***
Супермаркет — это официально самое отвратное и поистине дрянное (по совместительству с торговыми центрами) место, которое посрамилось существовать в этом мире. Во всем магазине слаженно функционировала лишь одна единственная касса, за которой тянулась вихлявой извилистой сороконожкой очередь сомнамбул, зевак и «нервно притоптывающих». Молодая, с первого взгляда внушающая одним лишь своим видом необъяснимое отвращение и презрение кассирша, будто нарочно издеваясь, с черепашьей скоростью сканировала штрихкоды товаров. В дополнение ко всему она еще, как шимпанзе, причмокивала ярко намалеванными, малиновыми губами, накручивая на кончик пальца бронзовую прядку своих жиденьких волос, пока какие-нибудь престарелые дедуля и бабуля, дальнозорко щурясь, копались в своих облезлых, напичканных всякой всячиной кошельках, вытараканивая недостающие «рублик» или «десяточку». Илья рассудил так, упорно игнорируя заумный голос премудрого Шпагина в голове, высокопарно талдычащего, что он заблуждается: так как обычно именно все кичливые девчонки вызывающе красятся (у них это прям нерушимая закономерность) эта тоже какая-нибудь типичная, зазнавшаяся выскочка и хабалка, харкнувшая всем под ноги. А впрочем… какая вообще разница? В отделе с молочной продукцией воняло так, будто там недавно паслось и испражнялось целое стадо коров. Смердящий застоялой тухлятиной воздух оседал на языке кислой прелью, заставляя кишки скручиваться в узелок. Илья, показушно морщась, шнырял, как заведенный, вдоль огроменного стеллажа с выпуклыми кармашками приправ, пытаясь отыскать среди этого пестрящего радужной мозаикой барельефа пачку молотого перца и корицы, которые понадобились папе для приготовления чего-то «вкусненького на ужин». Раздраженно рыкнув, мальчик обреченно всплеснул руками, потирая облаченными в резину стерильных перчаток пальцами виски. По-идиотски сделано, серьезно. Перед глазами все рябит, двоится и расплывается, как разноцветные осколки битого стекла в калейдоскопе. Почему нельзя просто приклеить снизу бумажки с названиями приправ? Это значительно сэкономит время и не придется шастать туда-сюда сраные и бесплодные полчаса. «А потом все рыдают и дружным строем прутся к офтальмологам с жалобами на «плохое зрение». Что за дебилизм…» — кисло подумал Илья, стискивая зубы. Такими темпами он здесь проторчит до полуночи.***
Кровь ревела в ушах. Илья, трусливо сжавшись, притиснулся боком к стене, упрямо глядя вперед и разглядывая собственное отражение в овальном зеркале, испакощенном неряшливыми шрамами разводов и рубцами мутных водяных подтеков. Лихорадочно намыливая испачканные в синих чернилах от ручки руки яблочным, по консистенции напоминающим желе мылом. Боясь скосить взгляд. Всеми силами стараясь абстрагироваться от глумливых сардонических насмешек, залпов хлестких оскорблений и звуков, будто у кого-то самым непривлекательным способом сиюминутно опорожниться желудок. Щуплый, сухощавый, лопоухий мальчик, хныча и заливаясь слезами, стоял на коленях, удерживаемый кандалами рук трех мордастых, прыщавых амбалов, заточивших его в безвыходный нимб полукруга. Первый — самый шумный, рыжеволосый и упитанный, как кабан, примостился на корточках сзади, стиснув в железной хватке хрупкие ломкие запястья и облапив одной рукой периодически безуспешно брыкающегося паренька поперек туловища. Второй — пучеглазый, как сурок, смуглолицый, с каменной физиономией, на которой растрескивалась маска напускного безразличия и незаинтересованности, стоял сбоку, облокотившись поясницей о диспенсер для рулона туалетной бумаги и записывая все это шоу на камеру. Время от времени он ворчал: «Ну может хватит уже, а то потом нажалуется еще своей мамочке или училке про нас…», но его тут же затыкали, с настойчивыми просьбами не протит всю веселье. Третий — всем своим видом кричащий о главенствующей роли в этой шайке отбитых отморозков — старательно засовывал в рот задыхающего и поскуливающего, как побитая собака мальчика измазанное в вязкой тягучей слюне горлышко пустой бутылки от «Спрайта». Шептал: — Давай-давай. Облизывай, заглатывай. Это же то, что ты так хорошо умеешь делать, да? Сосать хуи и трахаться в задницу. Ты… Илья моргнул. — …оглох что-ли? Илья, идем в столовую. Маргарите Игоревне нужно закрыть класс, давай же. Илья вздрагивает. Поворачивает голову. Его движения медленные, словно шейные позвонки