Ящик Пандоры

Большой дом у конногвардейских казарм стоял пуст и тих, усыплённый частым стуком тяжёлых дождевых капель. Так остывает публичный дом, когда последний распутник покидает его под утро. Гости разъехались, оставив после себя скопище пустых бутылок, поваленную мебель и густой запах винного духа, смрадно висевший в комнатах. Пьер очнулся от душного, пьяного сна, зашарил мутными глазами вокруг, сперва не поняв, где находится. Нечто тёмное нависало над ним, выступая из полумрака. Какая ужасающая тень… Пьер содрогнулся, неловко зашарил по полу, нащупывая очки. Правое стекло треснуло, но ему все же удалось разглядеть то, что напугало его со сна. Всего лишь диван, перевёрнутый и накренившийся, точно и впрямь лениво раскинувшееся, кривобокое чудовище. Чего только не привидится… Да, теперь-то он вспомнил. Двое молодчиков, пришедших с кем-то из курагинских дружков, завязали драку, Долохов едва растащил… А он, Пьер, так и уснул у Курагина, завалившись, словно куль с мукой. — Господи, что за наказание! — пробормотал Пьер в бессилии и отчаянии. Снова он пошёл на поводу у Курагина, соблазнился гадким, пустым пороком, правившим в этом доме. А ведь столько раз зарекался, клялся, что перестанет ездить, не счесть… В душе его занималось удушливое пламя жгучего, беспощадного стыда, как светоч, озарявшего в памяти все те мерзкие, недостойные вещи, коим он предавался так счастливо и самозабвенно. Как и те, что совершались у него на глазах, отвратительные и притягательные до крайности… Полуголая актриса в одной шёлковой нижней сорочке, бесстыдно спадающей с округлого белого плеча, сидит на коленях у Долохова, жадно сжимающего ее в объятиях. Разукрашенная головка с завитыми локончиками откинута ему на плечо, а по шее блуждают влажные губы нависшего сверху Анатоля. Пьер знает, что им не впервой делить женщину между собой, и от этого ему ещё стыднее смотреть за ними, ещё слаще. Вдруг Курагин отрывается от девицы, поднимает голову, подернутый пьяной мутью взор устремляется на Долохова. В нем все ещё похоть и животный голод, ноздри раздуваются, как у кобеля, почуявшего добычу. Долохов только усмехается. Одна его ладонь небрежно шарит по полным ляжкам женщины, а вторая ложится Анатолю на загривок, трепля и поглаживая, будто щенка, притягивая ближе… — Курагин… — донёсся до Пьера хриплый шёпот, в первое мгновение не отделённый им от горячечного воспоминания. Однако шорохи становились все громче, выбиваясь из дождевого гула, бьющего в окна. Двое тяжело дышали, сдавленно переговариваясь. Пьер хотел было подняться, но, разбитый и неповоротливый, сумел лишь грузно перевернуться, вставая на четвереньки. От резкого движения его настигло страшное головокружение. Выпитое накануне вино тошнотворно подступало к горлу. Переждав приступ, он снова услышал тихое: — Хочешь я?.. Ртом, хочешь? Федя… — Курагин, бесы тебя… Зашелестела ткань, забряцали пряжки. Значит, Курагин здесь, и Долохов тоже… И впрямь, кому же ещё быть, как не хозяевам? А кто же с ними, кто ублажал их, не потрудившись даже удостовериться, что они одни здесь?.. Пьер с усилием приподнялся, выглядывая из-за дивана, послужившего ему неожиданным укрытием. В кресле, стоявшем под распахнутым настежь окном, полулежал Долохов, расхристанный, в висящей на одних плечах рубашке. Дождь летел ему в спину, влажные капли блестели в спутанной кудрявой гриве. А на коленях перед ним… Нет, сомнений быть не могло. Анатоль и никто другой, голый до пояса, нетерпеливо жался к его ногам, потираясь лицом о колени. Пьер окаменел, так и не сумев выдавить ни звука, чтобы прекратить творящееся у него на глазах безумие. Отчего-то он знал, что если обнаружит себя теперь, станет только хуже. Долохов не позволил бы ему жить спокойно, владея столь грозным оружием против него. Это страшный человек, способный на все ради собственной