверкнуло, накалëнное солнцем. Не было больше генерала Чжана, остался лишь безымянный предатель. Среди закованных в тëмную бронзу, неподвижных "клыков и когтей императора", он казался беззащитным, тонкий, как деревце, как молодая сосна в тëмно-зелëных одеждах. Он отбросил гуань, украшенный нефритом, и чëрные волосы водопадом пали на плечи. Освободился от зелёных одежд, расшитых золотыми хризантемами, и наконец позволил палачам увести себя, — прекраснее в простом белом одеянии, чем в любых расписных шелках. А доспех остался лежать, как пустая оболочка цикады. Доспех остался… Гун Цзюнь плохо помнил, что говорил императору дядя Ли, потому что смотрел лишь на отца, стоявшего поодаль. — …смелый юноша… — …намерения не могли быть предательскими… — …милостивый и благородный правитель… — Достаточно, — наконец объявил Сын Неба. В его голосе больше не было скуки, только раздражение. — Я уже вынес решение по этому делу полгода назад. Неужто ты думаешь, что твой император слабоумен и не может рассудить здраво без твоего вмешательства? Ли Сюэчжэн немедленно поклонился. — Подданный не смеет… Император смягчился немного. — Я уважаю тебя как старого друга, Лао Ли. Но не испытывай моë терпение. Я знаю о деле предателя всë, что нужно знать, оставим это. Место генерала Чжана занял твой названный племянник Гун. На что же ты ропщешь? Ли Сюэчжэн обернулся туда, где, подняв табличку слоновой кости, стоял хоу Гун, и горькая улыбка искривила его большой, выразительный рот. — Значит, радость пришла к моему побратиму… — проговорил он, и вдруг, сорвав с головы чëрную чиновничью шапку, швырнул еë оземь. — Больше не будет Ли Сюэчжэна в столице! Раз здесь нет места правде и справедливости, безумный Ли пойдëт искать еë по свету! Он вышел в гробовой тишине, и никто не осмелился пойти за ним. Гун Цзюнь сделал было шаг, но отец оказался рядом, вцепился в его локоть. — Не смей, — прошипел он. — Не вздумай. Иначе ты мне больше не сын. Гун Цзюнь едва дождался, пока Сын Неба не распустит собрание, и вырвался из хватки. — Куда отнесли доспехи генерала Чжана? — спросил он, глядя отцу в глаза. — Куда? Отец выдержал его взгляд. — Меня не было во дворце в тот день, откуда же мне знать? — холодно ответил он. — Не думай о прошлом, сын. Думай о своëм будущем. Только Гун Цзюнь не думал о будущем. Он думал лишь о том, как стрела поразит цель. Десять дней и ночей он гнался за мятежником среди редких лесов, среди жухлой травы степей, среди искривлëнных рыжих камней пустыни, но алый плащ всё так же трепетал вдалеке, и ветер играл с фазаньими перьями плюмажа. На одиннадцатый день, когда солнце, клонясь к закату, вспыхнуло на золоте доспеха, когда зоркий глаз смог разглядеть медные чешуйки панциря, Гун Цзюнь скинул наконец лук с плеча и положил на тетиву белопëрую стрелу. Он знал, куда она попадëт, прежде, чем поразил цель. *** Миска лапши опустела, на постоялый двор опустились сумерки. Он отвязал Красную ласточку, и, приторочив к седлу мешок, и снова пустился в путь, чтоб к рассвету быть в поместье Чжанов. Твёрдо намеренный стоять на коленях у ворот, пока господин не впустит его. Он добрался ещё затемно, сам не понял, как приехал, потому что стоило ему увидеть тёмные горы и серебрящиеся при луне чайные кусты, услышать лай собак, как силы оставили его. Кто-то, кажется, Сяо Юй, ввёл его в ворота, и какая-то женщина, — госпожа Чжан? — захлопотала над ним. Они хотели забрать у него мешок, но он крепко прижимал драгоценную ношу к груди и повторял, что отдаст её только генералу. В конце концов от него отступились, и, успокоенный, он уснул, как только его голова коснулась подушки. Во сне он снова преследовал самозванца по выжженной пустыне, и всё никак не мог приблизиться на расстояние выстрела, а потом оказалось вдруг, что он за А-Ханем бежит по ковыльному лугу, и А-Хань смеётся, обернувшись через плечо… …но и его было не догнать. Предательство навсегда разделило их. — А-Хань! — крикнул он, протянув руку… и проснулся, беспомощно хватая воздух. За окнами золотилось прохладное весеннее утро. Он набросил на плечи халат, и вышел на веранду, ступил на тропинку