В коридорах было тихо — разговоры слышались только из-за дверей, что шли вдоль стен, выложенных разноцветной плиткой, из общей кухни и на местах возле окон, где стояли диванчики для пациентов. Вдали можно было различить стук колесиков каталок по полу, а на улице вообще шёл дождь — стучал по окну уже второй день подряд, помогая уснуть. Рядовой вечер в больнице.
Но Катя сидела на широком подоконнике в ожидании — для неё этот вечер был один из тех, ради которых она в принципе жила в последнее время. Всё время с тех пор, как началось её лечение в этом онкологическом центре. На её плечах был тёплый плед, потому что она постоянно мёрзла, несмотря на отопление — абсолютное отсутствие волос на теле всё-таки сказывалось.
Она всё сидела, погружённая в задумчивость, и ждала. Здесь ей особенно нечем было заниматься: она развлекала себя чтением, игрой на гитаре, что стояла сейчас в углу палаты, общением с другими пациентами, — но это осточертело ещё в первые две недели. В дни химиотерапии было совсем плохо, и в это время она совсем ничего не делала — не могла найти сил. И всегда была благодарна Косте, если он освобождал себе два-три дня и оставался у неё в палате. Он наблюдал за ней в самые неприглядные моменты, когда от химии выворачивало наизнанку, а девушка могла потерять сознание, просто встав с кровати, видел её абсолютно без волос, бровей и ресниц, и всё равно оставался. Потому что жизнь — непредсказуемая вещь, и ты не можешь знать о том, что твоему любимому человеку в один роковой день поставят этот страшный диагноз — рак. А диагноз, к счастью, не является поводом разлюбить — наоборот, многие как-то враз осознают хрупкость жизни и начинают ценить человека только сильнее. Это и произошло с Костей: он очень за неё переживал.
Наконец раздался стук в дверь, которого Катя ждала так, что даже мысленно воспроизводила этот звук в голове.
— Встречай гостей, — в дверях показалась улыбчивая медсестра — Настя, а потом она отошла чуть в сторону, пропуская вперёд парня. — Помните о правилах. Я зайду за вами через час, потому что через полтора начнутся вечерние процедуры и я уже не смогу отследить, — обратилась она к Косте. Тот согласно кивнул, стараясь поскорее выпроводить ее, и наконец закрыл за медсестрой дверь. Катя тут же встала, направляясь к нему и едва заметно хромая, а он обнял её с широкой улыбкой. Как всегда: на Косте был этот одноразовый стерильный халат, мягкие тапочки, маска-респиратор на подбородке. Это только сейчас, спустя пару месяцев они уже не особенно обращали внимания на всякие запреты: по нормам Костя не должен был вообще снимать маску, ему стоило сидеть от девушки на расстоянии и уж тем более не обниматься с ней. В первый визит так всё и было: обработанный на входе антисептиком с ног до головы, он вошёл к ней в палату, боясь сделать вдох. Ему объяснили, что иммунитет девушки очень ослаблен из-за химиотерапии, и она может с лёгкостью подхватить любую болезнь, а по силе даже обычная простуда будет для неё опасна. Из-за этих предупреждений он даже почти передумал идти — хотел обезопасить, посчитал, что лучше будет не видеться пару недель, но дать ей восстановиться и не подвергать возможности заразиться чем угодно, — однако ожидание обещало быть дольше, чем пара недель, а врачи, сделав осмотр и необходимые анализы, сообщили, что видимых инфекций или вирусов у него не обнаружено. Именно из-за муторности этой процедуры Костя приходил к девушке не чаще, чем два раза в неделю: нужно было убедиться, что он здоров, пройти осмотр, надеть на себя гору медицинской одежды и обработаться. Он был готов делать это хоть ежедневно, но иногда и вправду мало толку было от пятнадцати минут общения в противовес часу подготовки, а ещё очередь на посещение не уменьшалась никогда.
Он был готов не приходить, чтобы не подвергать её опасности, но Катя убедила парня, что всё не настолько страшно. Тем более — она находится в больнице, здесь в свободном доступе есть антибиотики и все лекарства, а этажом ниже — реанимация с опытными врачами, поэтому в случае чего ей сразу помогут. На это «в случае чего» Костя отреагировал скептически, но немного успокоился и начал приходить. За пару месяцев он уже привык к этому ритуалу, который надо было пройти, прежде чем оказаться у девушки в палате.
