Небо с каждым днём голубеет. Твои глаза светлеют. Пальцы Валеры путаются в его же бороде, постепенно оставляя в ней всю накопившуюся черноту.
Ты дышишь глубже. Дышишь чистым воздухом, что освобождается от чёрных цепей, и рождаешься заново после той роковой ночи.
Когда ты видишь беспокойно, но верно спящего мужа, осознаёшь, что эти годы не дышала вообще. Набрала воздуха в лёгкие и поклялась не выдыхать, пока вновь не будешь просыпаться в крепком кольце мужских рук по утрам.
Через месяц ты перестаёшь вздрагивать при виде гречки, и с тихой радостью варишь мужу кашу на молоке до его пробуждения. Муж одобрительно улыбается под чёрной бородой и усаживает тебя на свои колени, заботливо накидывая шаль со спинки дубового стула, ведь по утрам сыро.
Микроскопические трещины на твоих коленях заживают под мудрым взглядом святого Михаила, которого не видит твой муж, но за который ты хватаешься глазами каждое утро.
Икона на стене поднимает тебя в пять утра и держит до глубоких сумерек, врезаясь светлой дорогой в твои синие глаза.
Святой Михаил символически вечно накрыт грубым серым льном для твоего мужа.
Святого Михаила ты символически мысленно держишь за руку. За другую руку ты держишь Валеру, когда тот одаривает тебя поцелуями в сливочно-кремовую шею.
Через два месяца ты перестаёшь просыпаться по ночам от малейших звуков. От скрипнувшей деревянной форточки. От осенних дождей, барабанящих по тёмным пробоинам асфальта во дворе. От хриплого кашля мужа.
Ты будто отпускаешь всю душевную боль, живущую внутри тебя, зарываясь глубже в заботливо подаренный соседкой плед. Ты ощущаешь тёплые руки бабушки Клавдии на своих плечах даже по ночам.
Ты даже наивно веришь, что Валеру отпускает тоже. У него светлеет душа, но чернеет борода. Но ты почему-то не замечаешь, что творится в его нечитаемых глазах.
Каждый раз, когда цепляешься за кривой гвоздь, ты надеешься, что он чудом исчезнет. Но гвоздь не исчезает, наоборот, будто врезается в стену и в твоё сердце сильнее. Поэтому ты мысленно вешаешь на него в рамку Клавино «Откорми его хорошенько да обогрей. Он отойдёт» и мантрой повторяешь перед сном, заряжая себя на новый день.
Соседка, по-матерински сощурившись, с облегчением смотрит на ваши переплетённые с мужем руки. В одиночестве моля Бога, чтобы её предчувствия были ошибочными. Чтобы остались глупыми предрассудками и страшными воспоминаниями молодости.
За два месяца ты теряешь бдительность. Высчитываешь часы, когда муж должен вернуться с завода, и с каждым днём всё меньше времени оставляешь себе до его прихода. Будто не боишься вновь перейти грань.
В очередной вечер ты с лёгкой грустью бродишь по кухне, задумавшись. Ты не замечаешь, что стрелка часов переваливает за восемь, ровно также, как скинутое на пол льняное полотно.
Тебе хочется выбежать в поле и успеть на алый июльский закат, утонув в россыпи пушистых ромашек. Тебе кажется, что Валере бы понравилось нежное белое платье, что ты себе сшила за несколько месяцев до его возвращения.
Ты довариваешь картофельный суп, вовремя снимаешь его с огня и думаешь, что можешь успеть переодеться. Хочешь после очередного изнурительного дня подарить мужу улыбку, но неожиданно слышишь тихую возню ключа в замочной скважине.
На мгновение застываешь, думая, что это старушка-соседка пришла тебя проведать, пока со стремительно холодеющей душой не вспоминаешь, что бабушка уехала на два дня к сыну.
Отчаянно бросаешься к иконе, вдруг забывая, как она была покрыта раньше. Руки не слушаются, и ты в панике со всей дури сшибаешь стеклянную банку парного молока.
Тебе практически плевать, ведь разлитое молоко можно объяснить дурацкой случайностью. И какой бы дефицит в стране ни был, ты уверена, что первым делом Валера бы осторожно спросил, не поранилась ли ты.
