***
Невдалеке играет музыка – тупая попса. Братишкин любит танцы, любит девчонок кадрить, но сегодня совсем не хочется: думает, выпьет пару шотов полусладкого, бесстыдно покроет Генсуху трехэтажным матом при Эвелоне, свалится с какой-нибудь телкой в укромный уголок и там же заснет, а утром его разбудит громкий голос Мокривского – всего такого правильного и обстоятельного, аж блевать хочется. Вова не помнит точно, по чьим рукам оказался за столом у фриков: то ли Гвин заверил, что Злой “лучшую алкашку в моей жизни притащил, Володь, бля буду”, то ли Мухан попросил побыть ведущим мафии, то ли маленький Дениска ключи от Лексуса меж подушек потерял; ни первое, ни второе, ни третье, впрочем, безапелляционный взгляд Братишкина не могло подкупить, потому пришлось смириться с незавидной участью засланного казачка среди родных уже, но таких чуждых людей. Как бы весело с фриками не было, а своих, восемьдесят девятых, никто не переплюнет! Не понял Вова также, как могло произойти такое, что по итогу он и Леша – коренным образом незнакомые друг другу люди – остались вдвоем за столом. Никто медляк не врубал, и че все на танцпол побежали, будто Моргенштерна проигрывали, или что там сейчас у молодежи популярно; Вова не знает и знать не хочет. Даже Гайка, коза, убежала – а до этого вертелась вокруг Хесуса только так, хер оторвешь! Вова тянется к стаканчику, отпивает немного. Чувствует себя не в своей тарелке, но уходить не спешит, будто цепями его к этому Алеше приковали. Как странно: вроде не общались никогда, а Вова все про этого Хесуса знает. И то, что он Лжедмирий и никакой не сын Ивана четвертого Карпова, а всего лишь Алексей Губанов, и то, что ему не двенадцать, как могло показаться, нет, мальчику уже тридцатник стукнул, но в зрелость билет одетый с иголочки пионер взять так и не удосужился – до сих пор с малолетками тусуется, до сих пор местечковый холостяк, до сих пор кончерыга. Ну, это на неприхотливый взгляд Владимира, дамам-то виднее, конечно. Впервые за вечер Вова обращает свой взор на Лешу. Смотрит на него откровенно и пошло, как на врага, а Хесус перехватывает эту тонкую ниточку между ними, поднимает глаза в ответ. Не говорит ничего, нет, но смотрит пристально, с легким прищуром. Вова чувствует легкий флер дискомфорта, но раньше времени не паникует, хмыкает, закидывает ногу на другую и больше к алкоголю не прикасается. А этот все косится, будто Вова медом намазан. Петушара же напыщенная, ну! Хесус глаз не спускает, а Вова орешек из крепких, нефрит всем нефритам, таращится в ответ. Но он же первым не выдерживает борьбы, поражения, тем не менее, не признавая: – И чё ты пялишься? – хмуро начинает Семенюк. Леша отмирает вслед за ним, бровь вскидывает, ухмыляется невпопад: – Это я-то пялюсь? Да ты с меня глаз не спускаешь! – Вова впервые слышит его голос вблизи: бархатный, но на удивление тихий, уверенный такой, глубокий. Тоже верно. Но Братишкин не виноват ведь, что рожа эта на каждой вечеринке мелькает! Вова бродит глазами по чужому лицу, а Леша лыбится на редкость фальшиво, приторно так, но не как другу или протеже – неприятелю, не меньше. И как его другие терпят? Вова его не то, что не пустил бы на свою вечеринку – даже пригласительное отправлять б не стал. – Думаешь, я не заметил? – Продолжает Леша обвинения вычитывать, а Братишкин себя Эмбер Херд представляет. Джонни Депп ему, однако, паршивенький попался, – да ты меня глазами жрешь! – Харе пиздеть. Видишь только то, что хочешь. Что поделать, парень я – хоть куда, – тянется Братишкин к шампанскому. Хуйню этот Злой притащил, кислятина сплошная. – Ага, еще бы. Тебе мама так сказала? – Твоя мама. Не смешной вы, Алексей, – откидывается назад Вова, расправляя плечи, отпивает жидкость из стаканчика. – Кто бы говорил. Но ебло у тебя и правда, что надо. Вова соврал бы, сказав сейчас, что понял. Он не понял, как не понимает пятиклассник тему яйцеклеток и сперматозоидов, тотально так. Хиханьки да хаханьки все, ага, Володя? А это тогда что? Контрольная какая-то, тест на проверку знаний? Что бы старость не имела в виду, Вова пытается не заострять расфокусированное внимание, вжимаясь в диван все глубже, будто Хесус его съест с секунды на секунду, а пока лишь принюхивается к лакомству, заигрывая с ни о чем не догадывающейся