Они сели на широкую кровать — точнее, Катя легла на подушки, потому что чувствовала слабость, а Костя присел рядом, сжимая её ладонь в своей. На её голове был повязан платок, который очень шёл к её лицу, а ещё он видел, что она нарисовала аккуратные брови карандашом для бровей. Его сердце болезненно сжалось: он принимал её и без этих украшений, тем более, что в дни, когда ей было очень плохо, никому не было дела до подобных вещей.
— В нём невозможно дышать, — пожаловался Костя, снимая респиратор. — Как вы вообще в них ходите? На улице только в таких масках пациентов и вижу.
— На улице гораздо опаснее, чем здесь, — Катя улыбнулась. — Поэтому привыкаем.
— Но на самом деле я согласен даже в этой маске сидеть, — вдруг сказал парень, став чуть серьёзнее. — Главное, что меня к тебе вообще пускают. Мне кажется, от этого очень сильно зависит выздоровление — от поддержки близких и их присутствия рядом. Если бы ты вообще всегда была одна, даже
мне было бы почти физически нехорошо, — он повёл плечами.
— Конечно ты прав, — она быстро закивала. — Это очень важно. Спасибо тебе, что ты все ещё здесь, правда, — Катя посмотрела ему в глаза своими омутами, и Костя прерывисто вздохнул.
— За такое не благодарят, Катюш, — он, держа её за руку, погладил большим пальцем тыльную сторону ладони. — Хорошо, что удалось найти место в этом центре и забрать тебя из той больницы.
— Это точно, — девушка со значением кивнула. В памяти ещё были свежи воспоминания об онкоцентре в Санкт-Петербурге, откуда она вышла почти без сил, с тромбоцитами на нуле и в депрессии, из которой её по сей день вытаскивал местный психотерапевт. Ещё бы — когда двадцатилетней девушке сообщают о том, что у неё саркома Юинга тазобедренной кости, а потом закрывают в четырёх стенах отделения с химией на завтрак, обед и ужин, не пуская никого из близких под предлогом того, что они могут занести инфекцию, — очень трудно не застрять на предпоследней стадии принятия. Это и случилось с Катей: сначала она просто не могла поверить, что рак — это не что-то из фильмов и книг, чем может заболеть только двоюродная бабушка дальней родственницы, а вполне себе реальная болезнь, которая так неожиданно подкрадывается сзади и хватает своими чёрными когтями за шею, не желая отпускать. Она лежала в палате, слушая писк инфузаторов, смотрела в потолок и практически чувствовала, как полчище злокачественных клеток в её бедре выгрызает изнутри всё, до чего может дотянуться, и подчиняет себе весь остальной организм.
Потом девушка начала искать причины, думать —
за что ей такое испытание, анализировать свои поступки, пыталась даже спорить с врачами, но в итоге скатилась в размышления о сущности жизни и смерти, что и привело к депрессивному состоянию.
— Скоро обещают операцию, — Катя заговорила снова, нервно перебирая пальцами — было видно, что даже думать об этом ей уже волнительно. Все тяжелейшие этапы она проходила практически самостоятельно. На первом приеме у онколога, со снимками, она была ещё со своей мамой, но сейчас родители приезжали гораздо реже: для того, чтобы навестить, им приходилось каждый раз ездить из Петербурга в Москву. Первый курс химии она мужественно проходила в одиночестве ещё в родном городе: наблюдала, как сыпятся волосы, которые Костя ей сбрил до сантиметра перед поступлением в больницу, пыталась свыкнуться с соседями по палате и терпела все побочные эффекты — всё было в
первый раз, и она была
одна. Теперь было легче — Костя приходил хотя бы раз в неделю, иногда навещали родители, — но операция была страшнее всяких химиотерапий и обследований.
— Так это наоборот хорошо, — Костя пожал плечами. — Уберут поражённую часть кости, да? — Катя кивнула в ответ. — Ну вот. Понимаю, страшно наверное. Но ты доверься врачам, — он поймал её взгляд.
— Не могу. Я не доверяю врачам, — она повела плечами. — Я все ещё не простила, что меня несколько месяцев пытались лечить буквально от перенапряжения мышц, прежде чем обнаружилось, что это рак, так ещё и в третьей стадии. Нет у меня доверия к этим людям, как ни крути, — Катя категорично помотала головой. Взгляд Кости потяжелел.
