Лёгкие шаги

The spring thaw will come in earnest. Just not yet. ZA/UM I know someone who kisses the way a flower opens… Mary Oliver Он стоял на коленях так долго, что снег под ним смëрзся, слежался, стал, верно, твëрдым, как камень. Никакого движения, — только ветер ерошил мех капюшона на склонëнной голове. Наверное, незнакомец давно был в обмороке, но вряд ли умер, — Е Байи засëк время. Сюань, правда, об этом не знал: во время тренировки он всë посматривал на чернеющие внизу ворота, — за что и получил несколько раз по шее. — Куда ты смотришь? Я твой противник! — Простите, учитель, — ответил Сюань таким тоном, что ясно было: мысли его далеко. В такие минуты бесполезно было ему что-то вдалбливать. Е Байи опустил тренировочный меч. — Ну? Что? — Почему не впустить его? Он ведь умрëт! Вы не совсем бессердечный, я же знаю. Неужто вам просто нравится, когда вас умоляют? Вот не думал! Сюань задрал подбородок, чтоб стать ещë выше учителя. Дурной юнец. Так бы и врезать ему… но Е Байи сдержался. Всë равно ведь не отстанет, даже если его отлупить. — Ты крутился на стене, когда он пришëл. Слышал, чего он хотел? Сюань немного поник, — он-то, верно, думал, что подслушивает тайно. — Меч, гибкий, как ветка ивы, и острый, как коготь дракона, чтобы защищать свою школу. Кто-то там собирается на них напасть… — А может, он врëт, чтоб заполучить ценное оружие и хвастаться потом всем подряд. Или он наëмный убийца. Или посланник какого-нибудь князя, которому не хватает такого меча в сокровищницу. Откуда тебе знать? Сюань нахмурил брови, но тут же вновь вскинулся. — Знаю, и всë! Е Байи только отмахнулся от него. Сюань ни черта не знал о жизни: на горе он жил под крылом родителей, внизу в деревне его почитали как молодого господина. Сколько ни вдалбливай ему, что люди бывают коварны, — ни за что не поверит, пока сам не обожжëтся. Он вспомнил, как давным-давно, лет уж двадцать назад, пытался удержать кроху Сюаня на коленях, а тот, вот так же хмурясь, всë тянул ручонку к огню свечи. Никакие слова не помогали, пришлось позволить ему схватить огонëк и обжечься как следует. Лишь тогда он понял. Неужто и теперь… — Впустишь его, — сам будешь там стоять, — предупредил Е Байи и вонзил тренировочный меч в обледенелую стойку. — Всë, иди, грейся, мать тебя заждалась. Он знал, что если эта женщина не вольëт в сына вовремя миску горячего супа, стоять учителю на коленях рядом с учеником. Она никому не позволила бы замëрзнуть. Поэтому Е Байи не удивился, когда, вернувшись из зала медитаций, увидел, что лëд на воротах сломан и снег весь взрыхлëн, — словно два человека тащили третьего. *** В первые мгновения он всегда задыхался в тëплом воздухе внутренних покоев: дым очага, пригоревший жир, благовония, приправы, мокрая шерсть. Запахи смертной жизни. Раньше они ему нравились, теперь напоминали о выборе Чанцина. Как и женщина, склонившаяся над резной кроватью, доставшейся ей в приданое. Сюань поодаль уплетал свой суп, делая вид, что ни при чëм, но постоянно поглядывал в еë сторону. Е Байи подошëл к кровати и впервые увидел незваного гостя вблизи: его лицо словно какой-то смелый художник рисовал широкими, крупными росчерками: густые смоляные брови, широкий рот, длинные ресницы, выдающийся нос, будто клюв. Юное лицо, но уже мужественное. Даже в беспамятстве этот человек выглядел спокойным и собранным. Значит, и правда воин. Невежливо было, наверное, так пялиться, но это было новое лицо, впервые за… десять лет? Пятнадцать? Е Байи забыл уже, сколько не спускался с горы. Чанцин постоянно отлучался проверить дела преемника в Долине призраков, Сюань то и дело бегал в деревню. Даже Юйлань иногда покидала обитель, но Е Байи мир смертных больше не был интересен. Сюань стал его миром, — живой как пламя, постоянно растущий, меняющийся, непокорный. И вот — ещë один юнец на их горе. — Жун Сюань! — позвал Е Байи не оборачиваясь. — Доешь и пойдëшь за ворота, стоять на его месте. Я не шутил! — Но это не я его впустил! — отозвался Сюань, с хлюпаньем втянув лапшу. — Ты что, щенок, пытаешься свалить всë на мать? — Перестань, брат Е, — наконец подала голос Юйлань, закончив измерять пульс незваного гостя. — Какой учитель ругает ученика за то, чего тот не делал? Е Байи хотел было высказать ей, что об отношениях учителя и ученика она не имеет понятия… — Это я открыл ворота, а Сюань мне помог. — Чанцин, как ни в чëм не бывало, вошëл в комнату, вытирая полотенцем щетинистые щёки. Его улыбка разгоняла полутьму, с которой свет из крошечных окон не мог справиться. — Отругаешь меня, Лао Е? Е Байи несильно толкнул его в плечо и отошëл в тень, чтоб не видно было, как краска бросилась в лицо. — Тебя-то что толку ругать! Тебя уже не исправишь. Откуда ты взялся, призрак несчастный? Чанцин рассмеялся. — Возле Зелёного пика встретил одного старого друга, проехался в его повозке и приехал на день раньше. Ворчи, ворчи, Лао Е, тогда я пойму, что теперь точно дома! Кто ещë будет ворчать на меня? Только ты и Юйлань. Юйлань обернулась и сердито приложила палец к губам. Е Байи впервые встретил еë, когда ей было шестнадцать. Из нежной девушки она превратилась в стойкую женщину, еë лицо рано испещрили морщины. Они с Чанцином были как парные строки в стихотворении: несли на себе одинаковые знаки. Хранили тайну, которую бессмертному никогда не узнать. Лучше было смотреть на них по отдельности. — Сюань тебе рассказал? Давно никто не приходил за мечом. — Он подошëл к низкому столику и налил Чанцину чаю. — Меч, гибкий, как ветка ивы, и острый, как коготь дракона… — Чанцин принял чашку. — Бедный парень, так долго стоял на коленях! Боюсь, это для него не просто забава. — И что, ради него снова откроешь кузницу? Мы даже не знаем, стоит ли он того. Если каждому упëртому мальчишке ковать по мечу… Незваный гость пошевелился вдруг, сел в постели, обводя комнату непонимающим взглядом. Юйлань немедленно поднесла ему чашку отвара. — Выпейте, молодой господин. Вы так долго пробыли на холоде! Юнец с поклоном взял чашку, но тут же отставил еë в сторону, вскочил, и, потеряв равновесие, неуклюже бухнулся на колени перед Чанцином. — Господин Бессмертный меч! Прошу, выслушайте этого недостойного! Е Байи сперва не понял, как можно было так ошибиться. Есть ли глаза у этого недоноска?! Не видит он, что ли… А потом догадался. Из троих, в одинаковых белых одеждах, Чанцин выглядел старше всех. Как учитель, окружëнный учениками. Сюань слизнул с губ прилипшую крошку имбиря и ухмыльнулся, поглядывая на Е Байи. Вот стервец! Чанцин тоже с трудом скрывал улыбку. — Бессмертный тебя выслушает, — ответил он. — Куда ему деваться! Ободрëнный странным ответом, мальчишка снова отвесил поклон. — Этот недостойный ученик пришëл из поместья Времëн года. Наш учитель