жертвой. Но Братишкин ведь не такой глупый, все знает! Внезапно Леша поднимается, Вова смотрит на него исподлобья, старательно пытаясь выглядеть безучастно. Леша огибает стол, оказывается рядом с Братишкиным, падает на место совсем подле него. Вова чувствует прикосновение чужих бедер к своим, думает, что нужно бы подвинуться – диван-то не слишком маленький, но сидит все там же, противореча кричащему “Да двинься, долбоеб!” в голове. Из вредности, что ли, остался, или по другим причинам – да хер знает, Братишкин разбираться точно не будет. – От тебя за километр перегаром разит, – вредно, предельно дуто Леша отгоняет от себя воздух ладонью, а Вова язык проглотил: следит за движениями костлявых пальцев, загипнотизированный их фалангами торчащими. Щеки едва заметно рдеют. – Извини, малых, в следующий раз попарю жижкой с клубникой, – выдавливает Братишкин первое, что приходит на ум, – ты худой, пиздец, – Вова складывает руки на груди, отводит взгляд в сторону, пытаясь показать ненавязчиво, что ему плевать. – Спасибо, док, – усмехается Леша, поднося стаканчик к губам. Ладонь изящная, такая тонкая. Он ест вообще, или на одном алкоголе и живет? – Так ты еще и алкаш. – Красивый алкаш, – исправляет Хесус дотошно. – Да обычный ты. – Не придуривайся. Вова зыркнул на него с прищуром, всего секунда – и опять взгляд отводит. Раньше так легко на людей было смотреть, в глаза их вглядываться, а Лешу под софитами рассматривать становилось как-то боязно. Но Братишкин подметил, что этот Хесус не был похож на того Хесуса, о котором ему рассказывали другие. Нет, Алексей, конечно, еще более зажравшийся нарцисс, чем Вова мог себе представить, но какой-то он не загадочный вовсе. И где люди в нем напыщенность нашли? Самооценочку ему занизить безусловно стоит, но не чересчур критичен он, терпим так, забавен даже. За обложкой самого желанного на вечерах мужчины скрывается полный фальши человек; человек на самом деле немного тихий и антисоциальный, ленивый и беспристрастный. Именно такой Леша нравился Семенюку. – А ты вот красивый, – продолжает Леша сеанс смущения, а Вове такая тема разговора совсем не нравится. Но сидит, словно нет у него другого выбора, кроме как выслушивать чужие бредни по-пьяни, которые завтра уже не будут иметь под собой никакого смысла. – Чувак, хочешь, чтобы я тебя выебал? Могу устроить в туалетике, хуй хоть не спидозный в кой-то веки пососешь, – подкипает Вова чайничком, а Леша все принимает с легкой усмешкой, – пидор, что ли? – А как же. И ты – тоже, – похихикивает Леша, прикрывая рот ладонью. И с чего чурчхела эта взяла, что Вова – гей? Шутит небось, да? Так Братишкин самый натуральный из всех натуралов! Со всех сторон холодным воздухом поддувают кондиционеры, а Вове душно. Хесус, кажется, не Мехак, и вряд ли обидится, если Братишкин решит от него уйти – но он не хочет. Хотя и присутствует здесь фантомный и беспричинный дискомфорт, но Вове по-странному уютно и необъяснимо трепетно сидеть теперь рядом с Лешей. Вова показушно косится на электронные часы на руке: даже одиннадцати нет. – Слышь, пойду я. Поздновато уже как-то, режим у меня. Двигайся давай, - потягивается он, скрипя костями, а глазами бегает по гостиной, пытаясь выловить хоть кого-то из друзей. Да с чего бы все разбежались-то? – Еще не полночь, Золушка. Время есть, – непонимающе поджимает губы Хесус. – А, может, я в тыкву превращусь после двенадцати, а ты испугаешься как девочка. Я тебе же одолжение делаю, понял? – А давай проверим! – Хесус поворачивается к Вове, своей коленкой ударяясь о его случайно, но акцента никакого на этом не делает; Братишкин же едва различимо смущается. Леша мутным взглядом скользит по нему, а Семенюк чувствует, как кожа за кратчайший миг гусиной становится. – Дурной ты, – усмехается Вова, опуская взгляд, – ладно, добрая Фея. Мне хендай солярис вместо тыковки, туфли сорок третьего размера и платье от Армани. Леша отклоняет голову чуть набок. Вновь хватается за стакан, за зеленую бутылочку с абсентом, а Братишкин подмечает про себя, что у пенсии еще и вкус дерьмовый. Зачем платить три тысячи за алкоголь, если можно... Не платить? Не платить, и выпить обычное, игристое. Без этих ваших выебонов: бутылки у вас там с черепами, ну охренеть, давай, возьми Вову здесь и сейчас! У