выгоды. А Курагин, как Богу, ему поклонялся. Его руки уже лежали у Долохова на промежности, сжимали и поглаживали, раздразнивая и без того раздирающий обоих голод. Тот прерывисто выдыхал сквозь зубы, требовательно подаваясь бедрами навстречу ласке. Застонал глухо, почти зло, за волосы притискивая Анатоля лицом к своему паху. Пьер никак не мог понять, чего он хотел. Короткие реплики, которыми те обменивались меж собой, приводили его в смятение, действия — отвращали, но суть их порочного занятия ускользала от него. Пьер ясно сознавал одно, то, что выделывал Курагин, было в высшей степени унизительно для человека его положения, пусть и столь известного своими похождениями. Чего только не говорили о нем, ходили слухи, будто Анатоль был влюблён в собственную сестру, а та в него. Но мужеложство… Невозможно поверить, что он по собственной воле вытворял такое для Долохова, не значило ли это, что тот обманом принудил его исполнять свою волю… — Легче, легче… Поцелуй, не кусай… Разврата, подобного этому, Пьер не встречал прежде. В бытность его учебы заграницей ему приходилось слышать о юношах, предававшихся содомскому греху, даже видеть, как двое целовали друг друга, словно возлюбленные. Но это… Это был порок в чистом виде. Порок, не ведающий стыда, и оттого неотвратимо притягивающий взор, несмотря на все то омерзение, что поднималось в его душе. Влажный рот Анатоля покорно льнул к чужому паху, привлекаемый жёсткой хваткой Долохова. Он вылизывал его прямо сквозь плотное сукно штанов. Не останавливаясь, Курагин запустил руку себе промеж ног. Заметивший это Долохов сильнее вцепился ему в волосы. — Я разве позволял тебе? — строго спросил он и с холодной усмешкой, не вяжущейся с азартным, горячечным блеском в глазах, добавил. — Сперва я. — Сволочь, — не то застонал, не то заскулил в ответ Курагин, отчаянно вертясь, чтобы, хотя бы притеревшись бедром, доставить себе удовольствие. Долохов шлёпнул его по щеке, шире развёл колени. И велел так вкрадчиво, что у Пьера дрожь пробежала по взмокшей спине: — Сделай-ка мне хорошо, Толенька. Он чуть привстал в кресле, и Курагин ловким, умелым движением стянул с него штаны до самых колен. Долохов снова ухватил его за волосы и с силой толкнулся бёдрами, заставляя Анатоля сдавленно замычать. Только тут до Пьера дошла вся низость того, чем они занимались. Курагин позволял пользовать себя в рот, как последнюю блудницу, а Долохов наслаждался им, быстрыми, грубыми движениями притягивая к себе. Светлые глаза его остекленели и были широко открыты, губы жалобно кривились, точно острота испытываемого им удовольствия причиняла ему боль. Обеими руками он удерживал задыхающегося Анатоля, что старательно опускал и поднимал голову, тихонько постанывая. Темп становился все резче, тела обоих блестели от пота, Долохова била мелкая дрожь. Вдруг он зажмурился и в первый раз коротко воскликнул. Анатоль забился, придушенный им, вонзился пальцами ему в бёдра. Долохов будто и не почувствовал, оглушённый экстатической вспышкой. Должно быть, целую минуту он не разжимал хватки на анатолевом горле. А когда пришёл в себя, взор у него вновь сделался ясным и бесстрастным, теперь даже более, чем всегда. — Иди ко мне, — позвал Долохов неожиданно мягким, кротким голосом. Анатоль, на шее которого уже виднелись тёмные широкие отметины от пальцев, легко поднялся с пола и сел ему на колени. Рот у него распух, с подбородка стекала слюна вперемешку с тем, о чем Пьеру не хотелось и думать. Тем не менее Долохов горячо, едва ли не благодарно поцеловал его. А после взялся за его опавший было мужской признак. На сей раз Пьер все же не выдержал. Во рту у него пересохло. Охваченный странным жаром, он осел на пол. Снова от происходящего в комнате остались лишь звуки, влажные, упивающиеся, бесстыдные. Анатоль был шумным, он и стонал, и пылко пришёптывал, и