отказался примкнуть к разбойникам, промышляющим в этих горах, и они задумали месть и разорение в третьем месяце. Только вот наш учитель болен, из старших в поместье лишь я, да пара моих братьев, остальные в затворе. Я не смею просить о помощи, но будь у меня меч великого кузнеца… Е Байи скрестил руки на груди. — Если у тебя нет умения, никакой великий меч тебе не поможет. Юнец метнул в него взгляд блестящих, тёмных глаз. — Откуда ты знаешь, что у меня нет умений, Сердитый братец? Если б ты меня впустил, я бы показал техники нашей школы! — Вот именно, Сердитый братец! — Сюань приобнял Е Байи за плечи, совершенно счастливый. — Сердитый братец, ты был с нашим гостем несправедлив! Е Байи сбросил его руку плеча. — С тобой я потом поговорю, засранец! — прошипел он. Чанцин улыбнулся в рукав, делая вид, что допивает чай. — Как твоë имя, юноша? — Простите, Бессмертный! — Он снова поклонился. — Моë недостойное имя — Цинь Хуайчжан. Е Байи напряг память, пытаясь вспомнить что-то об этой фамилии или школе, но ничего не приходило на ум, кроме поговорки о каких-то там цветах с глазами. — Иди отсюда подобру-поздорову, Цинь Хуайчжан. Кто ты такой, чтобы ради тебя махать молотом, а? С чего нам тебе помогать? — Прости, Сердитый братец, но это не тебе решать, а Бессмертному. У меня есть деньги! А если вам денег не нужно, стану вашим рабом. Можете даже забрать мою жизнь! Чанцин тяжело вздохнул, линии на его высокоскулом лице залегли глубже. — Юноша, я больше не кую оружия. Однажды я отдал меч в обмен на кувшин вина и тайную книгу. С тех пор каждый мой клинок — для человека, которого я знаю много лет. Свой я выковал, когда понял, что гонясь за совершенством достиг своих пределов. Меч дорогого друга — когда понял его чистую душу. Меч сына — когда из несмышлëного ребëнка он стал мужчиной. Но тебя я не знаю. Даже если я сейчас примусь за работу, у меня выйдет простая железка, которых в долинах полно. Прости, но я ничем не смогу тебе помочь. — Чанцин задумчиво потëр подбородок. — Разве что… — Что, Бессмертный?! — тут же отозвался юноша, жадно цепляясь за его слова. — Вот этот сердитый братец может научить тебя кое-чему из приëмов горы Чанмин. Так ведь? Это был даже и не вопрос. И взгляд у Чанцина был серьëзный, просящий. Он и вправду переживал за мальчишку и его неизвестную школу. Е Байи кивнул нехотя и получил свою награду: нежная улыбка согрела его, тепло разошлось по венам, по всем меридианам. Он привычно отвернулся, зная, что если задержит взгляд хоть на секунду, захочет поцеловать… — Хорошо. Завтра что-нибудь покажу, — буркнул он. — Отсыпайся, мальчишка из цветочной школы. Цинь Хуайчжан, или как там его звали, вновь склонился перед Чанцином. — Не знаю, как смогу отблагодарить вас, Бессмертный! Скажите только… Остального Е Байи не услышал: ему стало слишком жарко и неуютно в доме, а к разговору он потерял интерес. Цветы с глазами, цветы с глазами… или как там звучала та поговорка… *** Ночью пошëл снег, а к утру небо очистилось, и гора зажглась тысячами бриллиантов, — глазам стало больно. Е Байи не думал, что юнец из долины, не привыкший к такому, сможет вылезти из дома, но к его приходу Цинь Хуайчжан уже мëл снег в тренировочном дворе, надев на глаза повязку из прозрачного тëмного шëлка. Видно, Юйлань его надоумила. — Сердитый братец! — Он улыбнулся, сверкнув ровными, как драгоценные жемчужины, зубами. — А я уж думал, ты не придëшь меня учить! Щëки у него горели на морозе, слëзы текли из-под повязки, кончик крючковатого носа зарделся. Е Байи давно не видел таких сосунков, непривычных к холоду, и ему стало смешно. — А я думал, ты не придëшь учиться. Ну ничего, ты, выскочка, сбежишь раньше, чем солнце в зенит поднимется, так что я смогу пойти подремать. А где второй бесполезный ученик? Где его черти носят? Цинь Хуайчжан нарочито вздохнул и поцокал языком. — Сердитый братец, смотрю на тебя и любуюсь! Рот у тебя как изогнутый лук, глаза тëмные как агат, кожа — как нежная яшма. Но слушать тебя — уши вянут. Почему ты такой грубиян? Поганец осмелился даже вплотную подойти, и Е Байи заметил недовольно, что тот пусть немного, но выше. Все были выше него на этой проклятой горе, кроме Юйлань! — Распинаешься тут как перед женщиной… что, ослеп от снега? Не видишь, что я мужчина? Цинь Хуайчжан стащил повязку, щурясь. Смешинки поблëскивали за густыми ресницами, как звëзды в просветах сосновых лап. — Не ослеп. Ясно вижу, что ты красавец. Что же я плохого сказал? — Заткнись и бери меч, — фыркнул Е Байи. — Я с удовольствием приму твою науку, но пообещай мне, что в мирное время мы встретимся за чаркой вина. — Вот ещё! — Не любишь вино? Ну-у! — весело протянул юнец, сделав вид, что задумался. — Тогда что тебе по душе? Если ты улыбнёшься мне хоть раз, я всё для тебя достану. Как мне тебя развеселить? Как сделать, чтобы твои яшмовые щёки разрумянились? — Никак. Я давно уже не краснею. — Е Байи всерьёз подумал, не закопать ли этого блаженного в снег. — Мне от таких, как ты, ничего не нужно. — От таких, как я? — переспросил Цинь Хуайчжан, чуть склонив голову, будто прислушивался. — Какой я по-твоему, Сердитый братец? На это Е Байи не нашёлся, что ответить. Какой… видно, какой: наглый, красивый, высокий… с улыбкой, сверкающей, как снег. — Слишком молодой. Слишком много болтаешь. Он никому не признавался, но в юности мечтал выглядеть более мужественно, даже бороду пытался отпустить. Но как бы он ни наращивал мускулы, как бы грязно ни бранился, обязательно находился безмозглый повеса, который, прилипнув к нему в трактире, начинал ту же песню про глазки-губки-яшму. По молодости это злило, а теперь стало противно. Неизвестно, что гаже: когда старик пристаëт к юнцу или наоборот. К счастью, появился Сюань: прибежал, позëвывая, даже не извинился за опоздание. — Нравится наш мороз, господин Цинь?! — воскликнул он, едва поклонившись Е Байи и схватив тренировочный меч. — Правда ведь бодрит? — Скорей, кусает, господин Жун! — весело отозвался Цинь Хуайчжан. — Но вместе мы его одолеем! Сердитый братец, я готов показать всë, что умею, но уж будь ко мне снисходителен, я ведь не ученик Бессмертного! Е Байи и не был к нему снисходителен. Как бы ни был мальчишка Цинь гибок и быстр, как бы ни был Сюань напорист, в три приëма оба оказались в сугробе, — только бриллиантовая пыль взметнулась. Сюань выбрался, недовольно отряхиваясь. — И это учëба? — недовольно спросил он. — Я уже не мальчик, чтоб так меня унижать! Цинь Хуайчжан же встал медленно, отряхнул полы светло-голубых одежд, расправил тëплый плащ и, опустившись на колени, согнулся в глубоком поклоне. — Простите этого недостойного, Великий Бессмертный! Я был груб и слеп, не узнал вас сразу. Е Байи, за неимением бороды (которая так никогда и не выросла