Братишкина, вот, дома дакимакура с его же фотографией валяется, но девки к нему толпами почему-то не лезут – только к Хесусу, который даже в алкашке к тридцати не удосужился разобраться. – Вов, я бухой до ахуевоза, – смеется Леша. Семенюк замечает, что рука уже не тянется ко рту в привычном жесте, обнажая улыбку, принимает это на свой счет. – Да я вижу, дурной. – И что делать будем? – Что делать, что делать… – ворчит Вова недовольно, – ты где живешь, придурь? – Не помню, – легко срывается с губ Леши, и тот западает на бок еще сильнее, заглядываясь на собеседника, – Вов, у тебя такое охуенное лицо. Кокетничает, а Семенюк рдеет весь, будто подшофе. Вова молчит неловко, отворачивается, а Леша хитро улыбается: – Я в такой кондиции, очуметь! – Наблюй еще. – Только тебе на лицо, – ухмыляется, скользит прямо по дымчатым очам, а Братишкин глаза оторвать от ясных голубых жемчужин не в силах. Чувствует, что жертвой чужой оказался, а Хесус ни на секунду не думает о себе, как о бесстыжем мучителе. – Какой же мерзкий. И как с тобой Вадя общается? – Также, как и с тобой – никак! – Хам конченный! – улыбается Вова глупо. Хесус молчит, западает на спинку. Больше к алкоголю не тянется, и так пьян. Рассматривает Семенюка пристально, а у того сердце замирает ни с сего, и двинуться боится – вдруг момент разрушит. Леша слишком близко, а Вове неприлично хорошо от этого. – Володь, так я красивый, чи нет? – Да красивый, красивый. Чё пристал? – Льстишь же. Ты на меня много смотрел. Понравился тебе? – невнятно выпаливает Леша. – Понравился, – искренне говорит Вова, замолкая подозрительно. – А целовать стал бы? – Так ты ж не девушка. – Тебе разница есть принципиальная? – А как же. У тебя губы не женские. Были бы побольше – авось, еще б подумал, – Вова списывает все на нетрезвость, но сердцем чувствует, что не из-за алкоголя так заговорил. – А мне вот разницы нет! – упрямо твердит Леша. Хесус наклоняется к лицу Вовы, ладонь покоится на его плече – так естественно, будто всегда там лежала. Перемещается к шее, водит по ней ласково, а Вова подергивается от ледяных касаний. Братишкин чувствует горячее дыхание, и тонкие губы ощущает на своих, припухлых, но не противится. Рот открывает, даёт Лёше возможность доминировать, а сам руками лезет к загривку, растрепывая чужую шевелюру. Ладонь скользит по впалой щеке, Хесус в ответ впивается жадно, пальцами щекоча шею и ключицы. Вова отстраняется, тяжело выдыхает, а Леша смотрит на него непонятливо и ненасытно. Братишкин кидает на него мимолетный, но такой недовольный взгляд: ещё бы целовался и целовался, вот же чудак! Хесус, отнюдь, не бесится, расплывается в полуулыбке: от умиления. – Хорошо целуешься, сука! – вполголоса комментирует Семенюк, вытирая губы тыльной стороной ладони. Аккурат по краям на лице – два розовых пятна совсем для него неестественных. – Ещё бы, – деланно давит лыбу Леша, взглядом плавая по Братишкину, рук от него не убирая. Сам красный, как рак, но Вова уверен, что из-за алкоголя преимущественно. – Не улыбайся так, въебать сразу хочется. – Врешь ведь. – Ну да, – расслаблено выдыхает Владимир, – ты ко всем лезешь целоваться по пьяни? – Под градусом тянет на сантименты, – пожимает плечами Леша, отстраняясь от Братишкина. Тот подергивается и меняет позу, но выдерживает зрительный контакт стойко. Леша вглядывается в чужую радужку секунду, внезапно западает к плечам Братишкина – Вова испугался было, что Хесусу плохо стало, но тот внезапно голову поднимает вверх, кончиком носа его подбородка касается случайно, и Вова чуть заметно трепыхается от неожиданности. Обращает взгляд на старого: он берется за стакан, спустя секунду откладывает его явно досадно, чуть позже – поворачивается и теперь сидит к Вове полубоком, явно пытаясь сообразить, как бы так совершить задуманное. – И че ты делаешь? – щурит глаза Братишкин. – Да тихо ты, мешаешь... – капризно бурчит Хесус. Леша вертится на месте, теперь воспринимая Вову скорее как предмет мебели, нежели человека. Подталкивает его, как хочет, а Братишкин следит за ним с интересом, поддаваясь. Хесусу удается закинуть ноги на диван, смотрит на Братишкина спиной, Вова же лишь затылок почесывает, уже готовя свое фирменное “еблан?” к выходу из-за кулис. Леша слишком резко отклоняется назад, и до Вовы