rue

Иногда Шура жалела, что на тот свет ей никогда не попасть. Хорошо было бы иметь возможность застрелиться, сигануть с крыши, еще был вариант утопиться в Неве, а наименее привлекательный — забраться в ванну и порезать вены поперек, может наискосок даже, от настроения зависит. Вешаться не хотелось. Шура называет это посредственным улучшением, а Маша закусывает губу до крови, смотрит устало и загнанно на нее; лежащую на ступенях парадной. И вроде сердце екает, становится в один момент как-то неприятно, то ли от самой себя, то ли от героина, но от него выворачивает обычно знатно, так, что однажды Шура правда подумала, что все, сдохнет в обшарпанной подворотне. Замечательный конец для культурной столицы.       Все вообще начиналось с чего-то попроще, потом ханку попробовала, когда знакомый показал хату, в которой варили все это. Героин пошел, когда с прилавков исчезла и ханка, и солома, и ангидрид, до этого про героин Шура только слышала. Хотя она бессмертием обладала, пробовать не решалась, и от опия эффект покруче был, не отпускало быстро. Потом вообще все равно стало, жизнь внезапно покатилась по крутой наклонной. Может быть, потому что Маши рядом не было. Никого, в общем-то, не было. Да и не до Маши было, пока блевала хер пойми где. — Сдохнуть меньше хочется. Прогресс, да? — буднично спрашивает Шура, пытаясь ухватиться за обшарпанную, окрашенную в отвратительный яркий цвет, стену. Она приземляется обратно на холодный бетон, шипя от удара затылком. Маша молчит, — руки по карманам дорогущего пальто. Ее Машеньке вообще не место здесь, лучше бы продолжала в Москве сидеть, приказы раздавать, или чем она там занимается. Сколько лет до Шуры ей дело не было, а тут явилась. Скорее всего, Маша приехала, потому что Шура облажалась где-то; не ответила на звонок, отчет не сдала, пропустила встречу, а скорее, все вместе. Вот и явилась по ее душу сама Мария Юрьевна. Шура расфокусированным взглядом смотрит, улыбается, встречаясь с режущими самую душу, точно точеный скальпель, глазами. Если за ней все же придет смерть, то пусть она будет в облике Машеньки. — Какая неразговорчивая. Она встает снова, находит рукой трубу и на подрагивающих ногах поднимается — медленно, с глупым смехом и с желанием блевануть в ближайшем углу. Картинки и звуки сливаются в одно — становятся размытым, нечетким, будто смотришь через грязное стекло в комнате смеха. Шура щурится, пытается сосредоточиться на Машиной фигуре и чуть ли не падает на нее, но чужая рука осторожно придерживает за локоть. В нос сразу бросается запах духов, холодного воздуха и кожаных кресел ее машины. И все равно за всем этим чувствовалось что-то родное, дорогое сердцу, вызывающее ностальгию. Шура пропускает момент, когда они еле как доходят до ее квартиры, зато успевает отшутится, когда Маша лезет в ее задний карман за ключами. Сердце бьется загнанной птицей, стоит Маше аккуратно провести по плечу. — Скучала по тебе, — говорит неосознанно, ну и пусть — Шура в диапазоне между «все равно, будь, что будет» и «начать сокрушительную истерику, разбить несколько тарелок, показать, как сильно ненавидит, пока Маша продолжит стоять, спокойно выдерживая всплеск Шуриных эмоций». Как только они переступают порог и закрывают дверь, Шура ловко (как позволяет ее состояние), изворачивается, расставляя руки по обе стороны от стены, прижимая к ней Машу. Маша обреченно вздыхает. — Так сильно скучала, что ни разу на собрание не приехала? — Они скучные. — А шляться с наркоманами и пытаться убиться, значит, весело? Шура пожимает плечами. Не то, чтобы очень весело, хотелось сказать Шуре. Дело было не совсем в этом, — если был хоть шанс забыться, пускай на время, но выкинуть из головы весь ком проблем, то она не могла им не воспользоваться. Вечность заебывает, а воспоминания трескаются, бьются, доводят до того, что в легких гореть начинает, а воздуха резко становится не достаточно. Вот и приходится искать способы, чтобы все это сгладить. — Саша, тебе помощь нужна. Саша. Когда в последний раз ее кто-то так называл? Вроде Катя Уралова, когда приехала отношения налаживать. — Шура я. — резко отрезает она. — Саши нет уже лет десять. — самое хуевое, что у Маши во взгляде проскальзывает нечто жалостливое. — Не смотри так. Последнее, что мне нужно — твоя помощь. Со мной все нормально. — Катя нашла тебя в ванне, полной крови. Перед тем, как приехать, я думала, в каких притонах тебя искать, если тебя не будет в квартире. В каком месте это — нормально? — Без тебя как-то справлялась все это время, так что можешь валить обратно. Шура, объективно, нихуя не справляется, но Саша не справлялась куда хуже, так что разберется. У нее на это целая гребанная вечность. Маша руку поднимает, волос ее касается, перебирает медленно и Шура борется с тем, чтобы не навалиться на Машеньку, сжать в объятиях и разрыдаться. Как же Шуре хотелось в любви утонуть, даже если потом придется с самого дна выплывать, задыхаясь под самой толщей воды. Но Шура не Саша. Саша Романова бы так и сделала, сдалась, повелась бы на сладкие речи, поуговаривай она еще немного, а Шура Думская скорее переживет адскую боль спрыгивая с девятиэтажки, чем признается Маше, что ей нужна помощь. — А ты разве никогда не жалела, что не можешь умереть? Просто взять и воткнуть нож в сонную артерию или, не знаю, застрелиться? Хотя, пистолет достать трудновато, проще спрыгнуть откуда-нибудь или куда-нибудь. Маша не отвечает. Шура кивает. Наверное, хотела. Шуре кажется, из них почти все когда-то желали избавиться от ноши воспоминаний и разъедающий, как кислота, боли. Просто у кого-то прошло или начнется, а кто-то Шура. Маша аккуратно прижимается к ней. Шура пошевелиться боится — это как-то слишком. Просто слишком. Сначала тебя отталкивают, забывают, кидая на милостивую судьбу, когда от любого громкого звука шарахаешься, и не спишь третьи сутки в подряд из-за призрачного страха, что произойдет что-то плохое, а потом прижимают так ласково, вроде как проявляют заботу, но ничего из этого нахер Шуре Думской не сдалось. Это нужно было Саше Романовой. — Все будет хорошо. Веришь? Шура тихо смеется. Маше она не верит.