достойно), довольно огладил прядь на виске. По крайней мере, соображение у этого юнца было! — Ну хватит, с этим разобрались. Поднимись и расскажи, что ты увидел и запомнил. Цинь Хуайчжан немедленно поднялся, серьëзный. — Я ничего не успел увидеть, Бессмертный. Рядом с вами я как слепой котëнок. Он говорил спокойно: не стыдился, не досадовал. По сравнению с Сюанем, который надувался как рыба фугу после каждого поражения, это было что-то новое. — Ты и правда пока слепой котëнок. А ты, Сюань, что заметил? — Сначала был "журавль над озером", — Сюань медленно повторил полëт клинка. — Потом "Чжинюй ткёт полотно". Он перебросил меч из руки в руку за спиной. — Ну а последний… не разглядел, но я бы на вашем месте, "поднял бурю веером". Е Байи довольно кивнул. Цинь Хуайчжан смотрел на его ученика восторженно, приоткрыв рот. Будто там и вправду было чем восторгаться. — Господин Жун! Поистине ты ученик Бессмертного! Младше меня, но превзошëл в искусстве на многие годы! — Хватит ему льстить, — оборвал Е Байи. — Это не он силëн, а ты слаб. Сюань, повтори с ним всë это, только медленно, а господин Льстец пусть найдëт способ уклониться. Сюаня дважды упрашивать не пришлось. Чем дольше они с Цинь Хуайчжаном гоняли друг друга по обледенелым плитам тренировочного двора, тем громче он смеялся, тем легче становился его шаг. За всю жизнь у него не было других противников, кроме отца и учителя, а теперь вот появился ровесник. "Неужто мы с Чанцином были такими же?" — подумал Е Байи, но не смог вспомнить. Воспоминания бледнели, истирались, то ли от возраста, то ли от пустоты, которую он культивировал в сознании долгие годы. Наконец, Цинь Хуайчжан нашëл способ: пробежал под клинком Сюаня, склонив прямой стан к земле, перебирая ногами так быстро, что казалось, будто он летит, как чайка, склонившая одно крыло над морем. Сюань этого не ожидал, и вот кончик тренировочного меча царапнул его горло. — Я проиграл… — задумчиво произнëс Сюань в тишине, и вдруг его лицо осветилось широчайшей улыбкой. — Я проиграл! Ну и ну, господин Цинь! Какими приëмами ты владеешь! Вы видели, учитель, эти шаги?! Да к нам небожитель спустился! Он отбросил меч и схватил Цинь Хуайчжана за плечи. — Братец! Научи меня! Цинь Хуайчжан смущëнно отвëл глаза. — Не могу, господи Жун. Это тайная техника нашей школы. Сюань только отмахнулся. — К чему эти тайны? Они только мешают настоящим воинам совершенствоваться! Учитель, пусть мы отныне с господином Цинем обмениваемся техниками! Правильно я говорю? Е Байи тяжело вздохнул. Этому ребёнку всë игрушки! Пусть учится принимать отказ. — Если ты не ценишь техники своей школы, не думай, что все такие. Ничего ты ему не должен, Цинь Хуайчжан. Улыбка Сюаня угасла. — Как скажете, учитель, — отозвался он и снова подобрал клинок. Е Байи кивнул. — Теперь твоя очередь нападать, чужой ученик. Запомнил, как делаются эти три приëма? Цинь Хуайчжан серьëзно кивнул. Он что-то тихо сказал Сюаню прежде, чем они разошлись, и Сюаня это как-будто утешило, даже блеск в глазах появился. Глупые дети со своими тайнами… *** Чанцин рубил дрова, закатав рукава грубого шерстяного халата, то и дело вытирая пот со лба. Облачка пара вырывались у него изо рта, как у дракона. Юйлань подбирала отлетевшие деревяшки и относила их в аккуратную поленницу. Е Байи мог бы четырьмя взмахами меча нарубить целое бревно, да только никто его не просил. Чанцину нравилось красоваться перед женой своей силой, и наплевать ему было, что эта сила не шла ни в какое сравнение с могуществом бессмертных. Е Байи смотрел, как тяжело он дышит, опершись на топор, и знал, что всë отдал бы за то, чтоб запыхаться вот так, почувствовать жар в морозный день. — Где этот Сюань? — спросил Е Байи, отбирая у Юйлань охапку дров. — Почему не помогает родителям? — Я его отпустила, — Юйлань нехотя отдала ему охапку, отряхнула меховые рукава. — Мальчишки из деревни ему не ровня, пусть играет с новым другом. — Играет… что ему, пять лет? Надеюсь, они тренируются. — Лао Е, тебе бы тоже пойти поиграть! Неужели ревнуешь, что у тебя забрали твоего сыночка? — рассмеялся Чанцин. Е Байи заметил, как застыло лицо Юйлань от этих слов. Она поспешно наклонилась, делая вид, что снимает с подола щепку. Они никогда не говорили об этом, и всë же она откуда-то знала. А Е Байи знал, что она, будь её воля, не дала бы ему воспитывать Сюаня: чему может научить любитель отрезанных рукавов? Мало-помалу, конечно, она смирилась. Но не собиралась уступать ни мужа, ни сына. — Пусть делает что хочет, лишь бы являлся на тренировки! — бросил Е Байи, якобы раздражëнно. — Я ему не мать, а учитель. Это всë, что он мог сделать для Юйлань. Сюань нашëлся внезапно, — снежок перелетел через ограду и едва не угодил Чанцину в лоб, — тот легко отбил его топором и рассмеялся. — Вот он, матушка Лао Е, нашёлся твой малыш! Е Байи вздохнул, делая вид, что возмутился. — Непочтительный щенок! Надо его проучить. Он набрал снега побольше и прыгнул на крышу. Играть в снежки у юнцов получалось лучше, чем тренироваться: столько изобретательности, обманных бросков и хитрых уворотов! Вокруг вздымались угрюмые горы, таблички с изречениями древних учителей темнели над низкими входами обители, но этим двоим плевать было: воздух потеплел к обеду, и снег лепился хорошо. Е Байи прицелился и попал Сюаню аккурат в колено, чтоб полетел носом вперëд. Но не успел сказать ничего поучительного, как подлый снежок просвистел прямо мимо его уха. Не пригнись Е Байи, отплëвываться бы ему от снега. И не увидел бы тогда, как улыбка сползает с лица Цинь Хуайчжана. — Бессмертный, простите мою грубость! Отчего-то Е Байи стало досадно. — Я бессмертный, а не пугало! Чего встал? — крикнул он и запустил снежок прицельно мальчишке в лоб. Тот увернуться не успел, но тут же вскочил на ноги, нагрëб снега побольше, и в его смеющихся глазах пощады не было, а там и Сюань пришëл на подмогу. Им, конечно, не одолеть было Е Байи, не доросли ещë, но на закате и он был в снегу по уши: в волосах запутались льдинки, рукав порвался, яшмовая пряжка улетела куда-то в сугроб. Кончилось тем, что эти двое просто повисли на нём, как щенки, повалили в снег и не давали встать, даже не заметив, как к ним подошëл Чанцин, переодевшийся к ужину в белые одежды. Е Байи, увидев его, немедленно стряхнул юнцов, попытался пригладить волосы, да поздно. — Как хороши, что ученики, что учитель! — Чанцин протянул руки, помогая Сюаню и Хуайчжану встать. Пойдëмте, отдадим должное трудам хозяйки. Лао Е, для тебя есть талая вода, я сам собрал снег с цветов сливы. На вкус будет лучше, чем вино. Он врал, конечно, на вкус талая вода была просто талой водой, но так у них повелось. К тому же, "Лао Е" нечасто приглашали на ужин. Он, может, и не показывал, но рад