Грязные стаканы

— У тебя стаканы всегда грязные, фу. Так она обычно говорит и слегка морщит носик. А глаза улыбаются. На самом деле он до сих пор не может понять, зачем ей вообще все это сдалось. Взять хоть его, к примеру. Вредный характер, седые космы, бредовая семейка. А она только улыбается, смотрит мягко, по-кошачьи, своими зеленущими ясными очами и вытаскивает из сумки два длинных бокала на тонкой ножке. Легко увеличивает их, осторожно ставит на маленький круглый столик. Другой к нему в эту берлогу и не влезет. Его всегда удивляет, сколько в ней грации, хозяйственного тепла и неизменных сил к исправлению, улучшению пространства. Ну какая, собственно, разница, чистые ли стаканы. Все равно потом запачкаются. — Это у тебя вообще не стаканы, — ворчливо тянет он, подначивая ее, кожей ощущая, как покалывает искорками ее магия, золотистыми всполохами посверкивая в завитках волос. Нет, ну вот когда только она все успевает? И хозяйство на ней, ее-то заведение даже поболе его собственного будет. Чистоту эту треклятую опять же наводит. А сама всегда — как будто только с картинки сошла. Кудряшки, розовые щечки, тонкие аккуратные брови. Ни тебе мешков под глазами, ни скорбных складок в уголках рта. — Что за женщина? Одно слово — истинная волшебница. Последнюю фразу он произносит вслух. И чтобы сделать ей приятное, и чтобы немного позлить. — Ой, можно подумать, ты не понимаешь, о чем я, — отмахивается она, и на округлых щеках ее появляются милые ямочки. А потом, тряхнув головой, мягко добавляет: — Хотя, на самом деле, я тоже не такой уж эталон красоты и свежести. Старая рабочая лошадка. И аккуратным маленьким пальчиком с коротким чистым ноготком маникюра — ох уж эти женщины! — невесомо касается его бороды. — Не говори так, — пытается возразить он, но голос уже хрипит, а в голове поселяется туман. — И вообще у нас почти пятьдесят лет разницы: если уж ты старая лошадка, то я давно уже призрак фестрала. — Грубиян, — хмурит она нежные брови. Изумрудные, подсвеченные солнцем глаза ее смотрят почти сердито. — Напоминать даме о ее возрасте. Два раза фу. И он пропадает окончательно, глядя на надувшиеся бантиком пухлые губки. * * * Когда любишь того, кто старше тебя, приходится о многом помнить. Оберегая его каждую секунду. Мимолетно, чтобы не заметил, вглядываясь в тени у него под глазами, в складки в углах губ. Надевать на прогулку туфли с огромным каблуком, которые не дают бегать быстро. Чтобы он не чувствовал, что отстает. Последнее время его часто мучает одышка. Или вот еще: не подниматься за ним сразу по лестнице. Он чуть приволакивает правую ногу, а еще эта треклятая одышка. Воздух с сиплым свистом вырывается из груди, и, взобравшись по ступенькам, он вынужден отпыхиваться пару минут. Он ужасно стесняется этого, но ни за что не аппарирует внутри дома, считая это достоянием таких манипуляторов и позеров, как его брат. Когда любишь того, кто на много лет моложе тебя, приходится помнить о многом. Начинать утро с настоящей магловской пробежки, обливаясь в душе ледяной водой. Сдерживать ворчание и желание завалиться пораньше спать, запихивая поглубже беспокойство и ревность, неуверенность и усталость. Она очень любит кофе по утрам. В маленьких белых чашечках. Без молока и сахара. И не любит вставать с рассветом. У него-то самого давно старческая бессонница, а она спит сладко, безмятежно, разметав русые волосы по его груди. Раньше ему было бы жалко потерянного впустую времени. А теперь он понял, что это, пожалуй, и есть счастье — лежать вот так в теплом коконе остатков сновидений. Утыкаться носом в ее пушистую макушку, пахнущую свежестью и лимоном. Когда любишь того, кто на много лет моложе тебя, приходится забивать на время и его экономию и транжирить его так, как будто у тебя в запасе вечность. * * * — Что это у тебя? — озадаченно спрашивает она, разглядывая золотисто коричневую жидкость в его стакане. — О, это, конечно же, чистый яд, — ухмыляясь, отвечает он ей и делает огромный глоток. — Дурацкие шуточки, — фыркает она, поднося стакан к носу. А затем, зажмурившись, быстро отпивает оттуда. — Ох, — закашлявшись, только и может сказать она. На глаза наворачиваются