упрашивал в голос: — Пожалуйста, Федя, сейчас… Мне нужно… Давай же, ну же, ну… В конце он издал яростный, протяжный стон и только тогда умолк. Снова раздался мокрый, причмокивающий звук поцелуя. Сколько Пьер знал Долохова, тот никогда никого не целовал. Случилось ли это тогда, при всех, когда меж ними, распаленными вином и медленно густеющим жаром тел друг друга, была зажата полуобнажённая женщина, а вокруг стыл хмельной угар, валящий с ног?.. Что за глупая мысль, отчего, зачем она пришла ему вдруг… Как же тихо стало, наконец-то тихо, только дождь изредка бился в окна, точно просил впустить его внутрь, в душное тепло дома. Пьер ощущал ужасную усталость. Казалось, он весь вывозился в жирной, липкой грязи, которую ничем нельзя отмыть — она изнутри прикипела, к самой душе. Маялись ли они хоть изредка муками совести, или в пучине порока давно позабыли, что есть такое нравственное страдание?.. Быть может, люди, подобные им, сотворены увечными, лишёнными стыда, как некоторые не имеют рук или ног. И как теперь смотреть в глаза им обоим, зная о природе их связи? Верно, иным тайнам лучше оставаться спрятанными за закрытыми дверями. Пьер открыл ящик Пандоры и поплатился сполна за своё любопытство. Тем временем, любовники понемногу приходили в себя. — Сигарку бы, — протянул Анатоль задумчиво. — Возьми в мундире, где-то я его бросил, — также лениво отвечал Долохов. Скрипнуло кресло, совсем рядом по полу прошелестели неспешные шаги — Курагин был без сапог. Пьер затаил дыхание. Стоило Анатолю повернуть голову и присмотреться, его убежище оказалось бы раскрыто. Но тот только пробормотал со смешком, вероятно, дивясь на перевёрнутый диван: — Fantastique, — и прошёл мимо. Что-то с грохотом упало и покатилось, последовало крепкое ругательство. — Курагин! Ты где запропал, дьяволы тебя возьми? — окликнул Долохов. — Тут сам черт ногу сломит, такие потёмки, — проворчал тот, — Ищи сам, твоё платье! Долохов самодовольно усмехнулся. — Кто снял, тому и искать. — Ну, и молчи, значит! У Пьера затеплилась надежда, что Долохов все-таки выйдет следом. Тогда, быть может, удастся если не покинуть злополучную комнату, то хотя бы размять мучительно скрюченную спину и ноги. Но не тут то было. Осторожно высунув голову, Пьер увидел Долохова совершенно разомлевшим, блаженно вытянувшим в кресле длинные ноги. Глаза у него были закрыты, на губах играла рассеянная улыбка. Возвратился Курагин со свечей в одной руке и небольшим, отливающим серебром предметом — вероятно, портсигаром — в другой. Он установил свечу на подоконнике и в ее тусклом свете стал увлечённо рассматривать свой трофей. — А хороша вещица. С гравировкой. Где достал? — Выиграл у одного князька. Плакал, сказал, фамильный. Да мне-то какое дело. Долохов встал тоже, вальяжно подошёл к окну, беря у Курагина сигару. Предрассветные сумерки обливали их белые нагие фигуры мертвенным, серовато-жёлтым светом. Закурили. Потек густой, с пряной горечью дым. Установилось вязкое, разморенное молчание, изредка прерываемое ленивой словесной перебранкой. Долохов все посмеивался над Курагиным, а тот сердился, но как будто не всерьёз, нарочито. Словно между ними не произошло ничего особенного. Словно они вновь сделались не более, чем приятелями, связанными одними только кутежами да скандальными историями. — Я напился знатно, а? Только теперь попустило, — признался Анатоль. — А ты отчего не пил почти? — Не хотел. Видал, как Петрушка набрался? На пол завалился медведем и захрапел, — Долохов зашёлся коротким злым смехом. Пьер вздрогнул, лицо его вновь обожгло стыдом. В устах Долохова все что угодно приобретало налёт ужасной непристойности, потому что только о низких вещах он отзывался с подобным одобрением. Курагин засмеялся тоже, но, подумав, сказал: — Не помню, — помолчав, добавил. — А эта, как ее… Paulette что? Избавился ты от