был сидеть за семейным столом в небольшой, жарко натопленной комнатке, случайно касаться коленом бедра Чанцина, пить прохладную воду и слушать, как Сюань восторженно рассказывает отцу о небесных шагах Цинь Хуайчжана. Сам Цинь Хуайчжан больше отмалчивался, лишь с любопытством поглядывал на кувшин воды и миску колотого льда, едва подслащëнного мëдом. — Вы поститесь, Бессмертный? — спросил он наконец. Е Байи закончил хрустеть льдом и потянулся за следующей порцией. — Так нужно. Другой еды моë тело не выдержит. Юнец нахмурился, видно, представил, как пуста жизнь без хорошей миски лапши. — Строгий пост достоин восхищения, — вежливо сказал он и умолк, задумался о чëм-то. — Если б я хотел есть и сдерживался, тогда ты мог бы мной восхищаться. Но я не голоден на морозе, вот и не ем. Тоже мне подвиг! — Е Байи придвинул ему рис. — А ты ешь, тебе нужны силы. Что ты повесил свой длинный нос, мальчишка из школы глазастых цветов? Цинь Хуайчжан чуть улыбнулся и принялся за еду. — Это цветы, которые цветут круглый год и знают всë на свете, Бессмертный. Но глаз у них нет. — Он снова умолк. — Я… как раз вспомнил о своей школе. Мой учитель строго постился перед тем, как заболеть, и теперь у него не хватает сил бороться с недугом. А я здесь… играю в снежки. Учитель прав, я слишком легкомысленный. Сказал бы такое Сюань? Е Байи и не помнил, чтоб его ученик жалел о чëм-то. — Значит, я буду гонять тебя ещё сильнее, Цинь Хуайчжан, чтоб у тебя не оставалось сил на глупые игры. — Он помолчал. —Ты не пожалеешь о потраченном времени, даю слово. Цзинь Хуайчжан благодарно поклонился и отставил миску. — Тогда я пойду и потренируюсь ещё перед сном. Юйлань только вздохнула, — мальчишки! Чанцин прикусил губу, — с трудом сдержался, чтоб не поставить Сюаню в пример чужого ученика. Но Сюань и сам почувствовал. Посерьëзнел. — Я тоже пойду. Отец, матушка, учитель. Он поклонился каждому и выскочил за дверь. Чанцин удивлëнно покачал головой. — Ну и ну. Этот Цинь Хуайчжан просто подарок небес! Е Байи яростно захрустел льдом. Что-то поднялось в его душе. Что-то говорило ему: нет, нет, этот юнец с жемчужной улыбкой и смешливыми глазами — проклятие. *** Он сдержал своё слово. Каждый день он добивался того, что Цинь Хуайчжан уходил в свою келью, пошатываясь от усталости. И каждый день Цинь Хуайчжан низко кланялся, благодаря его за это. Сюаню такие тренировки были не в тягость: он с детства привык, что учитель не даëт спуску, но к концу дня и он начинал кряхтеть, жалуясь на усталость. Е Байи едва не отправил его к матери, лечиться от простуды, но вовремя понял: Сюань притворялся ради друга. Так поступил бы Чанцин. И Е Байи не смог усмирить своë глупое, любящее сердце: дал мальчишкам день отдыха, не слушая протесты Хуайчжана. — Великий Бессмертный, мне нельзя тратить время, я… Е Байи покосился на него, и он сразу умолк, но взгляда не отвёл. — Ты хочешь себя уморить? А мне потом отвечать перед твоим учителем? Брысь отсюда! Сюань начал бы возражать, а этот юнец только поклонился, как всегда. Кто бы ни был его учитель, воспитывать добродетели он умел: Цинь Хуайчжан занимался с таким усердием, какое Сюаню и присниться не могло. Но вот задора в нëм не было. Он как-будто с большим удовольствием помогал Чанцину чинить прохудившуюся крышу и читал вслух для Юйлань, пока она хлопотала по хозяйству, чем упражнялся с мечом. Сюань же был жаден до радостей боя, а другие обязанности считал досадными помехами: если он не наскакивал на Чанцина и Е Байи, требуя показывать новые приёмы, то сидел в библиотеке, выискивая, чем бы удивить родителей. Правда, когда выдался свободный день, что Сюань, что Хуайчжан исчезли тут же, — придумывать развлечения они оба были горазды. Их не было долго: лишь когда солнце уже клонилось к западу, Е Байи, проходя мимо дворика часовни, услышал за воротами обрывки разговора. — …пил его, брат Цинь? — приглушëнно спрашивал Сюань. — Конечно. Но лишь пробовал на Новый год, учитель запрещает пить слишком много. А на горе Чанмин, значит, всегда пост? Сюань фыркнул. — Ты же видал моего учителя. Он мне ничего не разрешает. Ладно, брат Цинь, а красивые девушки в Цзянху есть? Мне нужна девушка, которая будет хороша собой и сможет выстоять против меня три боя. И пусть умеет готовить тоже! Цинь Хуайчжан рассмеялся. — Брат Жун, ты так силëн, где же найти такую, что выстоит против тебя? Да и потом, когда встретишь свою единственную, тебе не важно будет, хороша ли она, сильна ли. — Ты такой уверенный! По опыту судишь? Цинь Хуайчжан вдруг замялся с ответом. — Я… всегда думал, что когда встречу особого человека, меня к нему потянет. Но сейчас чувствую… что, наверное, где-то ошибся. Что не может быть… Е Байи сжалился над ним и распахнул ворота. Сюань и Цинь Хуайчжан сидели на упавшей, расколотой колонне и разбирали охапки сливовых веток, алых, как кровь на снегу. Яркость жгла глаза: Байи годами не видел цветущих слив, а эти паршивцы ободрали как-будто целое дерево… — Где вы их нашли? — спросил он, борясь с желанием подойти, тронуть лепестки. — Ходили смотреть на замëрзший водопад, учитель, — Сюань выбрал самую пышную ветку и отложил в сторону. — Помните сухую сливу, возле него? Ту, на которой живëт огромная белая сова. Так вот, эта слива вдруг зацвела! — Зацвела, а вы тут же еë всю обломали. — От сладкого запаха ему стало труднее дышать. — Кто же так делает? Ничто в этом мире тебе не принадлежит, Сюань. Полюбуйся и отпусти. — Простите, Бессмертный, но это дерево такое большое! Оно и не заметит потери. — Цинь Хуайчжан подошëл, глядя ему в глаза, и с поклоном протянул ароматную, алую ветвь. — Пожалуйста, украсьте свои покои. Это напомнит о весне… и мне, недостойному ученику, будет приятно. — Мы нарвали для всех, — вставил Сюань, но Е Байи даже не понял слов. Он осторожно взял ветку и на мгновение коснулся обнажëнной ладони Хуайчжана кончиками пальцев. Огонь мэйхуа лизнул его кожу, тëплая волна прокатилась через все меридианы. Весна… да, в мире бывает весна, и юные парочки уходят в высокую траву, под цветущие деревья, их вспотевшие, солëные и смуглые тела соединяются: влажное и податливое с твëрдым, а после, на жаре, они жадно пьют вино, едят пряную, жирную лапшу на постоялых дворах, и лапша остро пахнет копчëной свининой, вино пахнет забродившими плодами, а тела любовников пахнут… — Учитель? — Цветы хороши, твоей матери понравятся, — пробормотал Е Байи невпопад и ушëл, сжимая ветку до треска, до раскола. В ту ночь ему приснилась слива у замëрзшего водопада. Цинь Хуайчжан срывал алые цветы и откусывал лепесток за лепестком, улыбаясь задорно, так что тëмные глаза превратились в блестящие щëлочки. Это была какая-то игра, но Е Байи не знал правил и потому не мог подойти, ведь так — неправильно, нельзя. Стар