расшатались, как болты; сточились, как лезвия ножей и застопорились, подобно шестереночным механизмам, грозясь с тошнотворно-отрывистым хрустом разломиться пополам от нескоординированно резких движений. Он устремляет взгляд вверх, промеж глаз возвыщающегося над ним Артема, отбивающего каблучком своей лакированной остроносой туфли бойкую и резвую чечетку об полинялый, вышаркиваемый и не обновляемый годами линолеум. Наверное, со стороны он выглядит очень-очень глупо. Как какой-нибудь очухавшийся посреди своих похождений лунатик с отвисшей от удивления и шока челюстью. Прежде, чем ворох спутанных мыслей сумеет материализоваться на языке, сложиться по пазлам букв в слова и выскользнуть наружу, его бесцеремонно прерывают: — Мальчики, мне нужно закрыть класс. Голос, конечно, у Маргариты Игоревны просто жуть. Дребезжащий металлом, железяками, перетаскиваемыми с места на место шлакоблоками и предынфарктными хрипами помех. Словно барахлящий неисправный телевизор уже просящийся на свалку, в свое поднебесное царство, забытье. Подающий призывные сигналы, которые проявляются в виде сбоев и лаганий. Артем отступает на пару шагов назад, упираясь поясницей в край парты напротив, пока Илья поднимается со стула, поворачиваясь в сторону учительницы: — А я могу поесть здесь? Я всегда раньше ел здесь… — Нет, — категорично и безапелляционно отрезает она, сощуриваясь и отрицательно качая головой. — Теперь не будешь. Нечего мне класс пачкать и загрязнять своими… печенюшками. Обрюзгшая, изборожденная рытвинами морщинок кожа на ее дряблой шее под подбородком подергивается из стороны в сторону в такт движениям, напоминая петушиный кадык. Илья недоумевает: раньше всегда ел, никаких претензий не возникало, а теперь что? Кризис среднего возраста, проснувшаяся после сорокапятиминутной спячки Внутренняя Стервозина или какая-нибудь другая болезнетворная фигня, встречающаяся у всех взрослых? Почему сами они говорят «учись контролировать свои эмоции и себя», а сами извергаются лавовыми потоками обжигающего яда, обрушаются лавинами, стихийными бедствиями и тектоническими землетрясениями своих недовольств когда им только вздумается? — Но есть же уборщица, — мямлит он, внутренне раздражаясь. Артем откашливается и с озабоченным выражением лица начинает любоваться своими ухоженными ноготками, как какая-нибудь напомаженная девчонка. Дургарита Дубинревна ошеломленно приподнимает светло-коричневые выцветшие дужки выщипанных бровей, а затем визжит, как свиристель: — А уборщица не должна что-ли отдыхать, набираться сил, а лишь натирать все до блеска, да ползать на корточках, подбирая хлебные крошки? Да, Илья? Илья вздыхает. Это беспросветный и обреченный на провал разговор. Причем здесь вообще отдых? Он ни слова про это не сказал. И вообще, люди отдыхают после работы, а в рабочее время они, соответственно, что? Правильно, работают. Неужели настолько элементарные вещи нужно разъяснять собственной училке, у которой, вроде бы, «кладезь и багажи знаний за спиной»? Что за дебилизм… — Вышли! — оглянув их критическим уничтожающим взглядом исподлобья, верещит она. — Оба! Они молниеносно ретируются.***
Пекло изжаренной духотищей столовой шкворчит бурным, раскатистым и нестройным гомоном голосов, с непривычки сначала кажущимся Илье бравурной какафонией звуков, а после, спустя несколько минут, наполненных его ворчливыми замечаниями и неприкрытым недовольством, слившейся в унисон, заунывной колыбельной белого шума. Они, оккупировав незанятые места, тесняться в уголке, весь путь до него сопровождаемые колючим, непримиримо враждебным взглядом, как показалось Илье, мысленно шинкующего их Данилы, обнажившего кривые, кариозные, игловидные зубы в акульем оскале. Илья на мгновение борется с желанием показать этому придурку средний палец, но, почувствовав на себе прожигающий дыры, испытующий взгляд до жути въедливой завучихи со стороны учительского стола, незамедлительно отказывается от этой затеи, понимая, что за такую, явно окончившуюся на неположительной ноте выходку, он может здорово так отгреметь. Пекло изжаренной духотищей столовой хрустит досыта, самозабвенно уминаемой, раздрабливаемой молотами зубов в киселеобразную кашицу пищей, жадно запихнутой за щеки, как у хомяков; надрывается резными подошвами кроссовок, расшнурованными кедами и элегантными туфельками, с потрескивающим звуком отрывающимися при каждом шаге