Ледяная клетка

— Волнуешься? — голос звучит ледяным, и Лука морщится, опуская взгляд на переливающийся разными оттенками голубого пол. Он молчит и думает о том, что произнесённые жрицей слова не должны звучать так холодно. Наверное, на интонацию сказалась окружающая не только их двоих ледяная клетка, к низкой температуре которой, оказывается, невозможно привыкнуть даже за несколько лет. — …нет, — почти шёпотом отзывается бывший изобретатель, не удосужившись даже головы поднять. Потому что не за чем. Потому что Фиона и так всё понимает, огорчённо вздохнув и сложив ледяные ладони на своей груди, позвякивая серебряными цепями на рукавах. Её тяготят собственные способности и знание чужих судеб. В особенности, Луки. Только попав сюда, она клялась. Клялась, что перестанет заглядывать в чужие судьбы, сосредоточившись на своей собственной, но не смогла. Фиона вновь наступила на те же грабли и жутко корила себя за это. Однако смогла найти в себе силы, чтобы сохранить тайну чужого будущего при себе, чего не удавалось ранее и из-за чего она попала сюда, в ледяную тюрьму. Судьба Луки оказалась… горькой. И прискорбной. Но жрица не могла вновь согрешить и рассказать о ней дорогому… другу. Другу ли? Она никогда не позволяла думать себе об изобретателе в таком ключе, боясь, что после станет только хуже. Фиона уже успела привязаться к Луке, пройдя с ним через бесконечный и нескончаемый холод, горе и отчаяние. Те светлые и ранящие душу чувства тяготили бы её еще больше после его личного судного дня. На который она не могла или, быть может, не хотела повлиять. Всё же, какими близкими для друг друга людьми они не были, Фиона не могла перестать грезить о внешнем мире, куда хотела вернуться до сорванного от плача и криков голоса. Жрица знала, что сегодня за день и что сделает Лука на предстоящей встрече с Надзирателем. Однако она никак не могла догадаться о том, что сам Лука давно понял причину печальных взглядов глаз, в которых застыли ярко-белые снежинки, тонущие в синем льду. И понял он настолько давно, что научился умело скрывать последующую за этими взглядами горечь на кончике языка придурковатой улыбкой, быстро разгоняющей неприятную атмосферу между друзьями. Лука ни капли не злился на жрицу, понимая почему она молчит и топит горе где-то глубоко внутри себя. Он даже, можно сказать, уважал Фиону за то, что она наконец смогла найти в себе силы, чтобы скрыть правду. Как минимум потому, что только благодаря этому она могла бы в будущем вернуться к привычной людской жизни, а как максимум потому, что сам не хотел знать, каким будет его последний вдох. Грёзы о том, что он сможет вернуться к излюбленным чертежам и разработкам новых изобретений в своей старенькой и убитой временем мастерской дурманили ему голову, опрометчиво давая мнимую надежду. Надежду, которая и гроша не стоила, так как их судьбы зависели вовсе не от их осознанного искупления грехов прошлой жизни, а человека, именуемого Надзирателем. Именно тогда, в моменты, когда воздуха в лёгких не хватало от пожирающей нутро тревожности и удушающих слёз, скатывающихся по ледяным щекам и обжигающим их своим теплом, Лука понял, в каком месте он оказался. Понял, насколько эта ледяная тюрьма была пропитана лицемерием со стороны Надзирателя. Понял, в конце концов, что никакой жизни вне этих стен для них, заключенных, нет. Всё происходящее не более чем представление, фарс и попытка дать ложную надежду людям, чтобы после наблюдать за их мучениями в попытке исправления. И после этого осознания грёзы о возвращении в родную мастерскую канули в лету, навсегда исчезнув из его мыслей и сменившись злостью, которая рано или поздно должна была быть озвучена вслух. И, стоя перед ледяной и манящей взгляд своей темнотой пропастью, Лука понимает, что пути назад нет. Сзади — образы горячо любимого и дорогого сердцу прошлого, сбоку — та, кто помогла не свихнуться в этой удушающей разум камере, впереди — неизвестность, ощущающаяся свежим глотком воздуха и возможным будущим. Таким, каким у него не будет среди этих одинаковых промерзлых стен. Нужно лишь сделать шаг в эту неизвестность, показав, что он не собирается плясать под чужую дудку и способен сам принять правильное решение. В груди ёкает, когда изобретатель делает первый шаг. Затем второй и третий. И вот уже пропасть становится всё ближе, почти что на расстоянии вытянутой руки, когда его окликает Фиона, ушедшая в свои тревожные мысли и потому не сразу среагировавшая на движения друга: — Лука! — лицо жрицы искажается страхом за чужую жизнь и подкрадывающейся волной неизбежного отчаяния. Она делает лишь один краткий шаг в его сторону, беспомощно протягивая одну руку с сидящей на среднем пальце кристаллически-голубой бабочкой, на которую изобретатель даже засматривается, будто бы видит впервые, в его сторону. Её пальцы дрожат, а от привычного спокойствия на заледенелом лице не остаётся и намека. — Я… Должен, — спокойно отвечает Лука, возвращая уставший взгляд к манящей неизвестностью пропасти. Ему нужно сделать еще два каких-то жалких шага, а дальше — пустота. — Прошу!.. — надломленно кричит Фиона, когда изобретатель делает ещё один шаг. Ей так хочется сорваться с места и схватить Луку за талию, прижимая к себе и не отпуская, но она не может. Не может решится повлиять на чужую судьбу и, возможно, изменить свою, сорвавшись вместе с другом в пропасть. Лука не может повернуться назад, боясь увидеть не только заплаканное лицо подруги, но и призраки прошлого, желающего утянуть его обратно в пучину бесконечных, зацикленных страданий. Оказавшись у самой пропасти, изобретатель наблюдает за тем, как с каждым метром её стены темнеют, блекнут, теряя свой ярко-голубой, как бабочки на перчатках Фионы, цвет, от недостатка света. Неизвестность не пугает его. Она манит, окрыляя. Заставляет всё больше чувствовать, что он делает правильный выбор. Лука сжимает ладони в кулаки, делая судорожный вдох. Прикрывает глаза с такими же застывшими в них льдинками, как и у других, и делает шаг в пропасть, слыша как срывается голос подруги в отчаянном крике. От него даже сердце на мгновение застывает. А когда он открывает глаза, рефлекторно повернув голову в сторону звука, то видит фигуру Фионы почти у самой пропасти. Что бы не происходило, Лука никогда не видел подругу настолько разбитой. И, кажется, мысли о жрице и её потерянном, полном горечи и непринятия взгляде в купе со стекающими по щекам горькими слезами-льдинками, оказываются последними перед тем, как сгущающаяся темнота поглощает его.