он для игр… Он проснулся затемно. Ветка мэйхуа в лунном свете казалась чëрной. Он оторвал ароматный лепесток и сунул в рот, надеясь на что-то… Но почувствовал только горечь. *** Цинь Хуайчжан не выдержал, надорвался всë же. Это Сюаня, привычного к холоду, ничто не брало, а вот юнцу из школы, окружëнной цветами, пришлось несладко: он слëг с жаром и почти не выходил из отведëнной ему кельи. Чанцин отдал ему полость из медвежьей шкуры, постоянно носил угли для жаровни, — заботился как о родном сыне. Сюань не ревновал: бегал вниз в деревню за лекарствами, подсовывал больному сладости, как старшему брату. Юйлань клала в его суп самые крупные куски мяса, обделяя даже мужа. Только Е Байи ничем не мог помочь. Да и не стремился: после того сна он не решался внимательнее приглядываться к Цинь Хуайчжану. Это было предупреждение, он знал. Эти белые зубы, впивающиеся в плоть цветка, — опасность. Но откуда ждать подвоха, он не понимал, пока Сюань не проговорился ему. — Учитель. Отпустите меня с братом Цинем, когда он поправится, — попросил Сюань однажды безо всяких предисловий. Он, закатав рукава, ощипывал безголовую куриную тушку на дворе возле кухни, и снег вокруг него был ал, как цветы мэйхуа. — Зачем? — Е Байи удивился тому, что не удивился. Оказывается, в глубине души он ждал этой просьбы. — Я хочу помочь ему защитить школу. Вместе мы справимся с любыми разбойниками! Е Байи позволил себе снисходительную улыбку. — Точно за этим? Или ради вина и девиц? Сюань покраснел, резко дëрнул мокрое перо. — А если и так? — с вызовом спросил он. — Однажды я всë равно уйду в далëкие края, и вы не узнаете, чем я там занимаюсь. Так и будет! Глупо сидеть на этой горе одному, когда в мире постоянно что-то происходит! — Знаю я, что там происходит: одни страдают, другие радуются, одни рождаются, другие умирают, одни гонятся за выгодой, другие гоняются за ними. Мышиная возня! — Может, для вас с отцом это так, но вы-то долго путешествовали, прежде чем тут поселиться! А я ничего не видел, кроме горы и деревни! — Сюань утëр лоб, оставив над глазом кровавую полосу. — По сравнению с братом Цинем, я не просто деревенский увалень, — я ребёнок, жизни не знающий! А мне скоро девятнадцать! Е Байи нахмурился. Что этот Цинь Хуайчжан ему наговорил?! — Ты сильнее и способнее него. Ты больше читал и больше знаешь. Не смей на себя наговаривать! Кто он такой, чтоб принижать моего ученика?! — Е Байи в ярости откинул прядь волос за плечо. — Он меня не принижал. Я сам вижу разницу между нами, учитель: у него лучше манеры, красивее речь, даже двигается он иначе, будто ступает по облакам. Это ему быть учеником бессмертного, а не мне. — В голосе Сюаня действительно не было обиды. Он словно оценивал редкую птицу: восхищался еë полëтом и оперением, но не сетовал, что сам не может летать. Неожиданная мысль вдруг посетила Е Байи, и что-то внутри него сковало льдом. — Ты… — начал он вполголоса. — Что, любуешься им как… — Нет! — Сюань вскочил, такой красный, что кровавая полоса на лбу почти слилась с кожей. — Я не… такой как ты! Бесконечное мгновение они смотрели друг на друга молча. Наконец, Сюань отвëл взгляд и снова сел, будто ничего не произошло, низко опустил голову. — Откуда ты знаешь? — наконец спросил Е Байи. — Отец сказал, — ответил Сюань, старательно не глядя на него. Он вымыл руки в снегу и осторожно щипал теперь шелковистый белый пух, — видно, мать попросила на новое одеяло. — Я как-то спросил его, почему ты не женился. И он ответил. — И… что? — Байи поборол желание выхватить у него куриную тушу, разорвать на части, выкинуть с обрыва, — сделать хоть что-то! Чанцин знал, знал, знал. Конечно, знал. Но с этим уже ничего не поделать. Раз знал и молчал, значит, так и надо. — Ничего. — Сюань пожал плечами. — Вы мой учитель, мой второй отец. Но если сами любуетесь Цинь Хуайчжаном, не валите с больной головы на здоровую. — Это не твоего ума дело, сопляк! И разговор не переводи! Как выпустить в Цзянху того, кто думает о вине и женщинах, а о Пути забывает?! Ты никуда не уйдëшь, пока не докажешь, что поумнел. Сюань совсем побагровел. — Значит — никогда, учитель? Я же для вас всегда глупый ученик, который ничего не понимает. Даже комнату с важными книгами вы от меня запираете на ключ. Что бы я ни делал, вам всегда будет мало… но если соберусь уйти, вам меня не удержать! Дурак я, что вообще вас о чём-то прошу! Е Байи стиснул зубы. Это был опасный поворот, он знал по многим их ссорам: если сейчас надавить, Сюань вспылит и сделает какую-нибудь глупость. Если уступить, — значит, учитель дал слабину и можно сесть ему на шею. Обычно Чанцин разрешал их споры, но сейчас он был в деревне, помогал крестьянам расчищать перевал. — Думаешь, у меня не хватит сил тебя удержать? Подумай ещё! — бросил Е Байи, и по лицу Сюаня понял, что это был неправильный ответ. К счастью, Юйлань как раз вышла из кухни с подносом. — Ань-эр, отнеси Чжан-эру обед, — велела она. — С перьями я закончу. — Не надо, пусть учится доводить дело до конца, — Е Байи забрал у неё поднос. — Мне есть о чём поговорить с этим Цинь Хуйчжаном. Сюань фыркнул и отвернулся: знал, что мать отругает, если он станет перечить учителю. Он с детства выучил, что как бы плохо взрослые ни ладили между собой, против него они всегда объединятся. Е Байи было жаль немного его, единственного ребёнка, но и облегчение он испытывал немалое, представляя, что бы они устраивали, будь их двое. *** Келья, которую отдали Цинь Хайчжану, была такая же, как все в обители: прилепившаяся к скале глинобитная коробка с маленькими окошками: мрачная, зато надёжно защищённая от метелей. Окна смотрели на юг, туда, где за облезлыми серыми скалами дрожала золотистая дымка. Солнечные лучи падали на постель больного, на маленький столик с тушечницей и красками, разбросанную бумагу, жаровню с ароматными углями. Е Байи поцокал языком, оглядывая беспорядок. Цинь Хуайчжан, дремавший сидя в постели, вскочил, уронив с колен книгу, поклонился. — Простите, бессмертный, я не ждал, что вы… сейчас я всё уберу! Он попытался одной рукой собрать бумаги, а другой накинуть верхний халат, но Е Байи отмахнулся, поставил поднос прямо на стол, сбросив на пол остальные листы. — Я не изверг, заставлять больного убирать. Об этом Сюань должен был позаботиться, раз называет тебя братом. Цинь Хуайчжан улыбнулся, надел халат как следует, пригладил аккуратно причёсанные волосы. — Брат Жун и так обо мне заботится, я не смею просить большего. Он был бледен, но это странно ему шло: тёмные глаза казались ещё живее, выразительные брови были как два росчерка кисти. Е Байи не назвал бы его прекрасным, но было что-то в этом лице притягательное, особенно когда улыбка озаряла его вот так. Цинь Хуайчжан будто светился