слезы. — Отчаянная женщина! — ласково постукивает он ее по спине. — До чего любопытная. А если бы у меня там и вправду отрава была? — Глупости, — решительно заявляет она, немного отдышавшись. — Отрава так не пахнет. — Много ты знаешь об отравах, — ухмыляясь, говорит он ей, протягивая стакан с водой. — На вот, запей. А то, не ровен час, упадешь еще где. Эту вещь запивать нужно. — Так что это? — Коньяк. * * * Когда все это началось? Как незаметно стало таким привычным, необходимым? Обычный длинный, в меру суетный день проходит. Последний задумчивый посетитель наконец-то оставляет заведение. Последний стакан помыт и водружен сушиться: что бы она ни думала, а он моет их, хотя бы под конец дня. И в душе поселяется трепетное ожидание. Сейчас, вот уже прямо сейчас раздастся тихий перестук каблуков, шорох юбок у его двери и тихий голос: — Аб, могу я войти? Не то чтобы они скрывали свою связь. Просто никогда не афишировали. Он все надеялся, что она одумается и найдет себе кого помоложе. Она страшно, до коликов в животе смущается его брата. Боится его тихого, всепонимающего взгляда с искринкой. И стоящего за этим осуждения. * * * Та осень выдалась холодной и ветреной. Сухие листья носились над крышами домов и забивали водостоки. Щеки стыли, как от зимней стужи, а на губах оседал привкус песка и пепла. Времена настали неспокойные: летом, как рассказывал этот мальчик, Поттер, возродился Тот-Кого-Нельзя- Называть. Она не знала, верить ли этим слухам. Директор школы со строгим лицом и скорбным видом, тяжко вздыхая, говорил, что верить надо. На душе было смутно. Будущее представлялось туманным и пустым. Даже заклинание легкости волос, так радующее по утрам, не приносило удовольствия. Из зеркала на Розмерту смотрели тревожные глаза цвета выцветшего неба да тысячи морщинок, мелкими пауками собиравшиеся вокруг глаз и губ. Днем налетали заботы и дела. Розмерте нравился ее трактир с маленькой домашней гостиницей наверху. Нравились столы, натертые до блеска и охотно отражающие теплые лампы. Нравился весомый запах жаркого с кухни, и игривый, многообещающий — медовухи из подвала. Той самой фирменной домашней медовухи, секрет которой завещал ей отец. Привычные дела и суета, вечная беготня между кухней, барной стойкой и клиентами занимали все время, поселяя в душе видимость порядка и предсказуемости. А вот по вечерам накатывали тоска и ощущение какой-то полной своей беспомощности. Розмерту вполне устраивала ее жизнь. Ей нравилось, что она может быть единоличной хозяйкой своего заведения, времени и постели. И никто и никогда не навязывал ей своих правил или желаний. Но вот в такие минуты, когда холодный ветер завывал на пустых, еще бесснежных и потому особенно холодных улицах, Розмерта как никогда ощущала свое одиночество. Веселая дневная улыбка скрывала горести и печали, но поздним вечером ей хотелось выть от усталости и страха. На самом деле это так тяжело, когда можешь рассчитывать только на себя. Почему-то все считали, что у мадам Розмерты всегда все хорошо. Что она беззаботная, сильная, что медовуха варит себя сама, и посуда моется, и шторки стирают себя без всякого вмешательства со стороны хозяйки заведения. Никто не видел каждодневный кропотливый труд, стоящий за чистотой и порядком. В былые времена, когда будущее было спокойно и ясно, и сама Розмерта не замечала необходимых усилий. Но сейчас все было по-другому. И вот в один из таких тоскливых вечеров Розмерта не выдержала и отправилась в единственное место, где, возможно, в этот час еще не спали люди. В "Кабанью голову". Осторожно постучав в дверь, она тихо спросила: — Могу я войти? — Ага, — немногословно ответил ей суровый хозяин заведения. Длинная белая борода, строгий взгляд из-под лохматых бровей. Розмерта уже пожалела, что пришла. Но позади была грязная скользкая тропинка в сторону дома. Розмерта не очень любила аппарировать. А еще так не хотелось уходить из тепла. Почему-то здесь было тепло и спокойно, несмотря на мрачность хозяина и небольшое количество свечей, еле освещающих толстые стены, чернеющую кабанью голову над очагом, простые, в неимоверных разводах, деревянные столы. Это уже позже Розмерта узнала, что голова не