* * *
До Ораниенбургер-штрассе решили добираться пешком. Хвастаться костюмами — значит шокировать достопочтенных бессервесси, мчащихся со смен домой. Одно дело — выряженные малолетки, другое — а они с Меркелем в какой категории? Тех, верно, что грозятся растоптать гриндерсами вечный установленный порядок — будто снести полувековые бетонные дома, обещавшие простоять ещё столько же. Ничё-ничё. Стена рухнула — и они за ней последуют, как детвора за не способной их прокормить матерью. Билл цеплял Меркеля под руку. Иногда встречался со взглядами редких прохожих — теснился к нему ближе. То защитить просил. То защитить обещал. Иной раз в подозрительных мужиках видишь потенциальных врагов, будто выживший из ума детектив на пенсии в каждом — возможного убийцу. Щурился — а вдруг из-за пазухи октябрьских плащей вытащат пистолет? Сцена перед глазами — Меркеля прикрывает. Ещё одна — где не успевает и прикрывает ему, пластающемуся на асфальте, глаза. А куда, интересно, попадают те, кто погиб на Хэллоуин? Может, Меркель тоже станет привидением? Трикстером, который будет греметь окнами, дверьми и забавляться с ветром в вечные догонялки. Глаза студило — и Билл поморгал. Слёзы, оказалось, застыли в них, как кисель. Улыбнётся — и Меркель примет за отблески фонарей. Вот такая игра. Всё ж лучше, чем с ветром озорничать — кто из нас бесплотнее. Меркель обнял его, притиснув к себе за плечи, и спросил: — Замёрз, кроха? Порой свои же фантазии холоднее октябрьского ветра. Билл только сейчас почуял — накрепко челюсти сцепил, будто под нос пихали ложку горькой микстуры. Убеждали ещё — целебная, целебная. От чего только его избавит — от страхов разве? Он покачал головой, облизнув губы. — А что? — Как д-думаешь, чт-слчается-с-тми-кто… — примолк на миг Билл, но, хлебнув стылого воздуха, договорил: — Ум-мирает на Хэллоуин? Меркеля вопрос, казалось, не смутил. Поднаторел отвечать-задавать похожие, видно, — в которых смерть поминали, как любимую клиентку в торговой лавчонке. Здорово она хапает и ценой не интересуется. — Хм-м… Может быть, они встают в отдельную очередь? Там, — замогильным голосом пояснил он. — Может, им поручают какое-нибудь дельце, если хотят затесаться в райские кущи. Попугать молодёжь, не знаю… Явиться торчкам. Чтоб больше ни-ни. А почему ты спросил? — П-просто так, — пожал плечами Билл и поспешил договорить — лишь бы Меркелю не взбрело дорываться до правды: — По-моему, это ужасно. Как и ум-мирать вообще. Понимаешь, меня п-пугает, что ты даже не понял, что с тобой сл-лучилось. А спросить не у кого. Сдержался — не то бы талию Меркеля обеими руками обхватил, едва остановились на пешеходном переходе. Красный свет светофора слепил голодным зрачком из тьмы, как чудище из логова. Тоже из тех, что выползают только на Хэллоуин. Берлин озорничал фонарями вдоль улицы — играл ими с невидимыми духами. Теми, что у Меркеля живут в легендах и сказках на устах. Одними он напивается, будто из колодца, читая книжки Биллу вслух. Другими — в комнате на третьем этаже в Лэнгли. Он прижал к себе крепче — чтоб Билла, может, не унесло толпой, едва зажёгся зелёный. Чудище подмигнуло, дозволив миновать берлогу. — Знаешь, Билли, — заговорил Меркель, когда они перешли на ту сторону, — многие при жизни-то не понимают, что с ними происходит. И спросить им тоже не у кого. — По-охоже на меня, — посмотрел на него Билл, придержав шляпу за поля. — Хочешь тайну? Меркель глянул в ответ, кивнув. С Биллом они торговцы секретами — товар порой лежалый, но спрос на него имелся. — Мне было насрать, за-астрелят ли меня пограничники… ну, ка-ада я ещё бегал через Стену. Точнее — под её бетонным брюхом. — А как же я? Спросил он так, будто проскуливший на Гёрлиц брошенный пёс. — Тогда мы ещё не по-ознакомились, Меркель, — улыбнулся Билл. — Ну да. Но знаешь, мне тоже было насрать, застрелят ли меня, — отмахнулся он свободной рукой. — А как же я-а-а? — тем же тоном протянул Билл, округлив глаза. — Тогда мы ещё не познакомились, — подмигнул ему Меркель. Билл улыбнулся — широко-широко, так, что вымазанные блеском щёки щипнуло. Может, есть надежда, что Меркель будет осмотрительнее — с первого взгляда распознавать в подозрительных мужиках потенциальных убийц. Удивительно, что паранойей он не страдает. Билл у себя больше