Видимое относительно

      I       Проснувшись, Аято нащупывает в изголовье своей кровати футляр с очками — и, совершенно ожидаемо не отыскав его, ревёт:       — Казуха!       Маленькая лиса не отвечает ему, тоже вполне ожидаемо. Впрочем, одеться Аято может и наощупь, равно как и добраться до кухни, где очень вкусно пахнет и шкворчит на сковородке завтрак.       Наставник готовит и мурлычет что-то незатейливое себе под нос; его длинные серо-русые волосы, собранные в низкий хвост, в холодном утреннем свете кажутся стальными. Сын наставника сидит за столом и кривляется, примеряя очки Аято так и эдак.       Говорят, у кузнецов школ Иссин Сансоку в жилах течёт кровь кицунэ; но двое старших Каэдехар на лис не похожи. Зато Казухе, по всей видимости, досталось лисьих повадок за них всех. Аято он пытается вывести из себя всякий раз, когда он гостит в поместье клана Каэдехара.       Наставник говорит: Казуха просто хочет, чтобы ты с ним поиграл. Но Аято тринадцать, и он — будущий глава одной трети Трикомиссии, тайной полиции Сюмацубан, и одной только госпоже Наруками Огосё известно, что ещё там возглавить придётся. Ему не до игр вообще-то. Немного жалко, потому что в целом он Казухе, кажется, нравится. По крайней мере, нравится то, что его самый-лучший-папа-на-свете Яхико, когда Аято остаётся на ночь, сам готовит завтрак и вообще посвящает им обоим всё свободное время.       Сначала Аято несправедливо полагал, что клан Каэдехара обнищал до такой степени, что не может позволить себе слуг, и здорово удивлялся этому. Потом отец пояснил: Каэдехара Кагэхару не доверяет никому, кроме собственной тени, да и той, в лучшем случае, до обеда. Человек, который лучше всего на свете разбирается в ядах, не может перепоручить его, Аято, безопасность кому-то ещё, и свою паранойю скармливает как знак доброй воли. Уважения или даже любви, может.       Аято не нужно, чтобы Кагэхару его любил. Но как же сложно иногда удерживать в голове то, что Яхико — не его папа.       — Разве люди не носят это, чтобы видеть лучше? — спрашивает Казуха, водружая на нос чужие очки, и щурится.       — Я ношу очки, чтобы видеть лучше, — подтверждает его слова Аято. — Отдай, пожалуйста.       — Я от этого вижу только хуже… — жалуется младший Каэдехара.       Яхико ему не мешает, посмеивается только:       — У тебя и так зрение хорошее. Не все видят мир точно так же, как ты, и инструменты поэтому у каждого свои.       Казуха немного расстроенно вздыхает, после чего, очень бережно придерживая дужки, возвращает Аято его очки.       Вместо очередной скучной лекции про оптику и строение глаза Яхико, ворочая омлет на узкой прямоугольной сковородке, рассказывает про какого-то моллюска, у которого глаза подсоединены прямо к мышцам, сжимающим и разжимающим раковину — в обход мозга. Так что зрение у моллюска есть, но видеть он при этом не может.       Странности.       От такого маленького ребёнка, как Казуха, легко можно было бы ожидать, что стёкла он облапает и испачкает, но стёкла остались чистыми. Аято, может быть, в первый раз жизни предполагает, что отец был неправ: Кагэхару доверяет не только своей тени, но и своему сыну. Может, когда-нибудь и Аято сможет доверять так же.       II       Проснувшись, Аято ищет в изголовье своей кровати футляр с очками. Ожидаемо не обнаружив его, зовёт:       — Казуха.       Каэдехара сидит, скрестив ноги, на татами, и держит очки за дужку, наклоняя так и эдак. Искажённый линзой свет оставляет на полу яркие пятна, расслаивающиеся на радугу.       Аято переворачивается на живот и лениво подпирает голову рукой.       — Ты когда-нибудь представлял себе, насколько нелепо будет выглядеть мир без отражений? — ни с того ни с сего спрашивает Казуха. — Как всё… относительно.       — Нет… — Аято зевает, прикрыв рот ладонью. — Тебе не надоело? Может лучше сыграешь со мной?       — Тоже нет, — усмехается Казуха, складывая очки в футляр. — Господин Камисато, я даже не умею играть в шахматы. Просто, назови я иную настольную игру, остальные бы не оставили нас наедине. А мне очень надо было с тобой переспать.       — Ого, — деланно удивляется Аято.       Казуха подползает к нему, ластится, как ручной кот. Уронив себя набок, Аято приподнимает край одеяла, чтобы Казуха мог к нему — и на него — забраться.       Не так он себе представлял первый — технически, уже второй — секс с молодым Каэдехарой. Вообще не так. Не то чтобы Аято его хоть как-то себе представлял в принципе, Аято вообще поставили перед фактом. Но он не продержался бы так долго на посте комиссара, если бы неожиданности его беспокоили или, тем более, останавливали.       Каэдехара рывком укладывает Аято на спину. От света, вылившегося ему на лицо, начинают болеть и слезиться глаза.       — Давай, — зубы Казухи громко клацают, — давай съездим в Монд этой осенью? Вмес… вместе.       — Не могу.       Казуха наклоняется ближе, милостиво закрывая от света своим пёстрым телом. Аято проводит подушечками пальцев по его белому, незагорелому торсу, нащупывает бугры и полоски шрамов, от которых он, лорд Камисато, не успел и не смог защитить своего вассала. Лицо и руки у Казухи почти золотые от загара, не считая шрамов. Вымоченные в перекиси аристократки, сверстницы Аяки, которые давно уже перешиппперили её братика со всеми подряд, начиная с самих себя, с ума бы посходили.       — Мой… всегда находил время. На вас, — горько вздыхает Казуха.       Аято хмыкает, щипнув его за ягодицу:       — Если меня куда вывозили за границу, так брать… тёпленьких госизменников.       — Так роди какого-нибудь. Госизменника, — невинно предлагает Казуха.       — Гм.       Темп, с которым его бёдра поднимаются-опускаются, влажно шлёпая смазкой — с ней, пожалуй, перебор, — становится совсем уж невыносимо-издевательски медленным. Аято расслабляется, насколько можно, и прикрывает было глаза, но Казуха обиженно кусает его за щёку.       — Я публичный человек, — журит его Аято.       — Твоей репутации… не повредит, — беззлобно и печально смеётся Казуха.       Вредный лис вынуждает Аято кончить два раза, прежде чем дать привести себя в порядок, помыться и — вернуть себе зрение — вставить контактные линзы.       Тома, проснувшийся, как обычно, ни свет ни заря, смеряет Аято очень многозначительным взглядом, когда тот притесняет его на кухне со своими сковородками и плашками, но ничем, кроме дежурных любезностей, своего присутствия не выдаёт.       Когда Аято приносит Казухе его любимые блинчики, тот дремлет, свернувшись калачиком, на совершенно свеженьких, чистых простынях.