изнутри, и это был тёплый свет. Неудивительно, что Сюань потянулся к нему. — Здесь суп, овощи, курица в меду. Хозяйка ради тебя расстаралась. — Е Байи осмотрелся, не зная, как начать разговор. Не хотелось стирать эту улыбку. Его взгляд упал на свиток, висевший напротив кровати: незаконченная ветка сливы, четыре цветка белели, нераскрашенные. — Ждёшь весну? Её здесь не бывает. — Везде бывает весна. — Цинь Хуайчжан собрал листы, сел, выравнивая стопку на коленях. — В первый день весны я собирался уйти. Меня ждут в школе. И… я не хочу мешать брату Жуну: из-за меня ему приходится тренироваться вполсилы. Я же вижу, как он сдерживается и делает вид, что устал, так не годится. — Не хочешь навредить, тогда уезжай завтра же, — Е Байи заложил руки за спину, выпрямился, стараясь казаться неприступнее, хотя от собственных слов всё ныло внутри. — Из-за тебя у него появляются странные мысли. Он разглядел наконец рисунок на верху стопки. Портрет. Всего лишь набросок тушью, но вышло изящно, а вот сходства не было, слишком уж польстил… Цинь Хуайчжан заметил, на что он смотрит, спрятал было листок вниз, но тут же достал снова, поднял, прищурившись, сравнивая с оригиналом. — Я нарисовал, когда ещё думал, что вы просто Сердитый братец. — Он помедлил. — Я знаю, что Сюань хочет уйти. Но вы могли бы пойти с ним, учителя часто путешествуют с учениками. Будьте моим гостем в поместье Времëн года, прошу вас. Е Байи сделал вид, что рассматривает свиток с ветвью. А если б он и правда был просто Сердитым братцем? Таким же учеником, как Сюань. И мальчишка со светлой улыбкой подарил бы ему цветущую ветку сливы… и Чанцин порадовался бы за него. — Не буду я твоим гостем. Я долго таскался по Цзянху, мне надоело. Не хочу! — Жаль, — просто сказал Цинь Хуайчжан. — А если б вы были Сердитым братцем? Пошли б со мной? Е Байи резко обернулся к нему. Да что этот юнец себе позволяет?! Как разговаривает со старшим?! Цинь Хуайчжан подошëл к нему вплотную, внимательный, немного взволнованный. — Вы великий Бессмертный, освоивший Шесть путей совершенствования, а я всего лишь ничтожный ученик, но возможно ли, что мы были в прошлой жизни связаны? Иначе как объяснить, что я не могу выкинуть Сердитого братца из головы? Любуюсь им и не могу перестать. Е Байи сглотнул, в горле пересохло, как в ледяной пустыне. — Я тебе… в отцы гожусь, — выдавил он наконец, глядя Цинь Хуайчжану в глаза снизу вверх. У них была совсем малая разница в росте, и всë же… — Я знаю. Горячая рука Цинь Хуайчжана легла ему пониже лопаток, будто он хотел обнять, но боялся. Е Байи застыл. — Бессмертие не даëтся просто так. Я больше не человек, я ледяная статуя. — Я знаю, брат Жун мне рассказал. — Рука скользнула ниже, на талию, но не притянула, Цинь Хуайчжан подошëл сам, так, что его дыхание щекотало губы. Он весь так и пылал, видно жар вернулся… Е Байи закрыл глаза. — Я люблю другого, — тихо сказал он. Впервые в жизни. — А он вас? — помолчав, спросил Цинь Хуайчжан, тихо, ласково. Будто знал ответ. — Нет. — Какая-то струна, молчавшая столько лет, натянулась и задрожала. — И никогда не полюбит. Да и во мне… больше нечего любить живому. Смертные… Короткий поцелуй горячих, сухих губ сбил его с мысли. — Смертные… должны быть… И ещë один, чуть дольше. — …со смертными. Нового поцелуя не последовало. Е Байи открыл глаза. Цинь Хуайчжан осторожно тронул свои губы. На его скулах выступил румянец, глаза блестели. — Вы… жжëтесь. Словно лëд. — Он улыбнулся. — А я-то думал, что обжигающие поцелуи это выдумка! Е Байи отодвинул его от себя. Жаровня пахла сандалом, и от этого запаха ему вдруг тяжко стало дышать. — Ты болен, тебе чудится всякое. Юнец из школы цветов… ешь и ложись. — Потом… — Цинь Хуайчжан тяжело опустился на кровать, даже не укрывшись одеялом. — Сердитый братец… ложись со мной. Е Байи даже приоткрыл рот, не поверив сперва такой наглости. Сердце стучало в груди, как молот о наковальню. Он медленно приблизился, сел, понятия не имея, что делает. — Ты бредишь. Что это за шутки? — прошептал он, нашаривая одеяло. — Не за тем… ты прохладный, Сердитый братец. Обнял тебя, и словно нырнул в ручей жарким днëм… Он просто хотел прохлады. Влажной тряпицы на лоб или чего-то вроде. Не другого мужчину под одеялом… но притянул к себе Е Байи так, будто этого и желал. Уткнулся горящим лицом в шею, запустил руки под слои белых одежд, будто искал сокровище, раскапывая снег… и нашëл-таки, довольно вздохнул, гладя широкими ладонями спину. — Хорошо… Впервые за долгие годы Е Байи почувствовал, как кровь побежала по телу, как запульсировала волнами точка даньтянь. "Везде бывает весна". — Я думал, в тебе есть уважение. А ты наглец хуже моего ученика… — Е Байи поймал поцелуй, один, второй. Запрокинул подбородок, подставляя шею, прежде чем одёрнул себя. — Я уважаю вас, — серьёзно ответил Цинь Хуайчжан, отвлекшись на мгновение. — Потому… — Потому оставишь это. — Е Байи поправил распавшийся ворот, отвернулся. — Ты болен и сам не знаешь, что творишь. А я… я буду представлять другого. Всë время. Моë тело будет холодным и равнодушным как лëд, а мой разум будет с другим мужчиной. В сухой кулак и то приятнее. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Цинь Хуайчжан должен был согласиться, выкинуть его из постели, но почему-то вместо этого обнял снова, прижался грудью к его спине, будто они были старыми возлюбленными, которым не нужна страсть, только покой. Е Байи глубоко вздохнул и закрыл глаза. Пока горит палочка благовоний, можно полежать вот так… просто чтобы почувствовать, каково это: быть желанным. Дремать в объятиях любовника, который не спешит одеться и уйти. Наверное, так же Чанцин обнимает жену, и его твëрдое плечо — лучшее изголовье, его мерное дыхание — лучшая колыбельная… Он накрыл руку Цинь Хуайчжана своей, гладя еë, как пригревшегося зверя. — А это тебе зачем? — тихо спросил он, не зная, что хочет услышать. — Я люблю, когда людям рядом со мной хорошо. — Цинь Хуайчжан перехватил его пальцы. — Когда они спокойны, сыты, веселы. Ты важный мне человек. Нет… больше того. Ты как запах зимней сливы, от которого голова кружится. — Запах сливы, значит... может, и так. Я… — Этого Е Байи тоже никому никогда не говорил. — Я не знаю, что я такое. Может, и запах сливы, может, кусок льда. Но больше не человек. — Неправда. — Правда, мальчишка. Чанмин — мëртвая вершина, зима давно убила еë. Под снегом не трава, а серый камень. И я такой же, как моя гора. Быть бессмертным… значит быть мëртвым при жизни. Цинь Хуайчжан, юнец из школы, где цветы цветут круглый год, поцеловал его в ухо, в щеку, в уголок глаза, в смоляную прядь на виске — В Поднебесной не бывает вечной зимы. Просто весна горы Чанмин ещë не пришла. *** Дождавшись, пока он уснëт, Е Байи