Карма

Макар наваливается на внезапно слишком хрупкого и ломкого Антона — все познаётся в сравнении — со спины. Щекотно и жарко дышит в загривок, окутывает грубой медвежьей нежностью, почти погребает под собой. У Антона дрожат колени и голос, он скулит по-собачьи жалобно, почти плачет. Ему так хорошо, что плохо, а может, наоборот. У него запястья в браслетах — тонкие, как ивовые ветки, и красивые пальцы украшены холодными звонкими кольцами, контрастно массивными и тяжёлыми. Антон ни разу не женственный, но под Макаром кажется по-девчоночьи уязвимым, почти изящным. Он все еще слишком худой и длинный, но уже не такой угловатый, как раньше — смягченный, сглаженный. Его волнистая чёлка спадает на вспотевший лоб, глаза зажмурены, а пальцы судорожно комкают простынь. Макар держит его за бедра, крепко насаживая до самых яиц, выбивая короткий стон каждым толчком, шумно дыша в душной тишине спальни. Представляя это, Арс закипает, как чайник — в голове так свистит, что вот-вот отлетит крышечка. Образы мелькают перед глазами, как мошки — назойливо, неприятно. Рукой не отогнать, и одна из них непременно залетит под веко жирной чёрной точкой — придётся часто моргать и тереть глаз до покраснения, пытаясь избавиться от инородного тела, но ощущение фантомного присутствия останется, даже если мошки в глазу уже не будет. Так и с Антоном, которого Макар накрывает собой, как медвежьей шкурой — нельзя ни развидеть, ни забыть, ни остаться равнодушным. Но кроме себя винить в этом некого — Арсений сам оградился от Антона меловой линией, спрятавшись в заколдованном круге собственных представлений о правильном. Выходить из этого круга уже поздно — чудовища, от которых он прятался, нашли занятие поинтереснее и больше не планируют идти с ним на контакт. И то, что Шаст уже не смотрит на Арсения с таким наивным восхищением и детской робостью — с каждым годом их разница в восемь лет кажется все менее значительной — это исключительно его вина и заслуга. Заслуга и вина. Тогда, четыре года назад, выдержать дистанцию казалось разумным и правильным, но сейчас он все бы отдал, чтобы сократить эту дистанцию до нуля. Человек непоследователен и глуп, и обратная сторона любого взвешенного решения зачастую не так привлекательна, как может показаться вначале. Арсений все понимает и в то же время не понимает ничего. От мыслей, как удобно худые антоновы бедра легли бы в его ладони, кровь приливает к члену. Злость накипает в сердце — по-животному необоснованная, по-ребячески жалкая. Он будто снова в детском саду и хочет сказать другому мальчику: «Это моя игрушка, отдай», но никак не решается. Однако он уже давно не ребёнок и знает, что не может считать своим все, что хочется. Антон — живой человек и не принадлежит никому. А главное, он ничего ему не обещал и не должен. Карма — безжалостная, но справедливая сука, и потому за чужое разбитое сердце ей всегда платят разбитым своим. Кому как не Арсению это знать. Антоновы колени разъезжаются, раскрасневшаяся щека прижимается к влажной простыни, а русые брови заламываются, пока рот открывается в беспомощном вскрике, напоминающем предсмертный — громком, жалобном и до боли интимном. Арсений бы отчаянно хотел быть причиной этого вскрика, но он к нему не причастен.