Влип!

С раннего детства я привык бояться двоих людей: Беллатрису Лестрейндж и свою бабушку. С Беллатрисой все было яснее ясного: эта жестокая стерва лишила меня родителей. Сколько себя помню, я всегда ненавидел и боялся ее. И неизвестно, какое чувство преобладало. Бабушку я тоже боялся. Только совсем по-иному. Боялся, что стану никудышным волшебником — не то что мой герой-отец! — и увижу в ее глазах разочарование. А в одиннадцать лет я впервые встретил ЕГО. Профессора Снейпа. И понял, что до сих пор вообще не знал, что такое страх. Снейпа я боялся постоянно. Боялся за трапезами в Большом зале, когда, казалось, он смотрел только на меня, боялся столкнуться с ним в коридорах Хогвартса, но больше всего я боялся его на уроках зельеварения. От одного его вида все мои знания улетучивались из головы, написанные на доске инструкции начинали предательски расплываться перед глазами, и я, объятый каким-то первобытным ужасом, ссыпал в котел все, что подворачивалось под руку. Наверное, в такие минуты Снейпу искренне хотелось меня убить, ведь я раз за разом подвергал опасности не только себя, но и весь класс. Сколько ядовитых замечаний мне довелось услышать за эти годы — и не сосчитать. И как я только не захлебнулся в этом потоке? До сих пор не понимаю. Даже мой боггарт — и тот принимал его облик. И тот факт, что я посмел при всех нарядить его в платье и шляпу моей бабушки, ничуть не уменьшило моего страха перед самим профессором. Наоборот, стоило мне представить, как кто-то из учителей рассказывает Снейпу о моих “художествах” на уроке ЗОТИ, и рука сама собой тянулась к пергаменту, чтобы малодушно написать: “Дорогая бабушка, забери меня отсюда!” * * * Летом 1997 года я услышал, кто именно выпустил в директора Дамблдора Аваду, и мой страх сменился ненавистью. Не знаю, как другие, а я искренне желал Снейпу медленной и мучительной смерти. Я так ненавидел его, что даже перестал бояться. А потом… потом случилось нечто совершенно невероятное. Назначенный директором Хогвартса Снейп, вместо того чтобы всласть издеваться над студентами — как это с удовольствием проделывали лже-профессора Кэрроу, принялся исподволь помогать нам. Разумеется, я осознал это не сразу и поначалу вообще решил, что все неправильно понял. Это же Снейп! Бессердечный и безжалостный! Зачем ему рисковать собой? Зачем назначать смехотворные наказания, когда можно было просто не мешать Кэрроу испытывать на нас разнообразные болезненные заклинания? Откуда в Больничном крыле такое количество зелья против последствий Круцио? Ну не Гораций же Слагхорн их варил, в самом деле? Как вышло, что в Хогвартсе за целый год серьезно не пострадал ни один студент или преподаватель?! Но окончательно я понял, что Снейп на нашей стороне, когда после похищения меча Гриффиндора из директорского кабинета он послал нас с Джинни на отработку в Запретный лес вместо того, чтобы сдать тепленькими Кэрроу. И почему никто, кроме меня, этого не замечал? Я ведь не слепой, видел, какие взгляды бросали на него студенты и преподаватели. Все до единого считали Снейпа убийцей и предателем, а он в это же самое время спасал им жизни. Я смотрел на Снейпа, сидевшего на директорском месте в Большом зале, и вместо торжествующего Пожирателя Смерти видел лишь бесконечно уставшего человека, взвалившего на себя огромную ответственность за благополучие других людей, щедро плативших ему за это ненавистью и презрением. Именно тогда мои чувства к Снейпу стали стремительно меняться. От понимания к состраданию, от сострадания к влюбленности. Поэтому, когда после эпической битвы, в пылу которой я умудрился снести голову огромной змее Волдеморта, Поттер сообщил мне, что Снейп непостижимым образом выжил, я сразу рванул в Мунго. А поскольку иных желающих ухаживать за безнадежно больным Снейпом не обнаружилось, к великой радости персонала стал его добровольной сиделкой. * * * Шли месяцы. В состоянии Снейпа не намечалось никаких улучшений. Мои однокурсники влюблялись, скоропалительно женились, а я все дни напролет проводил возле Снейпа. Теперь у меня появился новый страх. Я боялся, что если уйду — он непременно умрет. Но он не умирал. Просто лежал без движения, позволяя делать со своим безвольным телом все, что угодно. Ну, я и делал. Мыл, массировал, подстригал волосы. В общем, старался, чтобы в своей коме он чувствовал себя как можно более комфортно. Однажды ко мне заскочил Поттер. Передав приглашение на свадьбу с Джинни, он посмотрел на мое лицо, странно усмехнулся и сказал: ну и влип же ты. А я и без него знал, что влип. По уши. — Кажется, Поттер сказал, что вы куда-то влипли, Лонгботтом? Тихий надтреснутый голос заставил меня едва не свалиться со стула. Сперва от неожиданности, а затем от радости. Ведь колдомедики уверяли меня, что Снейп уже вряд ли выйдет из своего коматозного состояния. Наверное, именно от неожиданности у меня и вырвалось: — Да, сэр. Только не влип, конечно же! — я вдруг представил, как обидно это звучит со стороны “влип в любовь к своему бывшему профессору”, и густо покраснел. — Это называется совсем по-другому. Снейп посмотрел мне в глаза, и я вдруг понял, как без слов показать ему то, что чувствовал все эти месяцы. — И что же нам теперь делать? — еле слышно спросил я, когда он наконец покинул мое сознание, будучи абсолютно уверенным, что вот сейчас он скажет: “Вы из ума выжили, Лонгботтом? Убирайтесь вон со своей неуместной влюбленностью”. — Даже не знаю, — медленно произнес Снейп. — Это, конечно, немного безрассудно, но, — он коснулся моей руки, — может быть… просто дать нам обоим шанс?