портреты и заметки в блокноте.

      Всё поменялось. Поменялось так, что о прошлом Олегу теперь даже вспоминать странно и почти жутко. Жутко было потому, что в его собственное прошлое он теперь верил не полностью. Какая-то часть его сознания просто отказывалась верить, что когда-то жизнь была иной. Что когда-то можно было не просыпаться ранним утром с панической мыслью: «А точно ли завтра всё будет нормально? Точно ли я смогу жить и наслаждаться этим? Точно ли мобильник не собирается звонить?» Как можно всерьёз верить, что у него когда-то семьи не было, и он ходил по клубам каждый грёбаный выходной. Верить, что когда-то вместо полноценной команды их в группе было всего двое.       Прошло пять лет. Пережить пятилетку и почти не сойти с ума — тоже своего рода достижение. И лишь одна вещь за эти пять лет не поменялась. Все эти пять лет мысли Олега нет-нет, да и невольно возвращались к человеку, о котором впору уже и перестать думать, ведь нет его больше. Но иногда Олегу даже мыслей простых не хватало, и с губ его срывалось такое знакомое и не забытое до сих пор имя.       — Ромка. Произнеси моё имя вслух, Оставив на обсуждение весенней траве И птицам, возвратившимся с юга       Имя звучало несмело, почти испуганно, и, подхваченное ветром, летело по воздуху, проносилось в бесконечно далёких полях, путаясь в пучках зелёной травы, возносясь обратно ввысь, летело со стаями птиц к другой части планеты, возвращаясь потом обратно. Имя это врезалось в память, выедало кору мозга, забирало силы и приносило с собой наваждение, похожее на очередной наркотрип, но сильнее, словно само подсознание Олега генерировало эти видения. И тогда он слышал его, Ромкин голос и смех, хриплый такой, с кашлем курильщика. Ромка рассказывал какие-то байки так, словно они произошли с ним недавно, а потом добавлял ещё, что из этого получился бы крутой трек.       К счастью, видения были редкими, и Савченко решил, что не будет ничего с ними делать. Он смиренно ждал, когда Рома в его голове замолчит, потом шёл и записывал всё. Идеи у этого Ромы, как и у живого, были хороши. Олег их все хранил, но никогда не реализовывал. Было страшно. А вдруг этого и не существовало никогда? утративших взгляды, или променянных на души беспечных надежд,       Олег надеялся, что однажды Рома у него в голове расскажет всё, что ему нужно, и замолчит наконец навсегда, потому что в эти страшные минуты, ему казалось, что вся его жизнь теперь — это мираж, и истинный смысл её — в этих видениях, в Роме. Что всё остальное, что в его жизни есть — неважно, ненужно.       А потом наваждение заканчивалось, и Олег уверял себя, что с ним всё в порядке, ему не нужно лечиться, не нужны таблетки, это же всего несколько раз в год, это не страшно, он не помешанный. А потом снова заставал себя за тем, что бесконечно повторял его имя. где-то бродит наше одиночество в поисках нас самих или ничейного друга, потерявших в друг друге чужих.       В подобие загробной жизни Олег не верил раньше. Оно и понятно, ты не веришь в это, пока сам с этим не столкнёшься. А иногда, после очередного такого видения, взлохмачивая взмокшие кудри, думал о том, что принц, покинув свою башню, запер внутри его самого, и теперь он и есть самый одинокий человек на свете. Ведь даже за такой огромный срок Олег так и не смог найти человека, столь же духовно близкого, каким был для него Рома когда-то.       И в попытках избавиться от гнетущих и удушающих мыслей, Олег выходил из четырёх стен на улицу, где прохладный ветер освежал его мысли и возвращал к жизни.