Но ты всё равно не успеваешь накинуть ткань так, как это делал муж. На третьем повороте ключа ты застываешь, осознавая, что не хочешь вставать с колен. С тобой Бог. За тобой тяжёлые шаги, ты испуганно смотришь в лицо архангелу и не замечаешь, как спустя мгновение перед тобой уже сверкают глаза мужа, с немой дрожью застываешь от чёрных дыр.
Впервые после окончания войны и возвращения Вала домой есть то, чего ты не знаешь. И хоть ты и отвыкла вздрагивать при виде мужа во время своих молитв, сегодня ты ощущаешь дурное предчувствие. Оно пугает тебя, и ты замираешь на месте, боясь дышать. Всё ваше эфемерное счастье летних месяцев сыпится в пыль.
Твой муж сегодня увидел низко пролетающий над домом военный самолёт и мысленно вернулся на фронт.
Ремиссия законченна. Произошёл откат.
И ты снова не узнаешь Валеру. Он смотрит на тебя холодным, бесчеловечным взглядом, и ты понимаешь — тебе некуда отступать.
— Милый, — всё-таки поднимаешься с колен, наивно пытаясь говорить с ним на равных. Словно это возможно при вашей разнице в возрасте, росте и физической силе. — Ты не запрещал мне молиться, когда тебя нет.
Ты не плачешь только потому, что за лето Вал залечил твои раны так хорошо, что ты просто не веришь, что он нанесёт тебе новые.
Но для вас снова наступает чёрный день, и муж опять тебя не слышит. Ты в лёгком испуге отспупаешь назад в проём двери, пробираясь через полумрак коридора в спальню. И даже с такого расстояния тонешь в безжизненных глазах Вала, ты каменеешь под его взглядом. Он медленно набрасывает рушник на икону, по крайне мере, не снося её со стены. И двигается к тебе.
Ты хочешь захлопнуть дверь перед его лицом, но в вашей семье не существует секретов, а значит и замков в межкомнатных дверях. Ненавидишь себя за то, что не можешь защититься. Ты даже не можешь ему возразить. Почему-то ты уверена, что если произнесёшь хоть одно дерзкое слово, муж сотрёт тебя в порошок.
— Родной, — на последнем дыхании шепчешь. — Расскажи, что случилось?
Ты тянешь к мужу руку, искренне веря, что если он позволит себя обнять, ты заберёшь всю его боль, развеешь всю его печаль, и вы снова будете счастливы, позабыв про этот очередной тихий скандал.
Но Вал не позволяет тебе подойти к нему ни на шаг, и ты дёргаешься от такого его отношения.
— Ты зовёшь меня своей девочкой, Вал, — и это можно счесть за попытку надавить на его силу своей слабостью. И это можно принять за защиту. — Но разве бог одобрил бы твою жестокость к своей девочке?
Только после того, как слова слетают с твоих губ, ты осознаёшь, что сказала, понимая, что отныне спасенья нет. Все попытки оправдаться — тщетны, поэтому ты даже не пытаешься. Понимая, что причинила мужу боль, ты забываешь о своей и, поддаваясь внезапному порыву, лезешь рукой под тяжёлый матрас. Нащупываешь на металлической сетке кровати офицерский ремень Валеры и с дрожью во всём теле разгибаешься, протягивая его ему. Не решаешься посмореть Валу в глаза, ожидая его решения. Ты просто хочешь, чтобы всё закончилось. Даже если цена конца — такой опасный метод.
Милый не сразу понимает твою жертвенность, полагая, что ты сошла с ума. Однако едва жёсткая кожа ремня слабо бьётся о его голое предплечье, когда ты настойчиво суёшь его ему, Вала съедают демоны войны. Он резко выхватывает ремень из твоих холодных рук, не ведая, что творит. Муж разворачивает тебя спиной к себе и толкает на кровать. Ты летишь в постель лицом, пряча взгляд в сложенных руках. Он не может справится с собой, хотя старается, когда складывает ремень вдвое, пытаясь убедить себя, что не прав. Вал напоминает себе про клятву, про такой давний сейчас разговор с Сашко. Вспоминает твои бездонные испуганные глаза.
И всё равно не выигрывает у фронта.
Ты сжимаешься на кровати, ожидая удара, и напряжение от ожидания тебе пугает сильнее, чем приближающаяся боль. Вал с сожалением смотрит на твою худенькую фигуру, считая, что если пожалеет тебя и остановится сейчас, то проявит непозволительную для советского солдата слабость.