сада, не заботясь о приличиях. Вокруг не было ни души, и сад, и поместье казались продолжением сна, но вот за изгородью раздался чей-то смех и разговор, мелькнула над ранними вьюнками соломенная шляпа, распахнулась калитка… А-Хань и вправду ничуть не изменился. Разве что лицо загорело сильнее, чем обычно, не спасала даже шляпа. Он шёл босиком, одетый в некрашеный лён, заткнув полы за кушак, и нёс на спине плетёную корзину, доверху полную нежно-зелёных чайных листьев. — …ещё до первых холодов, — смеясь, говорил он Сяо Юю, но вот обернулся, увидел Гун Цзюня. И смех умолк. — Принесу горячей воды, — сказал в наступившей тишине Сяо Юй и исчез. — Матушка предупредила, что прибыл сын хоу Гуна, — А-Хань поставил корзину на траву, снял шляпу. — И вправду, это ты. По нему непонятно было, сердится он или рад. А может, равнодушен. — Я больше не его сын. Я так решил. А ты… разве тебе пристало собирать чай? — Что в этом унизительного? И монахи собирают чай, чем я, затворник, хуже? Гун Цзюнь лишь помотал головой. Генерал Чжан никогда не слыл лентяем. Он всё время был в движении, даже читал порой на ходу. Глупо было думать, что он день деньской сидит в тоске, глядя на горы. К счастью, Сяо Юй быстро вернулся с горячей водой и тазом. Гун Цзюнь едва не силой вырвал у него кувшин. — Позволь… позвольте, генерал, прислуживать вам. А-Хань дёрнул уголком рта, но подставил руки под струю воды, принял у Сяо Юя кусочек фэйцзао, до боли знакомыми движениями принялся намыливать лицо и шею, брызгая во все стороны. Когда он сел, подвернув штаны повыше, чтоб вымыть ноги, Гун Цзюнь и тут опередил слугу: встал на колени, сбросил верхний халат, закатал рукава. — Не надо, — А-Хань отвернулся от него. — Это лишнее. — Ты даже этого мне теперь не позволишь? — вырвалось у Гун Цзюня. Он не смел обижаться, но как велеть сердцу замолчать? — Даже этого я теперь недостоин? Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, и, наверное, А-Хань прочитал что-то там, в глубине, потому что вздохнул и опустил голову. — Делай что хочешь, — только и сказал он. Раньше он пинался бы и хохотал, что ему щекотно, теперь же лишь вздрагивал от прикосновений. Подошвы его ступней, задубевшие от долгого хождения по горам, казались тёплыми и гладкими как нагретое солнцем дерево, трещины на коже — словно узор коры. Икры, привычные к цингун, покрытые мягким, вьющимся волосом, не утратили твёрдости, — видно, он никогда не переставал тренироваться. Вот только колени его, которые так удобно было разводить руками, так приятно щекотать, выдавались сильнее — всё же он похудел… Ласковая рука чуть тронула его волосы. — Ну хватит, Цзюнь Цзюнь. Дыру протрёшь. А-Хань взял у Сяо Юя полотенце и чистые носки, вскочил на веранду как ни в чём не бывало. — Ты сам ещё не умывался, и завтрак тебе никто не подал. Ты гость, это тебе все должны прислуживать! Садись, давай. Позавтракаем вместе… хотя для меня это уж полдник. Лао Юй! Сяо Юй усмехнулся, — одобрительно, как показалось Гун Цзюню, и пошёл отдавать распоряжения. *** — Земля порождает чайный куст. От неё зависит, богатый ли будет урожай. Небо даёт дожди и снега, ветра и засуху. Человек знает, какие листья собрать, как заварить и подать. Так из триединства неба, земли и человека, возникает чай, который ты пьёшь. — А-Хань сорвал нежный листочек, растёр в пальцах, и Гун Цзюнь, наклонившись, почувствовал тонкий, нежный аромат, — ещё не тот лунцзин, который он пробовал в императорском дворце, лишь обещание. Он выпрямился. Вокруг, на террасах, на много ли расстилалось море зелёных кустов, между ними сновали работники — сверху видны были только их шляпы да заплечные корзины. — Мы говорим о чае… но ты разве не хочешь узнать, что происходит в столице? Князь Ли ведь приезжал к тебе… — Я был очень рад князю. — А-Хань печально улыбнулся. — Но если б у него вышло задуманное, не ты бы приехал ко мне, а я к тебе. Нет, Цзюнь Цзюнь. Единственная справедливость, на которую я могу уповать, это справедливость Неба. Он посмотрел из-под полей шляпы куда-то вдаль, щурясь, пытаясь разглядеть что-то за клубами пыли вдалеке. — Но я знаю, что это хоу Гун