настоящая. «Что я, по-твоему, убивец какой-то, чтобы над живой душой так измываться?» — пробасил разъяренный дурацким предположением Аберфорт. И когда она все-таки решилась указать на разводы и пятна на неровной поверхности столов, Аб и тут возразил ей, горячо, от всего сердца, как он делал все: — Пятна — они ж как история жизни, глупая ты женщина! Зато и я, и многие посетители помнят, кто был тут до них, чтут историю. Да-да. По-твоему, история — это только пухлые пыльные книги? Настоящая история жизни — она вот здесь, вот в этих вот пятнах, — и большой кулак Аберфорта с силой приземлился на желтовато-зеленые доски стола. Розмерта улыбнулась, пожала плечами и больше не возвращалась к щекотливой теме. Но все это случилось много позже, а тогда, в самый первый вечер, она вдруг просто почувствовала тепло и, совершенно неожиданно для себя поняла, что ей больше не одиноко и не страшно. — Что, душенька, секреты конкурента пришла выведывать? — сощурясь, улыбнулся ей Аб. — Пф, — кокетливо поведя плечами, ответила она ему. — Тоже скажешь. И какие тут, на отшибе деревни, могут быть секреты? Вот, пришла проверить, не одичали ли вы тут вконец. Так незаметно начался этот флирт. Ни с кем другим Розмерта не чувствовала себя настолько легко и спокойно. В тот самый первый их вечер он угостил ее бузинным вином. Таким уютным и домашним. Неуловимо напоминающим то, что делала ее мама. И галантно проводил до дома по ночным пустым, заледеневшим от морозного ветра, улочкам деревни. Поглубже укутываясь в одеяло, Розмерта удивлялась тому, какой контраст представляет собой внешнее убранство трактира и тепло и внимание его хозяина. Или такой прием оказали лишь ей? Розмерта пошевелила пальцами на ногах, ощущая хрусткую чистоту свежего белья, и почему-то подумала, что невероятно приятно было бы, если бы эти самые пальцы погладили бы сейчас горячие шершавые и внушительные пальцы Аберфорта. С этой странной мыслью она и уснула. * * * Наверное, они и оба не поняли, как прочно вошли у них в привычку эти почти ежевечерние встречи. Сперва под надуманным предлогом, по специальной договорённости, а потом уже просто, как воздухом подышать: — Аб, могу я войти? Ей нравилось звонкое, хлесткое сокращение его имени: с таким звуком упругий мяч врезается в стену и летит дальше, камень падает с высоты, сердце пропускает очередной удар. Аб. Ему нравилось ее витиеватое сложносочиненное имя. Розмерта. С ноткой ванили и корицы, с малой долей вишневого сиропа и крепким бренди на самом дне. Он никогда не приходил к ней сам. Боялся скомпрометировать, не хотел навязываться, но зато всегда провожал ее поздней ночью обратно. Там-то, у нее, он и заночевал в первый раз. — Может, уже останешься наконец-то? — спросила она его, невесомо коснувшись плеча. Он уже стоял в дверях, уже совершенно собирался уходить. — А что, разве можно? — спрашивали его глаза. А руки просто притянули ее к себе и не выпускали больше из крепких, таких родных объятий до самого утра. Их обоих устраивала эта свобода. Они уже более чем взрослые люди. У каждого свой дом и свое дело. Свои обязанности, свой мир и своя жизнь. Тем острее ощущалась потребность друг в друге. Когда одному уже невозможно дышать, когда без тихого биения сердца рядом, тепла чужого тела, кашля, шарканья ног — уже не то что не заснуть, жить-то толком не можешь. Наверное, можно сказать, что в тот лихой и смутный год их сблизило ощущение надвигающейся беды. Но потом потребность быть рядом стала необходимостью. Обязательным условием жизни. * * * Следующий год прошел относительно спокойно. В медленном увлекательном узнавании друг друга. — Ты что, всегда носишь разные носки, Аб? — Зачем ты посыпаешь булку солью? Она же сладкая, Розмерта, сладкая! Давай я тебя котлетой накормлю! А вот потом тиски беды сжались еще плотнее. В тот вечер она пришла к нему растрепанная и заплаканная. — Ты слышал, что случилось с этой девочкой, Аб? Он только внимательно посмотрел на нее, кивнул. А потом подошел и решительно сгреб в охапку. Прижал крепко кудрявую голову и хлюпающий маленький хорошенький носик к своей груди. Все же он был значительно выше ее ростом. — Все будет хорошо, Роззи, девочка