Только поэтому он убеждает себя, что офицерский ремень пойдёт тебе на пользу. Кажется, что в первый удар Вал вкладывает всю свою злость и ненависть к богу. Другого объяснения на вопрос «почему так больно?» ты не находишь. Муж словно забывает, что ты совсем молоденькая девчонка, когда бьёт тебя со всей своей мужской силой. Ремень обжигает кожу даже через тонкую ткань одежды, заставляя слёзам непроизвольно стекать по твоему лицу, а тебя вскрикнуть, закусывая кулак. Даже в своих самых страшных, ночных кошмарах ты не могла представить, что солдатский ремень — это настолько плохо. Ты скорее бы согласилась на ещё один удар кулаком в лицо, чем на продолжение порки. Мелко вздрагивая всем телом, ты чего-то ждёшь. Уговариваешь себя держаться стойко. Но ничего не происходит.
— Что ж ты делаешь, дурочка?! — в сердцах выкрикивает Вал, отбрасывая в сторону ремень, вздрагивая от твоего крика. — Посмотри на меня!
От его приказа на повышенных тонах дёргаешься уже ты. Неуклюже поднимаясь на постели, ты переворачиваешься на спину, пытаясь сесть. Удар прилетает тебе куда-то в район бёдр, поэтому присесть, не скривившись от боли, не получается. Смотришь, как Вал властно хватет тебя пальцами за щёки, вынуждая посмотреть ему в глаза. Из-за пелены слёз ты его еле видишь, но он видит тебя хорошо. Настолько, что ему становится страшно.
— Ты зачем это сделала? — Валера твёрдо и ясно проговаривает каждое слово, встряхивая тебя.
У тебя риторический вопрос мужа уши набатом разрывает, и ты неожиданно молчишь. Молчишь, не дерзишь и даже не пытаешься, впервые отводя взгляд в сторону и осторожно разглаживая складки грубой простыни.
Муж все равно не поверит, что сломал тебя одним ударом добротного армейского. Но ни одна беспокойная ночь на фронте его не оправдает.
Тебе вдруг кажется, что что бы ты ни выбрала, верного пути для тебя уже нет. По какой дороге ты бы ни пошла, за каждый шаг тебе полагается новый удар ремнём Валеры.
Только теперь ты совсем не уверена, что вытерпишь хотя бы ещё один. И уж точно не захочешь нарываться самой.
— Я пойду воздухом подышу. Можно? — ты разводишь руки в стороны, будто показывая, что ты ни в чём не виновата и ничего у тебя с собой нет, и это звучит настолько загнанно-виновато, что даже не издевательски.
Принимаешь молчание Валеры за согласие. В конце концов, тебе будто бы нечего уже терять. Ты выскакиваешь на улицу, окончательно забывая о разбитой трёхлитровой банке с молоком.
Садишься на единственную скамейку, которую не видно из окна твоей крепости-избы, закрываясь от глаз дома.
У тебя со двора видно алый диск закатного солнца, и ты ощущаешь, как он лучами врезается в твоё солнечное сплетение. Иначе ты не можешь объяснить себе, почему у тебя будто физически рвётся сердце.
Ты несколько раз бьёшь себя по щекам в надежде успокоить дыхание, закидываешь ногу на ногу и думаешь, что даже доброй соседки в самый нужный момент рядом нет. Ты рисуешь перед собой образ родного архангела, но его засвечивает кровавое солнце, и ты не улавливаешь в них немого сочувствия и даруемой тебе силы, несмотря на все твои отчаянные просьбы не бросать тебя сейчас.
Ты ковыряешь облезлую зелёную штукатурку и укладываешь отлетевшие куски в крошечный пазл. Тебе хочется сделать то же самое с воспоминаниями Валеры, чтобы Сашино «боится тебя сильнее, чем нашего врага» вбилось в его разум и резало изнутри, когда муж забывает о том, что дом — это не фронт, а ты, его жена — не немцы.
Об этих словах сына соседки ты вообще узнала случайно, когда старушка Клавдия, забывшись, проговорилась, но ты точно хотела их забыть также, как и двое суток с возвращения мужа.
Так ты проводишь полчаса, провожая самое яркое солнце в твоей жизни. Ты не помнишь ни того, что так и не поела, ни горячей боли от ремня мужа, ни даже того, что твоя икона всё ещё в руках Валеры. Но у тебя нет сил.