выпутался наконец из его болезненно-жарких объятий и ушëл. Голова была тяжëлая, словно и он заразился, мысли путались. Ему страшно было столкнуться с кем-то, словно любой мог узнать… и не важно, что Цинь Хуайчжан ему не ученик, и не важно, что ничего не было между ними, кроме поцелуев… стыдно, стыдно предать Чанцина, стыдно на старости лет тереться об мальчишку… старый козëл, похотливый горный козëл, вот он кто! Е Байи вспрыгнул на крышу храма, расправив рукава, рухнул вниз, туда, где склон ощетинился кривыми соснами. Через два больших часа, Юйлань, отперев ворота, увидела его в рваных лохмотьях, тянущего за собой огромную кипу дров, перевязанную длинными лоскутами белых одежд. — Вот, — мрачно сказал Е Байи, затаскивая ношу внутрь. — На пару недель хватит. *** — Учитель, брат Цинь хочет попросить вас о чём-то важном, да не смеет, — сообщил Сюань, едва скрывая улыбку. Е Байи, пивший талую воду, глядя, как кружится снег, едва не поперхнулся. О чëм этот сумасшедший мог попросить?! Зачем Сюаня приплëл?! Невинного юношу делать свахой, совсем у него стыда нет?! — Что ему надо? Четыре дня прошли, в долине весна началась, ему пора убираться. Улыбка Сюаня погасла. — Он и собирается уходить. Хотел вас поблагодарить за науку и сразиться в последний раз. Но только на настоящих мечах. Е Байи окинул его внимательным взглядом. — Что-то ты больно спокоен. Расхотел с ним идти? Сюань нахмурился, пожал плечами. — Брат Цинь меня отговорил, не велел вас огорчать. Смешно! Не матушку, а вас! Будто это вы моя мать и у вас сердце разобьëтся, а не у неë. — Башка твоя разобьëтся, если будешь молоть всякую чушь, — мрачно огрызнулся Е Байи. — Когда снегопад кончится, я приду к твоему брату Циню… а впрочем, что настоящим воинам снегопад? Хочет боя, будет ему бой! Он решительно снял с подставки меч Байи, смиренно ждавший своего часа, повязал белые полотняные ножны-пояс. Гибкий клинок, выкованный Чанцином, привычно и крепко обнял его за талию. Может, если сразиться с мальчишкой Хуайчжаном этим тайным, любимым мечом, сумасшедший поймëт наконец! *** Цинь Хуайчжан ждал его, меряя тренировочный двор шагами. Из угла в угол в снегу протянулась глубокая борозда, плотные снежные хлопья неспеша заполняли её. Е Байи спрыгнул с крыши неслышно, но он заметил: обернулся, стиснув рукоять простого прямого цзяня. Поклонился как положено. — Бессмертный, прошу. Преподайте урок! Бессмертный, конечно же. Не "Сердитый братец". Е Байи тоже слегка поклонился ему, как требовала вежливость. И сделал выпад. Лишь месяц прошëл с их первого боя, а Цинь Хуайчжан легко ушëл от его удара, кружась вместе с падающим снегом. Но не успел Е Байи замахнуться вновь, как он сделал выпад, и надвое рассëк белый рукав. Это была насмешка, точно! Е Байи не мог такого стерпеть: не напал, конечно, в полную силу, но загнал юнца на крышу. Цинь Хуайчжану, впрочем, и конëк крыши был как широкий тракт: лëгкий шаг, поворот, и как бы ни хлестал гибкий меч, оказалось, что тело этого широкоплечего, крепко сбитого юноши, — гибче. — Сдавайся! Не то я тебя загоняю! — крикнул Е Байи, усмехаясь. Цинь Хуайчжан ответил обычной своей широкой улыбкой. — Благодарю за заботу, Бессмертный. Но я из тех, кто бьëтся до последнего! Больше они не разговаривали. Заснеженные крыши обители так и мелькали под их сапогами, снегопад кончился, — снег теперь летел вверх, взметаясь под порывами ци, под ударами мечей и взмахами рукавов. И наступил наконец миг, когда бой из состязания превратился в путь существования: сердца бились в унисон, шаги и движения дополняли друг друга, как строки стихов. Е Байи преследовал Цинь Хуайчжана, спускавшегося с горы по изогнутым веткам сосен, как по лестнице, и всë не мог догнать, словно во сне: всегда тот на шаг, на удар сердца был впереди, оборачивался, задорно улыбаясь, маня за собой. Он не знал, что впереди — замëрзшее горное озеро, укрытое снегом, приземлился на ровное место, не раздумывая… но Е Байи не дал ему спуску: налетел, как порыв северного ветра, и всей своей ци сдул снег, обнажая тëмный, скользкий лëд внизу. Он чувствовал Цинь Хуайчжана там, за стеной поднявшегося снега, и бросился в колкий вихрь… но гибкий меч хлестнул пустоту, а чужой клинок поддел ленту в его волосах, срывая и белый шëлк, и скрытый под ним яшмовый гуань. Наглый юнец! Е Байи знал, что слишком много позволил ему. Он выгнал мальчишку на середину озера, — нужно было там и устроить ему взбучку без поддавков, но рука не поднималась. Смотреть, как Цинь Хуайчжан скользит, едва касаясь льда, как небожитель по облакам, как его светлые одежды развеваются над тëмной пучиной, было дороже гордости. — Иди ко мне, Сердитый братец! — крикнул Хуайчжан, перебрасывая меч из руки в руку — “Чжинюй ткëт полотно”. — Потанцуй со мной! Е Байи вспомнил вдруг весеннее половодье много лет назад, и двух журавлей, танцующих на озере… Он решительно упал на одно колено и вонзил клинок в толщу льда, посылая через рукоять всю свою ци. Сталь застонала, как от боли, заскрежетал лëд, и белые трещины побежали по чëрной глади всë быстрее, деля озеро на осколки. Вода забурлила, сочась отовсюду, и вот уже льдины заволновались, вздыбились, давя друг друга под напором ци. Е Байи без труда перепрыгивал их, а вот Цинь Хуайчжан оступился, потерял равновесие и едва не упал, но смог опереться на меч. Это стоило ему нескольких драгоценных мгновений: Е Байи упал на него сверху, как хищная птица, и льдина разлетелась, тëмная вода приняла их обоих. В темноте не было ничего, кроме шума крови в ушах. Не было холода, — Е Байи стал озером, и озеро стало им: он знал сны каждой рыбы, блестящей в глубине серебряной чешуëй, знал место каждой песчинки на дне. Движение шëлковых одежд стало движением волн, и в своей холодной глубине он почувствовал жар Цинь Хуайчжана, угасающий с каждой секундой. Это было правильно. Человек не может выжить среди этого холода: когда каждый на своëм месте, это и есть гармония мироздания. Когда цветок погибает, прибитый морозом, это и есть гармония мироздания. Но… Он прижался губами к холодному, побелевшему рту Цинь Хуайчжана, отдавая свой воздух, и заставил толщу воды выплюнуть их обоих на берег. *** — Ученик из школы цветов! Ты там жив? Е Байи постучал, прежде чем войти, надеясь, что Хуайчжан закутался во все тряпки, которые имел, и дрожит сейчас, мокрый и жалкий. Вместо этого Хуайчжан стоял к нему в пол-оборота, обнажённый, и растирался шерстяной тряпицей. Его густые волосы разметались по плечам, белая кожа порозовела. Угли в жаровне снова пахли сандалом, и, верно, от этого у Е Байи закружилась голова. Только от этого. — Я принëс тебе смену одежды, — сказал он, вцепившись в дверной косяк. — Можешь забрать с собой, это утешительный подарок проигравшему. Хуайчжан