Don't forget I'm with you

      Шото снова сжимает чужую руку в своей. Так привычно проходят часы, дни, месяца, сменяются времена года. Кажется, в этой белой комнате время застыло, а два последних года равны мгновению. Сколько там оно длится по версии науки?       За окном уже светает. Первые солнечные лучи пробиваются сквозь белые шторы, отражая на потолке металлические трубки медицинской аппаратуры и больничной койки. Монотонный писк со временем уже совершенно незаметен для Тодороки. Как и запах лекарств, хлорки, прогретого кафельного пола. Если втянуть воздух глубже, то можно уловить нотки дезодоранта Шото, запах кофе, стоящего на подоконнике. Почему то невозможно уловить запах Кацуки, как будто его здесь совершенно нет.       Два года Бакуго находится в коме. Раны давно затянулись, оставляя место рваным шрамам, залегшим глубокими отметинами на лице, шее, плече и груди. Груди, в которую пересадили новое сердце.       Как это произошло Тодороки уже и не помнит. У него вообще все события тогда смешались в комок, а в голове, набатом по вискам, снова и снова стучала фраза «У Бакуго разорвалось сердце». Киришима тогда крепко схватил за плечо Айзаву, крича в лицо, что такое не могло случиться. Потом были врачи, толпы людей, чей-то плач. Из круговерти Шото выкидывает рука Мицуки Бакуго на плече, ее красные заплаканные глаза и едва слышное: «Отдохни немного».       В ту ночь он впервые притронулся к сигаретам. Не сомкнув глаз, просидел на скамейки школы, а с первыми лучами солнца снова пошел в больницу, сменяя на «посту» Мицуки.       — Вам бы тоже отдохнуть, я побуду с ним, сколько потребуется, — он сжимает женское плечо, рассматривая, как неохотно и недоверчиво та отпускает руку сына.       — Спасибо. Я скоро подменю тебя, — Шото прячет разноцветные глаза от красных, слишком знакомых, но никогда не смотревших с такой благодарностью. Она выходит, беззвучно закрывая стеклянную дверь.       Каждый день кто-то оттаскивал Тодороки от кровати с бездвижным Бакуго, отправлял отдохнуть или наконец взяться за учебу. Скрепя сердце и скрипя зубами, каждый раз злобно зыркая на одноклассников, Шото уходил в общежитие, делал задания, запихивал в себя безвкусную еду и ложился спать в ожидании дня, когда сможет снова смотреть на едкую белизну палаты, красные цветы крови на бинтах.       Сейчас же все совсем по-другому. Многие как будто забыли о существовании Кацуки Бакуго. Из постоянных гостей его тихой палаты выделяются Шото и Мицуки, забегающий после патрулей Мина, Киришима, да Каминари, беспокойно прыгающий на каждый писк аппарата для измерения жизненных показателей. Для всех них волнение не схлынуло, оттого они топят его где-то еще, лишь бы рядом с другом и сыном не казаться слабым. Кацуки всегда презирал слабых людей.       Завтра утром Шото снова на работу, снова в агентство, где теперь за столом директора сидит Кейго Таками, мерящий своим ястребиным зрением темные круги под глазами младшего из семьи Тодороки. Ястреб никогда не позволяет себе залезть кому-то в душу, тем более Шото. Слишком уж много травм у него. Свежих и кровоточащих, старых, зарубцевавшихся, которые ноют на погоду. Потому, начальник лишь окидывает взглядом и убирает со списка патруля на еще один месяц, негоже, чтобы совсем еще пацан помер в подворотне от переутомления.       Не успевая покинуть здание, в котором работает чуть меньше полугода, Шото замечает Ииду, машущего ему. Мерный стук форменных сапог приближает Тодороки к нервному срыву, он уже задержался на десять минут. Если не поторопится, в больницу не попадет, каким постоянным посетителем его бы не считали.       — Привет, Тодороки, как работа? Как жизнь? — Тенья поправляет очки, снова сползшие на кончик носа.       — Все как всегда. Работа, больница, в перерывах навещаю маму и госпожу Бакуго, — Шото сминает правое плечо, чувствуя напряжение и холод.       — Ты все еще не оставил идею с Кацуки? Он же почти труп, Шото. Пойми ты, два года — не шутки, — голос у брюнета стальной, в нем нет жалости или сопереживания.       — Кто-то выходит даже через пятнадцать лет, это не приговор, — Тодороки разворачивается, на прощание хлопая дверью и сжимая кулаки в карманах.       — Он как будто перенимает его привычки, — шумно выдыхает Кейго, запивая горечь юношеской боли крепким кофе.       Тодороки по дороге заезжает в свою квартиру, меняя линзы на более удобные очки для зрения. Не понятно, что стало причиной проблем: стресс, сотни выкуренных сигарет или чтение в плохом освещении. Прихватывает с полки книгу, кажется новый томик про приключения Муми-тролля, а затем направляется по привычной дороги в белоснежную палату.       — Говорят, Момо хочет уйти с поста героя в декрет, даже немного удивлен, — Киришима по видеосвязи рассказывает о последних событиях из жизни бывших одноклассников. — Наверное, Урарака тоже на подходе. У всех жизнь кипит, — вздыхает Эйджиро, тут же ударяя себя по губам. — Прости, братан.       За это время отношения с друзьями Кацуки вышли на новый уровень. Киришима и Каминари делятся каждой крупицей информации, нужной и ненужной, иногда согревая сердце смешными замечаниями:       — Тодороки, а ты знал, что мурчание котов влияет на здоровье, особенно полезно оно для сердечно-сосудистой системы, может кота сюда притащим, — ляпает Каминари как-то невзначай, вызывая легкую улыбку на лице Шото.       Мина пишет сообщения каждый день, чтобы узнать, как там состояние друзей. Шото для нее теперь тоже близкий друг. Пережить вместе такую боль и не почувствовать связи казалось дико.       Серо уже десять месяцев в странной командировке, но еженедельные звонки по видеосвязи и фотки синяков под глазами Шото — неотъемлемая часть их общения, как будто с самого первого дня в академии были неразлучными друзьями.       «Какие же они придурки» — думает Тодороки, совершенно не замечая, что цитирует Бакуго.       Из размышлений выводят двери большого здания с красным крестом. Вот он снова тут. Мнется немного каждый раз, желая войти лишь в одну комнату и увидеть там живую улыбку или возмущение в алых глазах и сведенных бровях. Только снова безрезультатно. Машины тихо пикают, показывая все те же показатели: слабый пульс, низкое давление. Температура Кацуки не поднимается выше 35 градусов, потому Шото разрешает себе прикосновение только левой рукой, чтобы было теплее.       Открывая книгу правой рукой и не отпуская пальцы Бакуго, Тодороки младший снова берется за чтение книги. Мицуки когда-то говорила, что «Кацу» любил сказки про маленьких существ, кажется Муми-троллях и с неприкрытым интересом слушал каждую строчку, слетающую с губ матери, особенно, когда та тянула слова с легким напевом. Шото так не умеет, но старается, ведь не раз слышал, что с людьми в коме нужно разговаривать. Либо рассказывать им о том, что происходит вокруг. Или вот, читать, например.       Прочистив горло, Тодороки начинает главу: «Однако я успокаиваю себя мудрыми и утешительными словами, которые прочитал в мемуарах еще одной значительной личности и которые здесь воспроизвожу: «Каждый, к какому бы сословию он ни принадлежал, если он совершил славное деяние или то, что воистину может почитаться таковым, должен собственноручно описать свою жизнь. Хотя и не следует браться за это прекрасное дело, пока не достигнешь сорокалетнего возраста. Если, конечно, он привержен истине и добр…»       Слышится писк монитора, а за ним как будто скрип старой несмазанной двери.       — Тво.ю ма.ть, Шо. Какого сс.нов.ва эта книга. Ммы даль.ше не двинем? — кажется, воздуха в его легких недостаточно и Кацуки начинает кашлять.       Тодороки не опускает руку, только сжимает на мгновение, переплетая пальцы. По щекам стекают слезы. Это какое-то чудо, черт возьми. Прижимается ожогом к тонким длинным пальцам Бакуго, целуя в тыльную сторону ладони.       — Кацуки, — слетает с губ Шото, когда его руку пытаются сжать ослабевшие пальцы.       — Спасибо, Половинка, — едва на грани слышимости, с легкой улыбкой, на которую только способны затекшие мышцы.