неё? А? — Чего ради? Тебе она, кажется, понравилась. Всю облобызал, — издевательски заметил Долохов. — А теперь не хочу. — Теперь-то известное дело, вдоволь наелся, — продолжал смеяться Долохов. — К черту иди! — разозлился Курагин и пошёл было прочь, но Долохов его удержал. — Ну-ну, больно ты гордый! От курившегося дыма в душной комнате становилось невозможно дышать. Пьера клонило в сон, тело, согнутое в неудобном положении, схватывало судорогой. Приятели тем временем заспорили о том, сколько задолжал Анатоль, учитывая сегодняшний проигрыш. Курагин ругался и настаивал, что Долохов его дурил, не могло быть больше пяти тысяч, а тот в свою очередь снисходительно пояснял, мол набиралось все десять. Наконец, Анатоль вскричал: — Черт с тобой, подавись! Надоел! Долохов, похоже, ничуть не обиделся. Им владело непривычное насмешливо-благодушное настроение, сопутствовавшее тем редким минутам, когда он был абсолютно доволен жизнью. — Чем отдавать станешь, Курагин? — иронически полюбопытствовал он. Тот беспечно пожал плечами. Анатоль проживал в долг огромные суммы и никогда не задумывался, что однажды придётся расплачиваться. Деньги найдутся, иначе и быть не могло, главное, чтобы веселье не заканчивалось, так он рассуждал. Пьер порой завидовал этой простоте мысли, существованию, не подчиненному определённой цели и не ищущему её. Едва ли Долохов на самом деле ждал, что Курагин вернёт ему деньги — он и без того получал от него все, что хотел. А Анатолю и в голову не приходило, за что Долохов позволял ему, единственному в обеих столицах, ходить в долгах. Игра эта была проста и незамысловата, постигнув ее, Пьер признал, что догадался бы раньше, если б осмелился и дал волю глазам, а не рассудку. — Ну, так как, Толенька? — Долохов хищно поглядывал на Анатоля, и в двойственной улыбке его сквозило лукавство. Курагин выпустил изо рта несколько сизых колец дыма, одно из которых тот, наклонившись, поймал губами. Жест этот, отчасти невинный, игривый, хотя и мог быть между товарищами, но явно принадлежал иной стороне их отношений. Оттого он казался особенно интимным, тайным, как признание в любви, прошептанное на ухо. Анатоль положил раскрытую ладонь Долохову на голую грудь и действительно что-то горячо зашептал ему. Тот, не слушая, припал жадными губами к его шее. — Федя… — Какая же ты блядь, Курагин… Вся ваша порода проклятая… Пыл их был завиден. Бессонная ночь, казалось, лишь придавала сил увлечённым друг другом любовникам. Даже со своего места Пьер видел, как Анатоль задрожал, перестал дышать, руки его обвились вокруг шеи Долохова, и сигара, по-прежнему зажатая в его пальцах, лишь каким-то чудом не подпалила тому волосы. Долохов, верно, без малейших препятствий снял бы с него штаны — Курагин уже не мог да и не хотел воспротивиться, но тут на лестнице раздался резкий девичий голос. Пьер содрогнулся, невольно зажмурив глаза, как если бы сам был пойман на непристойной сцене. В то время как ее непосредственные участники даже не двинулись, чтобы исправить положение, по-прежнему оставаясь в объятиях друг друга. — Чего ещё? — сварливо вопросил Долохов, скорее раздражённый, нежели напуганный или смущённый. — Скучно мне, мальчики! — капризно ответила девица, наверняка та самая Paulette, которую они при всех ласкали в четыре руки. Она тоже не была хоть сколько-нибудь удивлена, умудряясь кокетничать даже в столь провокационной ситуации. — Пойдёмте со мной, ну, ма-а-альчики! Как рыбка золотая, услужу! — Ну, заканючила! Мало тебе, что ли? А? — захохотал Курагин. — Денег ей мало. И впрямь, золотая, — холодно ухмыльнулся Долохов. — Ничего, отработает. Послышались торопливые шаги босых и обутых в сапоги ног. Серебристо пролился звонкий девичий смех, сменившийся мужским гоготом. И наконец, настала тишина, в которой Пьеру оглушительным показался собственный обреченный вздох.