Жемчуг в рубиновой оправе

Я не видал ничего притягательнее его прыщей. Что-то красивее, может, и видел, но притягательнее — точно нет. Крупные и мелкие, созревшие и зреющие, розовые, красные, малиновые и даже синюшные — они покрывают его лоб, нос, подбородок, а больше всего их на щеках. Это если смотреть на лицо. Если же он будет раздет, то вы, проследив взглядом дорожку гнойников вниз по шее, увидите на груди такие россыпи, что на время позабудете о том, какие сокровища остались выше. Иногда здесь встречаются столь крупные и завладевающие вниманием фурункулы, что вы теряетесь, с чего начать ласки — с них или всё-таки с сосцов. Выглядят они похоже, и потому кажется, что прикосновения к этим бугоркам должны приносить точно такое же наслаждение. Они и приносят — кожа здесь не ощущает удовольствия, зато его орган наливается им моментально, а сердце так трепещет, что вы чувствуете пульсацию в узелках. Развернувшись, он покажет вам усеянные гнойными атоллами плечи и лопатки. Здесь, кстати, больше всего рубцов — по какой-то причине очаги в этих местах очень глубоки; они плавят его кожу особенно нещадно. По бледной спине — от плечей до поясницы — много хранящих повторные нагноения струпьев. И это ещё не всё. Когда я хватаю его за бёдра и натягиваю на свой член, я боюсь сделать ему больно. Но не внутри, а снаружи, ведь внешнюю сторону его бёдер тоже покрывают прыщи, которые легко задеть. Они покрывают ягодицы, промежность, копчик — в том числе, порой, очень близко к самому сокровенному месту. Иногда я задумываюсь, нет ли их и в сладкой глубине его тела, и не прорываются ли они от моих движений, смешивая свой сок с соком моего органа. Это упоительная мысль. И не такая уж невероятная, учитывая, что пару раз у него вскакивали гнойники на пальцах рук, а однажды — на подошве. Его кожа постоянно меняется — как медленно кипящая лава, на поверхности которой беспрерывно возникают, лопаются и пропадают пузыри. Он и сам пышет жаром, подобно этой лаве. Столько вожделения я не встречал ни в ком. Когда мы познакомились, его гнойники сразу вызвали у меня нездоровый интерес. А узнав его получше, вдоволь с ним наговорившись и увидев в нём уйму других привлекательных черт, я понял, что очень скоро его полюблю. Так оно и случилось. Природа будто бы специально отметила этого чудесного человека таким образом, чтобы я обратил на него внимание. Только я — и никто другой. Непонятно, откуда прыщи берутся в его возрасте, и почему их так много. Он рассказывал, что они и появились очень рано, когда сверстникам до первых высыпаний оставалось года три. Из-за этого его много дразнили, он рос замкнутым, меланхоличным. В юности он верил, что безобразен, а теперь ненавидит пудру и, готовясь к карнавалу, надевает маску на пол-лица, а не на всё, чтобы его издали узнавали по пятнистой коже. Маска всегда чёрная и без украшений — она не должна отвлекать внимание. Иногда мне кажется, что ещё немного, и он начнёт подкрашивать прыщи кармином. Если я и откажу ему в помощи с этим делом, то лишь потому, что они совершенны такими, какие есть. О, бесподобные узелки… Они выглядят болезненно, странно-изысканно, извращённо, грязно, но при этом так трогательно, так уязвимо… Мне хочется оберегать и лелеять его, ведь мне известно, что его характер был почти целиком сформирован этой внешней особенностью. Я люблю его красоту и люблю то, что её считают уродством. Я бы беспокоился о его здоровье, но я никогда не видел столь здорового человека. Да, он худ и слабосилен, но я не помню, чтобы он простужался, страдал животом и любыми болями. У него отменные лёгкие и сердце, прекрасный безмятежный сон. Он питается так, чтобы держать в балансе все гуморы — не для чистоты кожи, а ради хорошего самочувствия. Некоторая вялость его натуры вызвана скорее застенчивостью — свойством характера, а не организма. Если уж на то пошло, то и моется он куда чаще меня. Впрочем, в такие моменты я почти всегда остаюсь с ним в комнате — заодно и помогаю. Кощунственно доверять это действо прислуге: она всё равно не понимает его прелести. Усадив его в ванну, я глажу бугристое лицо и нежную шею, спускаюсь на плечи, прослеживаю губами рисунок прыщей на спине и груди. Где-то его кожа блестит жиром, где-то сухая и шелушится, но гнойники есть и там, и там. Жир смоется, но ненадолго: я улыбаюсь, зная, что совсем скоро лицо и тело вновь залоснятся. Обычно он принимает прохладные ванны, но иногда они горячие, и тогда от пара лоснится всё. Его гнойники — как барочные жемчужины в оправе из рубинов и красного золота, и, покрывая их семенем, я воображаю, что они истекают гнилостным соком. А когда они прорываются на самом деле, мне чудится, что вместо гноя из них течёт семя. Впрочем, порой эти жидкости смешиваются. Нередко их дополняет слюна. Сходство с жемчугом глубже, чем кажется. Ведь жемчужины — это и впрямь фурункулы устриц. В раковину попадает песчинка, как в ранку человека — зараза, и она начинает покрываться перламутром, играющим ту же очистительную роль, что и гной. Подобное — к подобному. Неделю назад я подарил ему брошь для жабо. Да, это был жемчуг в окружении рубинов на красном золоте — в полном соответствии с моей нездоровой грёзой. Украшение затейливое, сложное, и заплатить мне за него пришлось даже больше, чем я рассчитывал. Но я ни секунды не жалел о тратах. Я вручил ему брошь в саду, среди цветущих пионов, гортензий и лилий. Она была так хороша, что не боялась их конкуренции. Думаю, он почувствовал вложенный в новое украшение смысл — по крайней мере, не удивился, когда я ему объяснил. Он был действительно тронут и подарком, и мыслью. Обрадован, восхищён, благодарен… Любить этого человека так легко, что я не могу смириться с тем, как мало любви он видал до меня. Мне очень смешно, когда эту — его и мою — брошь хвалят другие люди. Не помню, чтобы они делали комплименты его гнойникам, которые мало чем отличаются от неё по внешнему виду. Что ж, это действительно красивый жемчуг в достойной оправе. Ну а я постараюсь всегда быть достойной оправой для него самого.