Что я (мне) дела(ть)ю?

Я не знал, что хотел сделать, когда в очередной раз открывал, закрывал и вновь открывал вкладку «написать новое сообщение». Что я хочу написать? Мне есть, что сказать? Наверное. Мне же всегда есть, что сказать. Людей иногда это даже раздражает. И все-таки, что я делаю? Зачем я делаю? Я разве не хочу спать? Хочу. Чертовски. Но не могу, как бы ни хотелось, как бы ни закрывались глаза под тяжестью век — тишина всё равно оглушающе бьет по ушам, невыносимо, честно, после получасовых попыток спокойно уснуть хочется выть на луну от безысходности. (И шутить тупые шутки про завывания на луну) После двух часов и раскрасневшихся от усталости глаз хочется выключить тишину навсегда и включить Бритни Спирс. (О да, красотка Бритни, уложи меня. Помоги мне уснуть, ради всего святого) После трёх часов я открываю пустой с недавних пор чат. Чаще всего оттуда так ничего — и никто — живым и не выходит. Даже я. В основном только я. Даже если был план, была идея, были слова в голове — более того, эти слова в голове даже сами складывались в предложения! Увы, тоже только в голове. И вновь увы, поутру на свежие мозги я не воссоздам ни единой фразы, стоявшей в мыслях ночью. Атмосфера не та. Окружение не то. Тишина не та. Всё не то. А сейчас плана нет. Совсем. Есть только катастрофически удушающее желание что-то сказать, и это «что-то» рвётся наружу, рвёт обременяющие оковы, как обычно пытаются удрать преступники или ненавистные хозяевами слишком агрессивные собаки на цепи. Себя тоже хочется посадить на цепь — нужно как раз одну, самую крепкую, одолжить у Антона. Чтобы, видит бог, больше никогда не оборачиваться мыслями в Шастуновскую сторону: от этого сердце сжимается не хуже звезды, которая за долю секунды сжалась в крохотную песчинку. Сжалась, чтобы спустя мгновение с грохотом взорваться, сметая всё окружение. Думаю, если в 39 лет и хорошей физической форме я умру от разрыва сердца, врачи будут задавать вопросы. Нет уж, легче мне сделать вид, что всё в порядке. Лучше я так и продолжу ходить с ошмётками вместо былого, крепкого прежде сердца в своей груди. Я не знаю, чем является это неведомое «что-то», что так бешено хочет на волю. Но мне доложили — оно мечется в агонии. Я чувствую, как оно бьется о мои рёбра подобно одичалой белке, которую, обезумевшую и облезлую, поместили в крохотную клетку, где не разогнаться, и заставили сходить с ума. Бежать прямо. Вправо. Назад. Повернуть. Местность перед глазами не меняется — всё те же стены, та же каморка, то же наказание. Вновь бежать. Не помогает. Бежать быстрее, и еще быстрей, поворот за поворотом. Клетка размером два на два образно. Железная решётка с тонкими дразнящими прутьями: свобода так рядом, посмотри-ка, ты можешь разглядеть всё вдоволь, пока будешь умирать. Люди будут проходить мимо, но никто не остановится. Потому что всем всё равно. И _он_ не остановится тоже. Надо бежать. Четыре стены. И обезумевшая белка. А я всё ещё не знаю, что хотел этим сказать. Возможно, есть какой-то потаённый смысл? Может, это сонный бред моего сознания, которое уже граничит между сном и реальностью, но я вдумываюсь в свои мысли вновь и вновь несмотря на их абсурдность. Белкой я себя не чувствую. (Тем более, понятия не имею, как чувствуют себя белки, сошедшие с ума) Вероятно, пора просто сходить в парк и прихватить с собой орешки. Проинтервьюировать каждую белку в округе и разгадать наконец заковыристые ребусы моей несносной (как жаль, что ее, несносную, постоянно приходится носить) головы. Решаю подумать об этом утром. Утро же оказывается но мне бескомпромиссно и безжалостно подобно палачу, разрубающему последнюю надежду — оно не находит в этом ни малейшего смысла. А я всё ещё не перестаю надеяться. Может, если бы спустя полгода образного молчания я написал в нерабочий чат это невиданное «что-то», это спасло бы ситуацию? Это, быть может, растопило бы лёд? Разбило бы стену между нами? Что-то вроде: «Привет?» «Слушай, давай обсудим…» Не то. «Я хочу с тобой кое о чем поговорить» Я хочу… Честно? Увидеть тебя. На миг увидеть таким же счастливым и юным, коим ты был ранее. «Может, встретимся и посидим где-нибудь?» Помнишь, у нас было любимое кафе, пару раз мы вдвоём прятались там от фанатов? Не-а, не помнишь. «Что насчёт встречи?» Мне просто жизненно необходимо посмотреть на тебя (да, я чёртов эгоист). На секунду. На несчастное мгновение, которого я жду больше чего-либо другого. На мгновение, которое убьёт меня быстрее, чем я успею сказать «Давно не виделись! Как там Ира?». Оно убьёт меня стремительно и без сожалений. О, я хочу этого. Я жду этого. Вовремя вспоминаю, что моё «что-то» — не огненное пламя, топящее лёд, и не огромная кувалда, которая снесла бы целую стену. Это просто мои мысли. И нестерпимое желание написать сообщение. Всего лишь. Успокойся. Это бы не помогло. Здесь ничего не поможет. Следующей ночью я искренне стараюсь делать вид, что не слышу истошного крика где-то