Валера даёт тебе время до сумерек, время от времени проверяя, чтобы ты оставалась на скамейке, но на дворе заметно холодает, и он загоняет тебя домой.
— Ты вытер молоко, — утверждаешь, когда входишь на кухню, и скользишь мимо его рук.
Валера молча ставит перед тобой чашку с простым кипятком и уходит в спальню.
Он точно поговорит с тобой. И попросит прощения. И вновь поклянётся себя сдерживать, прежде чем снова накроет икону самой ненавистной тряпкой в твоей жизни. Также, как два месяца назад.
Ты жадно глотаешь кипяток, что будто меняет пути и обливает твоё сердце, заново набирающее ритм жизни.
Ты не мучаешь себя мыслями о том, как вы будете жить дальше под одной крышей, откладывая трудное возрождение на завтра.
В спальню возвращаешься через пятнадцать минут, отчаянно надеясь, что муж уже спит, и ты бесшумно выскользнешь, забрав своё одеяло.
Но Валера полусидит, полулежит, сверля пустой дверной проём, в котором слышит твои осторожные шаги побега. Он ждёт тебя на казнь.
— Ты врала мне два месяца, Юля. И я настолько верил, что ты мне верна, что не заметил, что иконы накрыты не моей рукой.
— Ты не запрещал мне молиться, когда тебя нет, — ты глухо повторяешь в пустоту, до но мужа не долетает.
До мужа уже пять лет как ничего не долетает.
— Я посплю на кухне, — тянешься к тяжёлой подушке, но Валера крепко перехватывает твои руки, зажимая в своих оковах.
— Ты ложишься со мной, или я снова повешу на стену ремень, — он ждёт, что ты дёрнешься, заплачешь, ждёт вообще любого испуга в твоих глазах, но ты кристаллически чиста.
Ты веришь, что если стоически переживёшь первую ночь, дальше будет легче. В твоей жизни тоже была война. А ты оказалась гордым воином.
Поэтому ты сбрасываешь летнее платье и безразлично ложишься рядом с мужем, головой к его голове. Ты глубоко вздыхаешь с застывшими на концах ресниц слезами и на выдохе засыпаешь.
***
Вал честно пытается заснуть вслед за женой, устроив голову Юли на своём плече, но не может сомкнуть глаз. Он поражён тем, что та плачет даже во сне. Её слёзы противно капают ему на грудь, заставляя кожу чесаться, но Вал не удовлетворяет эту потребность. Ему жалко тревожить беспокойный сон жены внезапными телодвижениями. Валера в принципе давно научился игнорировать свои потребности. И, к сожалению, это плохо отражается на его семейной жизни.
Со спящей Юлей ему разговаривать значительно легче, поэтому он рассматривает тёмные блики света с улицы на потолке и шёпотом рассказывает ей истории из своего детства, которые сами по себе плавно переходят на фронт. И Вал мрачнеет.
— Родная, — шепчет он, почти невесомо поглаживая жену по спине, но не заканчивает. Что он хочет сказать? Что ему жаль, но этот удар был необходим ей, чтобы она перестала врать? Что ремень на стене — пустая угроза? Что он не собирается её больше бить?
Юля стонет во сне, коротко всхлипывая, и Валере даже кажется, что жена жмётся к нему, словно просит защитить её от чего-то. От чего-то, что преследует её во сне. Но Вал знает — единственное от чего стоит защищать Юлю — он сам. Охраняя сон милой, Валера снова приходит в себя. Приступ, когда его вновь преследовали призраки фронта, отступает. И мужчина поновой убеждает себя, что в вере бога нет ничего постыдного, грязного или
греховного даже в их стране. И сейчас он в это верит. Но Валера больше не верит в себя. Теперь он чётко знает, что сорвётся, даже если до нового приступа пройдёт год или полтора, и не важно, что он пообещает при этом своей жене или самому себе. Вал понимает, что не все обстоятельства жизни подвласны ему, и если в какой-то день он вновь увидит или услышит что-то, что мысленно вернёт его на фронт — Юле не сдобровать.
Вал думает о том, что будет, если в какой-то момент он поднимает на неё руку в очередной раз и не сможет остановится. Воображение так не кстати подкивает ему картины убитой его же собственными руками Юли. И это слишком отвратительно для него.