обвинил тебя! Использовал меня, использовал твои доспехи, чтоб люди поверили самозванцу! Всё, чтобы очернить тебя! Теперь он станет главой Военного министерства, и я не останусь больше в столице ни секунды! Разве что ты решишь и дальше бороться за правду… А-Хань потрепал его по щеке. — Поезжай на границу. Служи верой и правдой своему народу. — Ты гонишь меня?! — Гун Цзюнь схватил его ладонь. — Посмотри туда, Цзюнь Цзюнь. Видишь это пыльное марево? Это воины скачут забрать мою жизнь. Гун Цюнь замер. — Зачем? Ты не мятежник! Я послал адъютанта, он везёт в столицу голову самозванца и доспех! — Ты ещё не понял? Если люди так легко идут за любым, кто несёт моё знамя, значит, мне ничего не стоит поднять мятеж и свергнуть императора. Сын Неба не станет так рисковать. Это была простая и ясная мысль. Она не пришла ему в голову лишь потому, что он не хотел об этом думать. Что же делать? Бежать? Но нигде им не будет покоя. Да к тому же пожилая матушка Чжан останется без защиты. Оставалось лишь принять бой. — Я понял. Нужно организовать оборону. Если мы начнём сейчас… А-Хань лениво отмахнулся. — Сяо Юй уже начал. Я отдал все приказы, пока ты чавкал матушкиными булочками. У нас ещё есть время прогуляться по саду, полюбоваться цветущими яблонями. А потом я хочу, чтоб ты сыграл мне на флейте. — Но я плохо играю, как бы Чжан-лаоши меня ни наставлял. А-Хань откинул шляпу и приблизился к нему вплотную. На расстояние поцелуя. — А ещё я говорил тебе когда-то, чтоб ты делал всё, что тебя осчастливит. — Этому совету я следую, — прошептал Гун Цзюнь. — Потому и остаюсь здесь. — Нет. — А-Хань легонько толкнул его в грудь. — Сыграешь мне на флейте в последний раз, и довольно с тебя. Уезжай. — Они послали не нескольких убийц, а отряд, ведь знают, на что способен генерал Чжан. Вот только генерала Гуна они встретить не ожидают! А если нам не победить вдвоём… довольно, Чжэхань. Ты велишь делать то, что меня осчастливит. Но знаешь, что нигде под Небесами мне не стать больше счастливым. Лишь здесь. А-Хань нахмурился, хотел возразить, но поцелуй помешал ему. Порыв ветра сорвал его шляпу и подхватил, играючи, унося дальше и дальше, к снежным отрогам гор. *** Последний ремешок был затянут, завязан последний узел. Сяо Юй отошёл, проверяя свою работу, и удовлетворённо кивнул. Генерал Чжан повёл плечами, словно неловко чувствуя себя в старом отцовском доспехе: кожаном с бронзовыми вставками, простом, но благородном очертаниями и строгим узором. Единственным его украшением была клыкастая львиная морда на груди. Генерал Чжан был бледен и решителен, хоть на его щеках всё ещё не высохли слёзы прощания с матушкой. Ему пришлось силой усадить её в повозку и велеть слугам гнать коней что есть мочи, не слушая стенания, хотя у самого сердце разрывалось, — Гун Цзюнь видел. Дождавшись, пока генерал Чжан заткнёт меч за красный кушак, он подошёл, и, встав на одно колено, протянул ему шлем, снятый с мерзавца. — Это ваше по праву, господин, — тихо произнёс он, не поднимая глаз. Генерал кивнул, принимая дар. Колыхнулись фазаньи перья, маска с оскаленной львиной пастью закрыла лицо, лишь тёмные глаза живо блестели среди холодной бронзы. Сяо Юй подошёл к Гун Цзюню проверить и его доспех в последний раз. Гун Цзюнь слегка поклонился ему, и верный слуга поклонился было в ответ, но поспешно отвернулся, утирая глаза рукавом и шумно сморкаясь в платок. Генерал Чжан усмехнулся. — А-Цзюнь, ты веришь в перерождение? — глухо донеслось из-под маски. — В то, что мы ещё будем жить однажды, в будущем? Гун Цзюнь подумал и кивнул. — Тогда давай условимся встретиться в следующей жизни. Даже если потеряем друг друга там, за мостом Найхэ, потом обязательно найдёмся. Обещаешь? — Обещаю. В следующей жизни мы снова сразимся друг с другом в шутку, и не раз. В следующей жизни я снова позволю тебе есть мои яблоки и буду звать тебя “Чжан-лаоши”. Так ты меня узнаешь. — Моё сердце всегда тебя узнает, дурачок, — усмехнулся А-Хань. — Даже если мы двумя камнями будем лежать на морском берегу. Гун Цзюнь улыбнулся и закрыл глаза, прислушиваясь. Во внешнем дворе таран с треском вышиб ворота.