поблизости, совсем рядом. Спустя время сдаюсь, сквозь сонливость оглядываюсь. Не сразу понимаю, что крик стоит в моей голове. Не сразу осознаю, что уже минуту держусь за волосы руками так крепко, будто хочу их вырвать. Не сразу чувствую, что на глазах мокро — одна слеза не выдерживает и скатывается солёной дорожкой по щеке. Так скатываются дождевые капли со стекла машины. Чтож, эта капля в гонке оказалась первой. Приз ей. Я почему-то хихикаю. Мои нервные смешки звучат слишком жалко даже для меня, но я по непонятной причине не могу остановиться. Может, приз положен мне? За находчивость и глупые шуточки. О да, Антон был от них без ума. Прекрати. Думать. Ненавижу свои шутки. И Антон здесь не при чем. И без ума он не был. Он тебя оставил. Бросил. Кинул. Влюбил в себя, дал надежду нам обоим, а после исчез, стёр все воспоминания. С жестокостью убийцы нажал «удалить переписку у обоих» в Телеграмме. С правдоподобностью искусного лжеца продолжает делать вид, что ничего не произошло. (Может, для Антона всё это и правда ничего не значило?) И теперь без ума здесь не он, а я. Я счастлив за Антона, искренне рад — ему ведь не пришлось переживать этот период в одиночку. У него есть Ира. А у меня нет никакого запасного варианта. (Или я на протяжении всего этого времени и был тем самым запасным вариантом?) Вечером меня ждёт очередной алкогольный эфир от Ленты. Боюсь, не устою от соблазна и опьянею на первых же десяти минутах стрима. Или вообще до трансляции. Ничего не мешает легонько приоткрыть бутылку и употребить некоторое небольшое количество алкоголя. Ну, отхлебнуть чуток. Подбухнуть маленько. Облизнуть горлышко и успокоиться на этом. Промыть струны души: видите ли, они совсем уже расстроились. О, смотрите, а вот здесь пара струн порвалось. Прикольно, правда? Можно ли их заменить? Боюсь, что нет, совсем нет. После трансляции на моем столе стоит огромное блюдо с пуншем. Зачем мне столько? Гребаный рецепт на целую, блять, армейскую роту. На всю родословную. Итак, я выпил всё сам. Не скажу, что полегчало, но я тот ещё шутник — сообщу только, что мне просто расхотелось выть на Луну. Теперь я сам чувствую себя Луной — одинокая бесцветная клякса в небе, которая настолько боялась быть одинокой, что навеки приклеилась к Земле. Я так сильно не хочу, чтобы Антон был человеком. Ведь если я Луна — по ночам мне придётся преследовать его на каждом шагу и освещать путь. Он оставил, а я все равно иду следом. Он бросил, но я до сих пор с вожделением смотрю, как он расцветает. Он кинул на прощание бездушное и ничего не объясняющее «прости, ничего не выйдет», а я продолжаю его оправдывать. Думаю, что не был достаточно хорош. Достаточно старателен и бережен. Болезнь, доктор. Кажется, это клиника. Очевидные же симптомы — горечь в мыслях и желание стать Луной, заливающей при этом свои проблемы алкогольным пуншем. Ничего нового. Обычное УРВИ, может, грипп, хотя, вероятнее всего, это тяжелая степень пневмонии, и вы сляжете с ней на пару месяцев. А по ночам вы, конечно, будете шаг за шагом следовать за Антоном Шастуном, освещая ему дорогу. Наверняка смотреть, как тот приобнимает за предплечье Иру, переходя пешеходный поздним вечером. Как он позволяет ей затянуться со своей сигареты, а после обхватывает ее крохотную ладонь своей и поглаживает большим пальцем по тыльной стороне мягкой кисти. Ещё он, возможно, склонится рядом с ней и уткнётся в ямку под шеей, потом осторожно прикусит ключицу, медленно вдохнёт и томно выдохнет — шея Иры наверняка будет пахнуть как-нибудь приторно-сладко. Дорогими женскими духами. Купленными на деньги Антона. Не могу сказать, что я против. Но лучше уж мне умереть, конечно. Лучше мне слечь с осложнениями после стопроцентного воспаления лёгких и отключиться в коме. Я напишу завещание, в котором будет слёзная просьба на похоронной процессии включить лучшие хиты Бритни. И похоронить под «Toxic», безусловно. Это моя последняя воля. Последнее желание. Вместо этого следующим утром я первым делом судорожно перепроверяю все мессенджеры, но вскоре с заметным облегчением выдыхаю — даже в крайней степени отчаянья и опьянения моя природная гордость остаётся со мной. Также, как и сумбурные мысли без капли логики. Также, как и чат, пустующий три месяца, который и ныне до сих пор остаётся нетронутым. Но я знаю, по ночам это «что-то» недосказанное вновь будет вырываться из моей глотки, из под пальцев, которые стремительно печатают сообщение и ещё быстрее стирают его, уничтожая следы преступления. Оно будет кричать: «скажи ему, ты всё ещё помнишь, ты до сих пор зачем-то любишь, потому что ты слаб. Склонен к саморазрушению. К назойливым маниакальным мыслям вроде этой». Оно будет пробуждать навязчивое желание расковырять голову до мозгов, до тех самых мыслей. Удалить их, как злокачественную опухоль, голыми руками. Также вырвать и безнадёжное сердце — оно уже тоже ни на что не годится. Доктор, что с ним, рак четвёртой степени? Нет, хуже.