Война не повод воевать с женой — эта мантра даёт сбой, и он не в состоянии её починить.
Валера видит только единственный выход из своего разваливающегося брака, и часть его очень хочет остаться с женой ещё на пару часов до зари, но другая — рациональная — говорит ему, что если он не уйдёт сейчас, то ему просто не хватит смелости на отчаянный шаг.
Аккуратно выбираясь из объятий жены и делая всё, чтобы не разбудить её, Вал некоторое время с болью всматривается ей в лицо. Чёрт бы его побрал, он бы хотел жить вечно рядом с этой женщиной, но он не имеет на это право.
— Прости меня, маленькая, — горячо шепчет Валера, осторожно целуя Юлю в мокрые от слёз щёки. — Прости меня, девочка моя. Я должен тебя от себя спасти.
Юля не просыпается даже тогда, когда Вал гладит её по спутанным волосам и кутает в одеяло.
***
Вал вспоминает о пистолете оставшимся с фронта, и в темноте ночи бредёт ко входной двери, разыскивая свою шинель, в кармане которой он в последний раз видел фронтовое оружие.
Пистолет ложится в руку, как влитой, и это придаёт Валере уверенность.
На негнущихся ногах он следует в кухню, не зная, где ещё ему совершать свой отчаянный и безрассудный шаг. Свою преждевременную смерть выходит воспринимать легче, чем страдания жены в этом доме, которые обязательно повторятся и которые будут хуже.
На кухне Вал бесшумно достаёт из-под стола начатую бутылку самогонки и делает буквально глоток для храбрости — те самые фронтовые сто грамм, про которые любят шутки шутки местные мужики, напиваясь вдрызг.
Смакуя вкус домашнего алкоголя, Валера цепляется глазами за рушник, косо прикрывающий икону, и вспоминает слова пожилого офицера — «перед смертью не бывает атеистов». Сейчас Вал с ним как никогда согласен. Не веря, что делает это, он снимает полотенце, бросая его на пол, а после опускается на колени под насмешливым взглядом архангела и склоняет голову. Впервые в жизни Валера искренне молится, каясь перед святым Михаилом и богом во всех своих грехах при жизни, и прежде всего он просит прощения за то, чего ещё пока даже не совершил.
Для человека, отрицавшего высшие силы, его молитва выходит слишком сердечной и длинной, но Вал не торопится прерывать свой разговор с богом.
Святой Михаил словно пытается отговорить его от самоубийства сердечным взглядом своих нарисованных глаз, но Валера его игнорирует.
Он вспоминает, как два месяца назад ударил жену кулаком в лицо за то, что она стояла на коленях там, где сейчас стоит он. Затем он вспоминает, что ударил её сегодня, но уже ремнём, опять же за то, что она молилась богу, как и он.
И от этого ему становится только хуже.
Не теряя больше ни капли из своих решимости и смелости, Вал вскидывает руку с пистолетом, упираясь им себе чётко в лоб, и на выдохе нажимает на курок.
***
Ты в страхе просыпаешься от громкого выстрела, не сразу понимая, что это не сон.
Прошлый вечер вернул Валеру на фронт. В самое огниво. Тебя этот вечер вернул в последние ночи перед его счастливым (а счастливым ли?) возвращением, когда ты каждые два часа просыпалась от кровавых картин во сне.
Ты смутно помнишь каждый ночной кошмар. Во снах ты видела разную смерть, и этими же снами ты научила себя не реагировать на каждую каплю крови. Не вздрагивать при бледных руках мужа, верно сжимающих военный пистолет.
Но сейчас ты скатываешься с кровати, оглушённая неожиданным хлопком выстрела, и холодеешь, не замечая на себе тяжёлых рук спящего Валеры.
Пустая, остывшая половина дубовой кровати давит на твоё сознание, и ты бежишь на кухню, с трудом ориентируясь в густой темноте.
В каждом подобном сне святой Михаил был с тобой. Ты веришь, что находишься под крылом посланника Бога, и знаешь, что натерпелась достаточно. Ты знаешь, что Бог не забрал бы самого дорогого для тебя мужа, а кровь на полу и простреленная его голова — простые отголоски военного тыла.
Бог Валеру не забирает. Валера уходит сам. Он сам себе простреливает портал-дорогу в чёрный ад, перед тобой сдаваясь. Уберегая тебя от себя.