отбросил тряпицу и подошёл к нему. — Бой ещё не закончен, господин Бессмертный, — хрипло проговорил он. Е Байи отложил узелок с одеждой, стараясь смотреть Хуайчжану в глаза, а не туда, где виднелась поросль жëстких, курчавых волос, и тëмное, набухающее жизненной силой мужское естество, тяжëлый плод мошонки за ним… Е Байи облизнул пересохшие губы. На них ещë остался привкус озëрной воды и чужой горячей слюны. Кажется, они сделали шаг одновременно. Но Хуайчжан первым запустил руку в его волосы, нежно потянул назад, заставляя запрокинуть голову. — Нет, ты проиграл, смирись, — тихо сказал Е Байи. Глупая гордость ëрзала внутри, так некстати. Он же был лучше, лучше! И Цинь Хуайчжан должен это признать, иначе не честно… Но вместо этого мальчишка полез целоваться. — Ты ни черта не понял, — Е Байи стиснул его плечи. — Я не человек. Ты что, не почувствовал? Цинь Хуайчжан наклонился к его уху, прижался щекой к его щеке. — Я почувствовал… что Сердитый братец спас меня, когда я тонул. Е Байи закрыл глаза. Мальчишество! Этот юнец едва старше Сюаня, в нëм просто жизненная сила играет, ничего он не видит и не понимает, ослеплëнный желанием… и его поцелуи горячие, от того что внутри воет янское пламя, и его руки безошибочно нашли мужское естество под слоями шëлка, потому что похоть их вела, Чанцин всегда умел соблазнять, но легко, походя. Е Байи не забыл, как застал его с той глазастой, звенящей бусами девчонкой-мяо, его рука была у неë под юбкой точно так же, и она жмурилась, прикусывая пухлую губу, и улыбалась сладко, и сколько раз он представлял себя на еë месте, а теперь наконец-то Чанцин завладел им, и вот его широкие ладони, его сила, его тепло лишь для единственного, и можно потеряться в нëм, как в водах озера, и больше не существовать, поцелуи пить с его губ как вино, дышать им вместо воздуха, его родным запахом… Только вот, это был не Чанцин. Е Байи отступил на шаг, поправил пояс. Поклонился. — Спасибо за добрую схватку, ученик школы Времëн года. Цинь Хуайчжан внимательно взглянул в его лицо, и как-будто понял что-то, хоть был ещë слишком юн, чтоб понять. Он надел халат, собрал волосы, для приличия, встал на колени и поклонился в ответ. — Этот недостойный благодарит за науку, великий Бессмертный мастер. Теперь я могу вернуться и помочь своим братьям. Е Байи помедлил, непослушными пальцами принялся развязывать кушак… и едва не перестал, заметив дурацкое удивление в глазах мальчишки, — да не за этим, балда! — Меч, гибкий, как ветка ивы, и острый, как коготь дракона, — он протянул клинок на вытянутых руках. — Возьми, тебе пригодится больше. Сбереги его. Цинь Хуайчжан помедлил, но всë же взял меч, бережно и почтительно. Его благоговения хватило ненадолго, привычным движением он перехватил ножны, достал клинок, разглядывая на свет, проверяя лезвие, любуясь чистотой стали… и замер, когда дошëл взглядом до знаков под рукоятью. — Байи… — Это всë, что я могу тебе дать. — Е Байи отвернулся к двери и вышел, не дожидаясь ответных слов и глупых церемониальных благодарностей. *** — Затем ты попрощался со всеми и ушëл. — Он вылил остатки вина на камень, и тут же оса, почуяв сладость, села жадно пить прозрачную каплю. Живое для живых. — Мы с Чанцином боялись, что Сюань побежит за тобой, но он как-будто смирился. Потренировался со мной. Помог отцу прибрать в кузнице. Приготовил вместе с матерью ужин. А на следующее утро его уже не было. Глупый мальчишка… Он поставил урну рядом с камнем, — пусть побудут вместе, — и представил двух наглых, полных жизни юнцов, отдыхающих после боя в высокой траве. Сюань никогда не видел столько цветов, столько зелени, а Хуайчжан и рад был открывать ему новые радости. Напоил вином, познакомил с названными братьями, и цветы вокруг цвели круглый год, от сладкого аромата кружило голову. Уже и от поместья остались одни угли, и весëлые, наглые юнцы легли в землю, а цветы всë цветут над пожарищем, зная всë на свете. И нет в них ни скорби, ни жалости. Е Байи тяжело поднялся, потрепал по холке каменного коня, преклонившего колени у могилы Цинь Хуайчжана. Чжоу Цзышу правильно выбрал статую: как этот конь навеки устал и не взлетит больше над волнующимся морем трав, так и Цинь Хуайчжан никогда не пройдëт больше лëгким шагом по этой земле. Е Байи казалось, что взмахни он сейчас мечом, сорви слой дëрна — увидит не прах, а спящего юношу, спокойного и собранного даже в беспамятстве. Хуайчжан проснëтся, заслонится рукавом от яркого света, улыбнëтся сонно, сверкнув жемчужными зубами… — Хватит, погостили, — сказал Е Байи и поднял урну, привычно проверив, плотно ли прилегает крышка. Стоило ещë проверить, добрались ли двое остолопов до подвала с волшебным мусором. А потом… потом найти в округе место с хорошей лапшой, где не жалеют приправ и мяса кладут как следует, а не один жир и обрезки. *** С пика сошла лавина, он сразу почувствовал, — смерть висела в воздухе, но не та, что бывает на поле боя, а та, что приходит во сне. Он шагал по снегу, не проваливаясь, и со стороны, должно быть, выглядел странно, петляя по чистому склону, обходя мертвецов, которых никто не мог видеть. Смерть, похожая на сон. Маловато для убийц, но кто он такой, чтоб судить? Холод забирает жизни, это гармония мироздания. Он остановился вдруг. В тишине гор ему показалось, что он слышит дыхание. Влажный, тëплый вдох и выдох, добыча для льда. Биение сердца не громче, чем у птицы, каждый удар, как последний. Е Байи, не раздумывая, взмахнул мечом, срывая наст. Юноша спал, уютно поджав ноги, прижав к груди обрывок синего шëлка. Чëрные косы разметались, серебряные кольца и бусины блестели в них как льдинки. Он не проснулся, когда Е Байи поднял его на руки, только заиндевелые ресницы дрогнули, и глубокий, сиплый вздох вырвался из груди. Холод забирает жизнь. И этого мальчишку нужно было сейчас же отогреть, потому что… Может, потому что его рука была среди рук, поднявших Сюаня из праха. Может, потому что он плакал, глядя на унижение своего отца. Может, потому что он всё сжимал в бледном кулаке знакомую синюю ткань. Или просто потому что он дышал, и всё ещё мог проснуться, если его разбудить. Е Байи разогнался и вышиб снежные ворота, закрывавшие путь в хранилище. Чем бы двое дураков там ни занимались, пусть бросают, есть дело поважнее… …и войдя, он почувствовал вдруг глубоко в мëртвом сердце горы пульсирующую ци: жизненную силу, такую радостную, будто новое солнце родилось под землëй. Силу, способную не только лёд растопить, но снег превратить в лепестки груши, вечность сделать счастьем, наполнить любовью и землю, и небеса. Наглые юнцы, что они себе позволяют?! Е Байи поудобнее перехватил спящего мальчишку, прижавшегося к его плечу. — Везде бывает весна… — прошептал он, делая шаг навстречу.