попала в хорошие руки. Ее обязательно вылечат… — Не называй меня так, — прошипела она из-под его объятий и пихнула в бок острым кулачком. Он громко ухнул и тихо улыбнулся в усы, кажется, ему удалось её отвлечь. Но ненадолго. — Аб, ты понимаешь, что это значит? — в голубых глазах ее снова плескался бездонный ужас. — Ты понимаешь, что это случилось у меня? Что этот кто-то там пил, ходил, заказывал еду… Можно я больше никогда не вернусь туда? — Ну что ты, что ты… Все будет хорошо, ты справишься. Ты сильная девочка. Ребята нуждаются в тебе. Только представь, куда будет ходить народ, чтобы обсудить последние сплетни? Или несчастные школьники? Ты же не хочешь, чтобы они опять собирались у меня? В прошлый раз они так ничего и не съели… Он долго еще ворковал ей что-то почти бессмысленное, осыпая ее маленькие розовеющие ушки теплыми словами и поцелуями. Но на душе у него было тяжело. — Знаешь, дорогая, переезжай-ка ты ко мне, — решительно сказал он ей уже глубокой ночью, внимательно вглядываясь в глаза, на дне которых опять плескались маленькие золотые смешинки. Она и вправду переехала к нему на какое-то время. Ну, они оба звали это переездом, хотя мало что изменилось в их жизни, она и раньше ночевала у него, просто теперь такие ночевки стали более регулярными. А еще она стала называть "Кабанью голову" домом. Но к весне работы в "Трех метлах" прибавилось, и она с сожалением вернулась обратно. * * * Той холодной летней ночью, когда он увидел зеленый череп со змеей над башнями школы, в сердце сразу заплескался ужас. И он, даже дверь не прикрыв, бросился к ней. Как знал ведь, что там беда. Она сидела, обняв себя руками, в каком-то сарае из-под метел. Она не плакала и даже не говорила ничего, просто раскачивалась из стороны в сторону. А ему хотелось убить и того, кто это сделал с ней — подумать только, наложить Империус на его женщину! — и своего непутевого самовлюбленного братца, без которого наверняка не обошлось и в этот раз. Который всегда стремился впутать, поломать как можно больше жизней. Особенно тех, кто так дорог Аберфорту… — Теперь будет трудно, — полувопросительно прошептала она в плечо Абу. — Да, — только и мог просипеть он сдавленным голосом. — Да. А сам все гладил и гладил ее по голове, сбивая порядок в тщательно уложенных кудряшках, трещинами заскорузлой кожи запутываясь в золотистых ее волосах. А потом… Никогда еще Аберфорт не гордился так своей маленькой улыбчивой женщиной, как в тот смутный, отвратный год. Она ни разу ни пожаловалась. Мыла, стирала, готовила и убирала, натирала там у себя все до блеска, кормила этих уродцев, новых преподавателей из школы. Часто вместе с ними забредали и еще посетители, из той же гоп-компании, правящей теперь в Англии. Розмерте было не спрятаться. Не высказать своих чувств, отвращения, страха, боли. С неизменной улыбкой на лице, с теми же аккуратными невесомыми кудряшками она готовила и приносила, убирала грязную посуду и обслуживала тех людей, которых хотела бы убить. А вечерами она снимала с плиты котлы дополнительной еды, сдобренной витаминами и оливковым маслом, щедро политой слезами, и посылала Абу свой патронус: — Можешь забирать. И он приходил, аккуратно уменьшал горячие котлы и нес их к себе, к проходу в школу. Сколько раз он уверял ее, что в состоянии приготовить простенький обед на десяток детей и сам. Что ей при ее нагрузке и нервности работы вообще не стоит брать на себя лишнее, а лучше часок-другой поспать. Но Розмерта оставалась непреклонной. — Тебе с такой оравой просто не справиться. Это верно, голодных детишек в потайной комнате становилось все больше, и Аб понимал, что без этой маленькой мужественной женщины у него бы просто опустились руки. — Да и заболеют они еще, посуда у тебя вечно немытая, — ворчала она. Ему тут же хотелось сказать, что по сравнению с режущими заклятиями или ударами наотмашь по лицу, Круцио и Флагелио грязная посуда, право же, сущие пустяки. Но с женщинами лучше не спорить, особенно с этой. * * * А потом наступил вечер, когда сигнальные чары взвыли черной сиреной, и он втащил к себе за шкирку троих малолетних преступников, за которыми охотились по всей Англии. И его трактир вмиг