Тяжесть

Тогда Дайске не знал, куда пошёл. Куда-то подальше от места, где он сделал то, про что точно знал, что он сделал. Думал, что нужно уйти как можно скорее. А автобус как назло не приезжал. Уйти как можно скорее, как можно скорее отвлечься. Проснуться от сна. Убить эту мысль. А автобус всё не приезжал… И потому он плакал. Хрустально чистая слеза стремилась вниз с его щеки, наплевав на холод. Да… слеза, совсем не такая, как он сам… Да, холодно. Зима, всё-таки. Поэтому, чёрт возьми, доедь, чёртов автобус до этой никем невидимой в этой пурге и темноте остановки! Да, пурга. Зима, всё-таки. И тьма. Темнее страха. Темнее Джигена. И лишь тусклый оранжевый свет одного единственного фонаря. Там, куда в конце концов приезжает единственный автобус. Где отвлечься? Где подумать о другом? О чём другом? О ком? Может быть, об этом мёртвом поле подсолнухов? Джиген остановился. Люди останавливаются, когда видят рассветы, закаты. Дорогие машины, детей. Джиген, видимо, не из людей. Он останавливался там, где видел полнейшую безнадёгу. Эти тусклые, опущенные цветы… ничего в них теперь цветного и светлого. «Как красиво» — подумал Джиген. Он только сейчас понял, насколько сильно он уже давно хочет пить. Но за весь его путь по тропам и холмам ему совершенно ничего не встретилось. Тогда он опустился на корточки и зачерпнул в руки снега. Белого, как кристалл, снега. Он причинял тут же промокшим рукам боль. Но пальцы Джигена даже чуть-чуть не порозовели. Они остались такими же бледными. И как будто… мёртвыми. Теперь Джиген держал в руках деревянную миску. Такую, какую никто не мог дать ему в этой местности. И тем не менее, она сейчас в его руках. Он подносит сейчас её к своим губам, и сейчас пускает хрустально чистую воду по своему пересохшему горлу. Пересохшему в тот момент… Нет, он не хочет снова вспоминать. Хотя он никогда не был таким же, как эта вода. И никогда не сможет быть. Понимая это, он всё же ослабляет пальцы, и миска падает. Сейчас она лежала у его ног. В его ухоженных, но старых ботинках. Под которыми он также обнаружил засохший, абсолютно замёрзший цветок. И больше он не может скрывать сам от себя… То, что он сделал и кого он убил. И как он это сделал. Кровь обрызгала просто всё. Часто ли всё вот так вот заканчивалось? Нет! Джиген был совсем не против очернить свою душу. На то и костюм его чёрный. А вот пачкаться в крови… это нечто иное. Даже на чёрной одежде можно заметить эти пятна. Эти глубокие, густые, маслянистые пятна… Да разве их отстираешь? Хоть руки вытри в дыры — нет. Ты всё равно не отделаешься от этих мыслей. Ты всё равно не забудешь. Забыть, забыть, забыть! Джиген схватился за голову. Как же больно, будто кровь, выпущенная из мозгов его жертвы, ударила в его. Как же теперь? Что теперь будет? Почему вообще всё это творится? Что он, раньше не убивал? Что, его душа не черна, как уголь? Вот именно, черна. Больно, больно, больно, больно. Он поднимает глаза. Звёзды. На чёрном небе сверкают огоньки. Белые, как мамина кожа. Острые, как смех первой отказавшей тебе девушки. Вот она — красота… Джиген никогда не видел такого неба. Здесь, в поле мёртвых подсолнухов, он впервые лицезрел что-то подобное и правда, правда, сейчас он так задумывался над этим… «Может всё не так безнадёжно» — подумал он. «Как красиво» С того заказа он сначала шёл своим обычным шагом. Потом он ускорился. Потом сам еле поспевал за своим шагом. А потом он побежал, побежал, как не бегал на своих двух много-много однообразных лет. Побежал прямо сквозь поле. И прибежал в тот город, в котором трясутся пальцы. От воспоминаний того заказа. Но он старался думать не о нём. Он старался думать о людях в домах, как они ложатся спать. О девочке, которая ждёт чуда. Джиген идёт мимо этих домов… Джиген смотрит в окна на каждом этаже. Одно окно — это всегда одна судьба. И когда все этажи проходят, начинается крыша. На которой Джиген ждёт. Ждёт попутного ветра. И ветер ударяет ему в лицо. А он ему улыбается… Впервые улыбается, за много-много лет. И он поднимает глаза к небу. И выстреливает в это небо. И можно увидеть в его глазах падающую звезду, а на самом деле лишь маленький метеорит, сгорающий в атмосфере. Он убил эту мысль. «Чудо!»