— Это лучшая клиника онкологии в России, — продолжил он с многозначительным видом. — Не можешь — не прощай. Представляю, что тяжело. Но хотя бы поверь, что здесь никто тебе не желает зла. Прозвучит грубо, — он сжал её ладонь сильнее, — но ты для хирургов — одна из цифр в статистике, которую они всеми силами стремятся не испортить, а улучшить. Всё сделают качественно. Непонятно, поможет ли — но это уже не к врачам вопросы, а к твоему организму, и это вопрос для будущих нас. Сейчас переживать об этом и планировать так далеко не имеет смысла.
— Тебе не надоело, что я не понимаю таких банальных вещей и тебе приходится объяснять мне всё? — спросила вдруг Катя. Парень удивлённо замолк, но ответил быстро:
— Брось эти мысли. Сейчас мне наоборот кажется, что ты понимаешь эту жизнь лучше меня, — он устремил взгляд в стену напротив. — Так стойко переносить и болезнь, и неопределённость… Я сам пока не осознал тот факт, что у моей девушки — рак, — Костя прикрыл глаза. Каждый раз эта мысль ударяла его с размаху, словно молотом в гонг, и это оглушало. — А ты уже принимаешь это и расставляешь приоритеты. Убеди и меня, что все в порядке, или заставь меня поверить в это, даже если это не так, — его умоляющий взгляд вдруг устремился на девушку. Катя тяжело сглотнула, садясь рядом. Взяла его ладони в свои и посмотрела в глаза так пристально, что тот на секунду забыл обо всех переживаниях. Они оба понимали, что
ничего не в порядке — и от этого было страшнее, вокруг будто медленно сгущалась темнота, и никто не мог знать, когда наступит ночь.
— Давай не будем тратить наше время на эти мысли. Они грустные и толку от них мало, — Катя слабо улыбнулась и потянулась, чтобы оставить поцелуй на его щеке. — Сыграешь мне, Кость?
Он наконец вышел из задумчивости и кивнул с улыбкой. Встал, чтобы взять из угла гитару, и снова сел на кровать.
— Новая. Недавно написал, — пояснил, а потом начал играть вступление. Катя села поближе, чуть позади, склоняясь к нему со спины. Не сводила глаз с его кистей: он так управлял пальцами во время игры, что иногда она просила его сыграть только ради этих движений. Но в первую очередь — ради его голоса: низкого, бархатистого, который разливался по помещению, как расплавленный металл, обжигая силой и чаруя мощностью.
Думы мои — сумерки,
Думы — пролёт окна,
Душу мою мутную
Вылакали почти до дна…
Эти строки были написаны им без особого труда — просто была очередная ночь после их встречи с Катей в стенах больницы, и он не мог уснуть от гложущей сердце тоски: девушка рассказала ему об одном парне из их отделения, который боролся с лейкозом, и его организм не справился с пересадкой костного мозга. Самое страшное, по её словам, было узнавать о его смерти от врачей: каждый в отделении онкологии уязвим, но когда ты наблюдаешь, как проигрывает другой пациент, сам становишься гораздо тревожнее и еще уязвимее, словно остаёшься без кожи. И Костя лежал, глядя в потолок, на который ложились беспорядочные тени, и думал —
что, если и Катя станет одной цифр печальной статистики, которая твердила, что с саркомой Юинга почти невозможно выйти в полноценную ремиссию? Ему стоило быть готовым к любому исходу, но пока мысли пожирали изнутри, и было необходимо куда-то выплеснуть удушающий страх. Рука набросала эти строчки: думы его и вправду можно было сравнить с сумерками — такие же тёмные, неопределённые, где-то между днем и ночью, способные выесть душу изнутри, добравшись даже до кромешных уголков. Мысли — словно большие, чёрные птицы, что кружили над ним под потолком, злобно крича.