доходит, что все это время было в планах у пенсионера. Движения смазанные, и только наклоны какие-то дерганные, будто Хесус не над коленями Братишкина навис, а над глубокой пропастью. Последний рывок – и вот лопатки Хесуса уже соприкасаются с джинсой Вовы. Братишкин чувствует престарелую тяжесть на бедрах, но скидывать его не спешит, лишь усмехается. То же делает и Леша. – И удобно тебе? – Нормально, – Леша ерзает плечами на чужих бедрах, – а тебе как? – Да также... Ебать, у тебя спина костлявая, анорексичка хуева! – Возмущается Вова, коленями елозя вверх-вниз. – А у тебя ноги... Как это... Рифлёные. Как чипсы. Нет... Рельефные, во. Как на карте холмы ебаные. – Долбоеб? – Ситуативно. Вова молчит – и то верно. Хесус лежит еще недолго и смотрит вверх – на беспокойно вздымающуюся грудь Братишкина, на его подбородок, пытается в глаза попасть, и пару раз получается. Ресницами хлопает так по-детски, ухмыляется сам себе, а Вову трогает эта улыбка, глядит на него так по-взрослому; и не поймешь со стороны, кто из них старше. Хесус моргает теперь с меньшей частотой, оставляя глаза закрытыми на подольше, а в одну из таких сессий механизм и вовсе перестает работать: заснул, дурной, уткнувшись в футболку Братишкина. Вова цокает недовольно, подбирает спадавшее с поверхности предплечье Леши, останавливается на лице. Красивый, мразота. Леша такой... Чужеродный. Незнакомый, но не мерзкий совсем, нет, отнюдь другое чувство. Впечатление такое, будто он единственный настоящий на этой вечеринке, во всей Москве, в мире, и это несмотря на всю липовость его образа на подобных встречах. Все остальные были выкроены по одному лекалу, а эта придурь – экспромт, словно сочиненный аккурат здесь, на обдроченном парочками диване. Если и так, то Братишкин отстойный музыкант. Молодой сон непреодолимо клонил и Семенюка. Вова откидывается головой на спинку дивана, кладет руку на грудь Хесусу, чувствует, как та мерно дергается, ощущает чужое тепло, и от чувства этого так спокойно ему, как никогда в жизни не было. Ни одно мамино молоко с медом такой чистоты и ясности в его жизнь не приносили, ни одна женщина не могла разжечь теплый камин прямо там, под сердцем, такой по-деревенски родной, будто к бабушке на зимних каникулах приехал, успокоить его всяко лучше алкоголя, приласкать самоосознанно, да так, чтобы и ему понравилось – а он смог. Веки медленно опускаются, Морфей держит в своих объятиях мертвой хваткой, а Вова и не против. Расслабляется и через секунду дышит размеренно: невзирая на громкую “Малиновую Ладу” на фоне, спорящих невдалеке Антошу и Илью, истерящего Жожо. Сегодня только их вечер, а Хесус был прав: никакой Вова не Золушка, за ночь в чурку не превратился.***
– Вадим, а этих куда девать? Мокривский скептично осматривает триптих: Братишкин, Хесус, алкашка – и все это на миниатюрном диване. Вова лежит поперек, Леша – прямо на нем, утыкается в чужую грудь и длинные ноги подгибает, чтобы влезть полностью, а прямо у первого под носом валяется пустая бутылка абсента. Хесус необычно растрепанный, и оба дремлят спокойно, дышат кратко, не противясь компании друг друга. – Ну и кадры попались, будить надо. Че, ждать педиков будем, что ли? – Вадя, ну! – Генсуха становится между парнями, в руках совок придерживая, смотрит на Эвелона недовольно, – пусть спят, чего ты! – Ну да, Наташ. Вова проснется еще, шлюхой тебя назовет, Кодди потом пост про вас выкатит! – звучно хихикает из другой комнаты Бустер, шурша полупустыми упаковками от чипсов. – Блять, Слава, заебал! – смущается Наталья, погодя вздымает голову к Вадиму, – пусть лежат. Тебе жалко, что ли? Ты ведь у Вовы тоже оставался как-то, не помнишь? – Ебать, а у нас акция “плюс один”, получается? – Эвелон смотрит сурово на девушку, Рома косится на них и весьма рационально решает не влезать, возвращаясь к уборке, а Наташа лишь строит глазки, зная, впрочем, что на Вадима никакая красота не действует. Эвелон поворачивается к спящим, громко вздыхает – так, чтобы все присутствующие в комнате в полной мере прониклись и поняли, что идея эта ему не нравится, – ну и суки вы... Весь следующий день Хесус упрямо отрицал произошедшее, на что Братишкин совершенно справедливо называл его чмом и старым совратителем. Ни один из них так и не признал, что ему понравилось.