***

кистью рисуя по телу, узор из пустых домов       Зайчиком солнца отражаться в окнах постсоветских панелек было приятно. А потом свежим ветром проноситься по небесам, заглядывая в лица прохожих, ища его. Олег на улицу выходил нечасто, поэтому Рома тоже в основном оставался в своей небесно-райской квартире — единственном месте, где он мог принимать человеческий облик. Где находилась эта квартира: в небе ли, где-то на земле, или вообще в его сознании, Англичанин не знал. В общем-то наверное ему мёртвому это и не особо важно. Главное, что несуществующая квартира была уютной, пусть и маленькой. Не банька с пауками, и то ладно. и кораблю моих достижений над которым стаи орлов. хищными взглядами ищут уставшие руки давно       В своём вечном убежище Рома мог делать вполне обычные дела живого, даже поспать мог при большом желании. Но в основном здесь он писал тексты, распределяя их по блокнотам, а ещё всё больше времени, теперь столь бесконечного, проводил за рисованием. А когда квартирка надоедала, он мог, совсем как в тех песнях, стать ветром или тучей, пролить на землю дождь, шлёпая по лужам, проводить ещё одну стаю птиц в их полёте. А мог полететь и посмотреть, как там живётся Олегу. Тот столь часто выглядел до жути уставшим, что Роме хотелось запустить ветер в его кудри и смотреть, как потом они шевелятся, а Савченко наконец в спокойствии выдыхает, и на губах его расцветает счастливая улыбка. стать вспышкой, моментом нетленным, запечатленным в памяти твоей куском.       Заглядывая солнечными лучами в окна Олега, Рома слышит иногда, как тот произносит его имя. И, понимая, не без отчаяния, как много до сих пор для него значит, старался быть с ним чаще. И Савченко говорил потом где-то, что чувствовал это, а значит у Ромы всё получалось, значит они до сих пор были друг у друга. И то особое, неназываемое, что было между ними тогда, никуда не делось. ты вспоминать меня будешь планетой пустой, или кометой, в те дни когда орбиты наших воспоминаний соприкоснуться с тобой.       И Рома напоминал, показывал своё присутствие мириадами сверкающих в ночном небе звёзд, падающих на землю. Олег, быть может, и не знал наверняка, смысл этих чудес, но точно восхищался ими, а Роме и радости его было достаточно. вспоминать будешь летом или зимним снегом, может осенью с дождливой грозой, когда по лужам топать буду,       И не только звёзды Рома посылал ему, говоря «Я здесь, я с тобой». Он сопровождал его в любую погоду, время и настроение. Хмурой тучей отражался в луже под его ногами, красным кленовым листом кружился под его взглядом, маленькими снежинками ложился за тёплый шарф зимой. Косыми тёплыми лучами радовался с ним, и ненастьем разделял трудности жизни. я буду помнить тебя, сравнивать с небом,       Олег такой эмоциональный, что и сам на небо с его погодными переменами похож. И Рома, столько наблюдая, старался запомнить, сохранить каждую из мельчайших деталей. Сопровождал его всюду и любовался каждой идеально выточенной линией, совершенность которых только с громадой неба и могла соперничать. даже когда чужие руки ласкать тебя нагую будут. я обещаю, что тебя оставлю в памяти,       И в Ромкином убежище так много теперь было от Олега, ведь налюбовавшись им, он рисовал потом его портреты, чернилами на больших листах, заботливо выводя каждую живую его мелочь, чтобы потом украсить новым портретом ещё одну часть пустой стены. И возле кровати хранил он единственную их фотографию, счастливых таких, в обнимку на сцене стоящих. в шкафу между посуды твоя чашка стоять будет. сохраню фотографией,       По вечерам Рома стал много писать в тех блокнотах стихи. Их легко хватило бы на ещё один альбом. А потом он видел, как некоторые из заметок этих появлялись у Олега на рабочих листах, и радовался, что может когда-нибудь его идеи даром не пройдут. заметкой «huiстихи» в блокноте, нашими или не нашими песнями.       Радовался, но понимал потом, что на самом деле Олежка его на месте стоит всё это время, и с ужасом признавал, что это из-за него всё так, это потому всё, что они друг друга всё никак не оставят. И тогда Рома переставал наблюдать и оставался в квартире, ведь Олег лучше без него пускай живёт. Он-то жить может ещё, в отличие от него, от Ромы, а Ромка сам как-нибудь справится. ты не читай больше меня, пожалуйста, оставь в покое, а ты останешься в моих стихах, в моих чернильных портретах.       У Ромы есть ведь его стихи, есть старая, пятилетней давности музыка. А ещё есть целая стена из портретов Олега, с разными эмоциями, в разных образах, ситуациях разных. И Англичанин может засыпать, на эту стену глядя, так может всегда его помнить, и не врываться при этом в его жизнь, не спутывать его мысли, не мешать, не тревожить. я жил всегда вопреки всему, и теперь вопреки самому себе с собой неприветлив.       Он так думал, а потом ловил себя на том, что не может рисовать и писать больше. Ему мало становилось, потому что не видел его давно. И тогда Рома становился злым, забивался в угол и рвал страницы из блокнотов, где мелким пьяным почерком были выведены какие-то глупые строчки. Всё, что он, не видя его, писал, всегда получалось неправильным и слишком сухим, а линии портретов были неточными. И тогда уверенность, что Рома без него сможет, исчезала, и нужно было увидеть его опять. ты — как и я, такая же вроде, хотя нет, ты другая — у тебя свой мир ты принадлежишь другой погоде, хорошей такой, теплой.       Но Олегу же лучше без него жить, развиваться, радоваться, в конце концов. Настоящим жить, а не смертью его, которая так давно уже случилась. У Олега же не только он в жизни был. У него семья, работа, друзья, наверное. Олег не может заходиться в приступах своих, произнося его имя до нервической тряски, только потому, что Рома без него даже после смерти не может. Рома не должен ради себя жертвовать им. а я нелюбим никем, и даже собой оставленным в сугробе январском. пожалуй в снегу останусь, ведь только твое сердце могло спасти меня, и ему оно, замерзшее, до сих пор неподвластно.       Скоро придёт зима, но первые метели в этом году случились сильно раньше. И в непроглядном месиве, Олег пытался скорее оказаться дома, чтобы там скрыться от этой погоды и от голоса Ромы в голове. Рома говорил, что скучал, что без него не может. И все время повторял, что они всегда будут вместе.