стал проходным двором. И десятки детишек уходили оттуда, кто в ярости, кто в слезах, кто в разорванной, наспех накинутой одежде и в испуге. И десятки взрослых и таких же детей спешили туда, в школу, чтобы выиграть, проиграть или просто остаться там навсегда неживым поломанным трупом. А он смотрел на них и не знал, кого он увидит следующим утром, если сможет увидеть кого-нибудь вообще. — О, Аб, — услышал он ее голос. Тот самый, который так хотел услышать напоследок — и так боялся услышать. — Розмерта, пожалуйста, уходи, — попытался он быстренько выставить ее за дверь. — Черта с два, — бросила она в ответ, сжав зубы. От этой маленькой женщины исходила такая сила ярости, что он вынужден был отступить. В конце концов, они взрослые люди, и каждый сам в состоянии решать, с кем делить постель, жизнь и могилу. Вспышки заклятий, грохот падающих стен. Горечь замерзшего крика на губах. Когда он оказался там, в бою, то просто перестал думать. Просто видел отдельные картинки: маленькая фигурка мальчика, нелепо раскинувшего руки, отчаянный крик одного из сыновей Уизли, потерянный Хагрид с трупом Поттера на руках. Полыхнувшая огнем и мечом Шляпа. И вновь — глаза в глаза — поединок. <empty-line> Потом он бродил до утра по окрестностям Хогвартса, выискивая и страшась увидеть светлые разметавшиеся неизменно легкие кудряшки на земле. — Вот ты где, — сказали ему в спину хриплым, неузнаваемым голосом, и в ту секунду он наконец поверил, что пережил эту войну. Еще много лет спустя его мучили сны, он снова и снова видел эти взрытые заклятиями поля в холодном сером предрассветном воздухе. — Как же мне было страшно, Аб, — прошептала она ему тогда, уткнувшись носом в ключицу. — Ты даже не представляешь, как страшно. Еще много лет спустя он ловил на себе ее тревожные заполошные взгляды. И просыпался по ночам от ее слез. — Живой, живой, — шептала она, осыпая его поцелуями. — Аб, какое же это счастье, что ты живой… * * * Когда любишь того, кто намного старше тебя, часто гонишь от себя дурные мысли. И по утрам тихо и долго лежишь в кровати, прислушиваясь к тому, как стучит сердце у него в груди. Давным-давно уже пора вставать, и работы и забот немерено, но так не хочется разрывать теплого кокона сновидений, так хочется просто лежать и чувствовать, как он осторожно, почти невесомо дышит тебе в макушку. И просить всех богов, чтобы такие утра продолжались как можно дольше. Хочется так вот обвиться вокруг него навеки и не пускать, не отдавать никому. Ни дурацкому времени, ни старости, ни смерти. Когда любишь того, кто намного моложе тебя, каждое утро отчетливо понимаешь, что оно может быть последним. И сердце сжимается от того, что тебе придется ее оставить. И запихивать глубже свое дурацкое беспокойство от того, как же она будет одна. Она — справится. Она сильная и сможет все. Но вот пока у вас еще есть эта жизнь вместе — хочется баловать ее как можно больше. И чаще. Хочется ласкать ее бесконечно и слышать ее серебристый смех. Ей нравится ощущать мягкую колючесть его бороды. Видеть лукавые морщинки в уголках глаз. Чувствовать обнаженной кожей шероховатую жесткость его рук. Подолгу сидеть в обнимку, бездумно следя за бегущими облаками над суетным скоплением крыш. Его трактир стоит на отшибе, и отсюда, со второго этажа, открывается вид на всю деревню. Теперь им уже некуда спешить. Детей-героев они похоронили давно. Ветер играет бледной травой на их могилах. Все, что могли, они уже сделали. Она знает, что он уйдет раньше. Понимает, что это они не в силах это изменить. Утешение лишь в том, что ему так спокойнее. Он знает, что она присмотрит за всем и сделает, как обещала. Так, как он привык. Он любит слушать как она хлопочет, ворчит, шуршит юбками, поднимаясь за ним, чуть помедлив, как раз чтобы он незаметно успел отдышаться, в личные покои на второй этаж по скрипучей старой лестнице. Ему нравится, прижавшись, к ней плечом, смотреть в маленькое окошко: отсюда видны крыши и задворки Хогсмида. А еще ему нравится думать, что после его смерти стаканы в "Кабаньей голове" будут такими же грязными. Он завещал свое дело мадам Розмерте. И она обещала, что все-все будет здесь как прежде. Ей можно верить.