от липкого, изгвазданного какой-то клейкой дрянью пола. Пекло изжаренной духотищей столовой кипятиться, пузыриться и булькает, как варящееся в чугунном котле, волшебное, приворотное, дурманное, ведьмовское зелье. Илья, стиснув до лязгающего скрипа зубы, нанизывает на колья вилки, которая гнется из стороны в сторону, как гребанный пластилин, солнечно-желтые крупинки пропитанных сладких соком кукурузинок, гортску которых папа сегодня с утра высыпал ему из консервной банки в контейнер. Артем откашливается, вырывая его из океанских бурных вод и всепоглощающих волн цунами размышлений: — Что ты собираешься делать после уроков? — Идти, — отвечает мальчик, уже измотанный только начавшимся разговором. Шпагин глубоко вздыхает: — Куда? — Домой, — огрызается Илья. — Неужели не понятно? — Ты же знаешь… — Да, да я знаю. Спасибо за стомиллионно-трилионное напоминание о том, что я могу воспользоваться услугами компании «Помощник-Артем-спешит-на-помощь», спасибо. Я понял. Артем вздыхает, но, поняв намек, послушно затыкается, предпочитая с тонко завуалированной обидой уткнуться носом в свой вермишелевый супчик. Илья чувствует, как поперек горла встает ком, а глаза против воли наливаются теплом, нечестно и абсолютно несправедливо пощипывая. Неужели нельзя сделать нормальные вилки? Неужели это так сложно — вымыть сраные полы, чтобы потом взбеленившиеся, вставшие дыбом учителя не орали на учеников, спрашивая, какого черта все покрытия в классах в каких-то «странных пятнах»? Неужели нельзя не сморкаться в носовые платки в столовой, где люди едят? Неужели нельзя не ковыряться в носу, вешая козявки под стол и одновременно с этим бесстыдно и по-свински беззастенчиво делая этот простодушный вид, а-ля «я просто почесываю зудящую переносицу»? Он тихо всхлипывает. Пекло изжаренной духотищей столовой гудит, гудит, гудит. Как пчелиный рой. Как шмель, бестолково тыкающийся мохнатым бочком в стекло, тщетно пытающийся вырваться из ловушки, в которую он попал не по собственному желанию. Вовсе нет. Артем обеспокоенно дотрагивается кончиками пальцев до его неподвижно лежащей на столе ладони, приподнимая брови в редком проявлении сочувствия: — Ты в порядке? Илья моргает. В следующую секунду они уже в уборной. С придыханием чертыхающийся, мертвенно-бледный и будто бы испуганный Шпагин до болезненно-покалывающих, крапивно-жалящихся ощущений стискивает одной рукой его плечо, пришпиливая поясницей к краю раковины. Другая возится, раскручивая звездообразный, красно-синий вентиль на кране, смачивая трясущиеся, аристократически длинные и костлявые пальцы под кристальной струей хлестающей воды, низвергающейся в решетчатую пасть слива. Илья не помнит, как они здесь оказались: — Что… что ты делаешь? — невпопад, спотыкаясь о кочки слогов, лепечет, икая, он, щурясь и борясь с желанием растереть рукавом клетчатой рубашки опухшие, чешущиеся глаза. Артем оборачивается к нему, решительно вздернув подбородок и выглядя как какой-нибудь смелый и бесстрашный воин или бравый богатырь, типа Алеши Поповича. Не хватает только развевающихся на ветру волос и сияющих, начищенных до блеска доспех с мечом в придачу. Холодные, влажные подушечки пальцев неожиданно касаются его щек, омытых волнами пролившихся слез, стянувших резиною воспаленно разрумянившуюся кожу. Небесно-голубые, арктически-льдистые глаза изучают, оценивают, гипнотизируют. А затем Шпагин, не колеблясь, заключает его в крепкие, медвежье объятия — укладывает раскаленные докрасна ладошки на крылья лопаток, острый подбородок вонзает в выемку ключицы, а носом клюется в изгиб шеи, совершенно будничным тоном выпаливая шепотом на ухо: — Успокойся, — так, будто бы это так легко и просто — успокоиться, заземлиться, вернуться на круги своя, устаканившись и найдя опору, равновесие в утрамбованной почве под ногами, больше не кажущейся топким болотом, вязкой трясиной. Илья хмурится: а с чего он вообще взял, что он не спокоен? Да пошел он. Он спокоен, как танк: — Я спокоен. И вообще… отпусти меня, ты… — ядовито шипит мальчик, дергаясь и трепыхаясь в тисках чужих объятий, как выброшенная на берег суши рыба. — Ты… ты пользуешься моей уязвимостью, ты… отстань от меня, ты… — Я знаю, — говорит Артем, — я знаю, — повторяет он тише, замолкая. Его дрожащий, ломкий и хрупкий, как фарфор, смешок гулким, раскатистым эхом отскакивает от стен пустующей уборной. Илья расслабляется.