Пейте-гуляйте, вороны,
Нынче ваш день,
Нынче тело, да на все четыре стороны
Отпускает тень…
Катя опустила голову ниже, носом утыкаясь ему в шею, чтобы чувствовать тепло кожи. Звук его голоса и вибрации настолько близко вызывали ощущение комфорта, которого так не хватало в этих четырёх стенах. В проигрышах мелодия гитары сочеталась с шумом ливня с улицы, и это успокаивало. Песня показалась ей такой душевной,
пронизывающей насквозь, что слезы комом вставали в горле. Она не плакала ни разу с последней химиотерапии — только во время них ей было настолько плохо, что она позволяла себе эту слабость. В остальное время — крепилась, особенно когда рядом был кто-то из близких, — потому что думала, что здесь она лечится в замечательных условиях и ей должно быть стыдно жаловаться. Однако её чувствительная натура брала своё. Сейчас она позволила слезам выступить на глазах, пока Костя, ни о чём не подозревая, играл ей «Сумерки». Музыка позволила ему на пару минут забыться, отстраниться от мира, почувствовать расслабление среди этих месяцев, проведённых в нескончаемом напряжении. Катя в эту песню буквально влюбилась: попросила Костю потом принести ей кассету с записью, как только они появятся, — а тот был только рад. В конце концов, мысли давно зрели в голове, и именно болезнь девушки помогла им наконец сформироваться во что-то осмысленное и вылиться в композицию, пропитанную болью и сумеречной тревогой.
***
— Исполняя эту песню, я по традиции упоминаю человека, которому посвятил её, — произнёс Костя в микрофон, когда аплодисменты толпы затихли. — И так совпало, что сегодня годовщина
её смерти. Ровно два года назад девушка, которой я успел только сделать предложение, умерла от рака. После борьбы длиной в полтора года.
В зале наступила мертвая тишина. Костя никогда не говорил об этом так открыто, на аудиторию: да, безусловно, СМИ успели написать обо всём — и о том, сколько он проводил в больницах в то время, и о том, как попался на глаза журналистам в не совсем адекватном состоянии, и о синяках под его глазами, о перерыве в деятельности, о возвращении к наркотической зависимости, — всё было, но это всё писали газеты. Как выяснилось — газеты, все-таки, были правы. Впервые Константин сообщил о случившемся сам, и сообщил до того
прямо, что скулы сводило.
— Я посвятил эту песню своей девушке Екатерине, которая проиграла в борьбе с саркомой, и в этом… — его слова вдруг заглушили громкие аплодисменты, и он отстранился от микрофона, прикладывая ладонь к груди в знак благодарности. Около минуты зал просто хлопал, и Костя почувствовал ком в горле, поднимая взгляд вверх. Он знал, что она не покинула его — всегда будет рядом.
Стало быть, ангелы — где-то здесь. Наконец слушатели затихли, лишь редкие хлопки раздавались, но уже не мешали говорить, и мужчина продолжил — голос чуть дрожал, но он надеялся, что передача звука через микрофон скроет это. — Что я хочу сказать: онкология — болезнь, которая существует, и нельзя об этом забывать. Вы можете даже не подозревать, а она будет медленно убивать вас изнутри до тех пор, пока не станет слишком поздно. Пожалуйста, не надейтесь на случай, — он заговорил громче, — сходите к врачу, сдайте анализы, попросите своих близких сделать то же самое. Убедитесь, что всё в порядке, и радуйтесь жизни. А ещё обнимите, пожалуйста, тех, кого вы любите. Да, прямо сейчас, если они рядом, или сразу, как только будет возможность, — Костя снова замолк, давая людям переварить сказанное. Из зала уже слышались первые всхлипы. За светом софит он мог различить людей, которые стояли в объятиях, и ему от этого стало так тепло, но в то же время — голова закружилась, а сердце будто пробило разрядом тока. — Песня эта называется «Сумерки», и я спою её в память о сильной девушке, которая оказалась слабее судьбы.
Белый круг ослепительно яркого света оказался направлен ровно на него. Послышались первые ноты вступления, и в зале снова наступила взбудораженная тишина. Голос Кости, полный бархата, разрезал помещение — уже не дрожал, ведь он знал, что эту песню надо исполнять только твёрдо, и никак иначе. Традиционная минута молчания превратилась в пять — всё то время, что звучала песня, до последнего аккорда, — а потом зал разразился такими аплодисментами, каких эта площадка ещё никогда не слышала. Не имея возможности поддержать лично, они хлопали, и Косте, что стоял, сложив руки в благодарном жесте, пришлось сделать вид, что его вдруг настигла жажда — чтобы отойти к дальнему концу сцены, взять бутылку воды и скрыть выступившие слёзы. Сказать, что он скучал, значило бы промолчать. Но он научился справляться — и теперь позволял себе дать слабину только два раза в год — в день её смерти и день её рождения. Сегодня был один из таких дней.
Он знал: она хотела бы видеть, что он живёт и идёт дальше, — и Костя, иногда спотыкаясь об очередную дозу, продолжал идти, держа в мыслях её образ.