Когда ты видишь окровавленную голову с огромной дырищей во лбу милого,
Ты орёшь во всё горло. Ты орёшь громче, чем звучал роковой выстрел, но тебе кажется, что звук комом застревает внутри и не выходит.
Когда тело мужа стремительно превращается из жизненно-коричневатого в мёртвенно-бледный,
Ты падаешь на колени, закашливаясь в горячих слезах.
Но на твои поцелуи любви муж не шевелится и не открывает глаз. Ты разжимаешь его грубые пальцы, держащиеся за пистолет, как за последний спасательный, как будто можешь ещё мужа остановить.
— Милый, — ты жадно целуешь, ощущая горькую, засыхающую кровь во рту, — не уходи, прости меня, миленький…
Ты мгновенно прощаешь мужу полтора удара жёсткой кожей армейского. Ты готова на сделку со смертью, ты готова вытерпеть что угодно, заново пройти семь кругов ада, лишь бы Валера открыл свои синие глаза.
Вдали эхом скрипит калиточная дверь и слышатся спешные шаги тяжело дышащей старушки Клавдии; загруженная мыслями о муже и отпечатками его ремня, ты вчера забыла закрыть дверь избы.
Святая соседка залетает на кухню, напрочь забыв об одышке от нервного бега, и впервые в твоей жизни чертыхается, закрывая руками морщинистое лицо.
Она видит тебя, рыдающую на полу, вцепившуюся в бездыханное тело Вала, и от этой картины у неё останавливается старое сердце.
— Дочка, Юлечка, не смотри, — молит тебя бабушка, поднимая с колен и выталкивая в коридор, мощной спиной закрывая пустой дверной проём, — Архангел послал твоему мужу силу, чтобы бороться со врагами. А самым главным твоим врагом Валеры считал себя самого.
Ты не вслушиваешься в мудрые слова соседки, хотя надо бы. Но тебя не хватает уже ни на что.
Ты со всей силы вырываешься, истерически орёшь потерянной соседке, что муж жив, и ты будешь рядом с ним, пока Валера не откроет глаз.
После ты клянёшься, что не отпустишь его рук до похорон.
Держа Клавдию за руку, ты в истерике просишь Бога простить твоему мужу все грехи и защитить на небе. Так, как защищал бы Он тебя. Ты просишь для Валеры счастливой смерти, что случилась почти час назад, давясь осознанием, что всё счастливое давно потеряно. Кошмар длиною в пять лет только закончился, но легче тебе не становится.
Ты не успеваешь поблагодарить мужа за то, что перед смертью он молился, но знаешь, что он точно думал о тебе. Ведь перед смертью атеистов нет, а ты его родная душа, насилие над которой он не смог себе простить.
Ты ненавидишь себя за то, что не додумала, недосмотрела, недопереживала и упустила. Упустила не на войне. Упустила не на фронте. Упустила, не услышав беспокойных шагов, уходящих вдаль, не почувствовав ласковых рук, в последний раз гладящих тебя по голове.
Ты не понимаешь, за что тебя так наказывает бог, когда отбирает любимого мужа, о возвращении домой которого, ты молилась долгими, зимними ночами в праведных слезах.
Но когда ты видишь замершую в дверях бабу Клаву, которая остаётся стоять между тобой и
телом мужем, ты понимаешь, почему Валера так поступил. В горе ты ощущаешь свободу. Тебе больше нечего бояться, Вал уже никогда не причинит тебе вреда. Ты свободна.
Но нужна ли тебе такая свобода? Свобода стоять на коленях перед иконами и общаться с богом, зная, что милый больше никогда не вернётся домой. На вопрос, смогла бы ты отказаться от веры ради него, ты себе не отвечаешь. Понимаешь, что нет. И почти чувствуешь вину за то, что выбрала бога, а не мужа, но ты в этом точно не виновата.
Не смотря на ещё не остывшее до конца тело любимого, за твоей спиной вырастают крылья свободы. Теперь тебе не придётся бояться. Ни того, что Валеру убьют на фронте. Ни того, что Валера, вернувшийся с фронта, убьёт тебя. И в этом ты видишь посмертное исполнение его клятвы — всегда защищать тебя.
И не смотря на всю свою свободу, ты сохранишь верность единственному, родному мужу до самого конца.