симптомов диагностировал. Они свернули у небольшого бара, где толпились несколько раскрашенных-разряженных малолеток в вампирских плащах. Александерплац поодаль собирала туристов, будто сласть — ватагу муравьёв. Путь их туда не лежал — Меркель привёл к протянувшейся вдоль Ораниенбургер-штрассе. В детстве Билл еле-еле эти улочки да скверы выговаривал, сколько отец ни тренировал. Что мне, сотруднику посольства, с таким сыном — и позориться? А теперь только так отскакивало от зубов. — С-скажешь теперь, куда меня ведёшь? Кое-что по-оказать, — съехидничал Билл, потыкав локтем в Меркелев бок. — Ах-х, — мельком взглянул он на наручные часы, тряхнув запястьем и прижав кончик языка к нижней губе, — точно-точно. На Ораниенбургер есть один дом, — понизил он тон голоса до таинственного полушёпота, — а рядом с домом этим — призраки детворы. Ну, мальчика и девочки. Никто не знает, когда с ними случилась беда, но, говорят, угорели при пожаре. — Ужасно… Со-овсем одни? — Ну, они были друг у друга. Вроде как их нашли держащимися за руки. А теперь они могут исполнить твоё желание. Только… — Он запихнул руку в карман джинсов — и спустя миг положил на подставленную Биллову ладонь пфенниг. — Оставь им монетку. Билл опустил на монету взгляд — дрожь по телу прогулялась. От ощущения тёплой меди, видно. Меркелева тепла. — Любое ж-желание? — вскинул он взор. — Крохотное. Под силу малышне. Не ведал, конечно, чего у призраков — да ещё и детворы вроде Джорджи — обычно просят. Богатства, может быть? Такого, что каждую улочку в Митте вымостит. Да и не надобно оно. Да и не донесут небось. Тогда — потустороннего благословения на всё, чего бы ни касался. То уж тогда Меркелю проще попросить — никого чаще Билл не трогал вот уже год. Стучали по асфальту подошвы их гриндерсов — точно так же, как когда-то — по Унтер-ден-Линден, по пути в сквот. Когда Биллу подумалось — они парочка лесбиянок из прошлого века. Тех, за кем охотится пресса и в чью сторону морщится интеллигентный берлинский народ. Годы шли — времена не менялись. Вдохнув, Билл всё-таки закрыл глаза и, будто стоя перед свадебным алтарём, начал: — Хочу, чтоб… — Чш-ш, — приложил палец к его губам Меркель. — Не сбудется же, Билли. А ему о чём мечталось? Верил Билл — в другом кармане Меркель монетку и для себя приберёг, коль выдался случай. Может, жив он ещё потому, что каждый год с призраками договариваться умел? Замолвите за меня, дескать, словечко — чтоб час мой пробил точно после полуночи. Меркель повёл по кварталу меж жилых домов — номера их Билл не успел разглядеть. Обернулся — схлопнулась позади тьма, а фонари спасения не обещали. Верно ведь говаривали в их стае — той, в которой Билли бегал, как волчонок, за Стену, — что хэллоуинские ночи опасные и лживые. Поэтому Меркель им как родной, наверное. Вместо ориентира — только его дылда-силуэт и горячая рука, за которую Билл схватился покрепче. Звал шёпотом — ни в какую. А Меркель ли это вообще? Заветы родаков тут же кольнули — сам сатана этой ночью властвует. Крадёт невинных ягнят вроде тебя. Сам принёс себя ему на закланье. Меркель испивал из его нутра — не кровь, конечно, но бурлила она, будто яд в неё через слюну просочился. Он повернул ещё раз — вывел к стене кирпичного дома. В полумраке она щерилась рёбрами монеток — сколько таких приходили сюда до Меркеля с Биллом? Все ли их желания исполнились — вот ещё что хотелось разведать. Своё Билл берёг на самой кромке рта — вырваться готовое. Соскочит — и он даст дёру от всей этой паранормальщины. Пощади меня, сатана, коли бог нас точно покинул. Он не спускается в берлинские подвалы — и не бережёт Меркеля, кладя длань на плечо. Билл стиснул пфенниг — грани впились в ладонь, грозя разорвать. Меркель вылакает. А может, так ритуал для его спасения можно провести? Билл его во тьме не видел, таращась в стену. Различил по запаху жвачки и одеколона — наклонился к уху, дыханием своим ожёг. Тёплое — хоть что-то живое в этой ночи. — Воткни в стену, Билли, — прошептал он. — И не отпускай мою руку. — А если?.. — Не отпускай. Если так случится, можно и сердце сразу из груди вырывать. На что оно, глупое, если никому впредь не принадлежит. Кивнув, Билл подступил к стене — под гриндерсами асфальт поскрипывал. Во тьме мерещилось — кости. Детские, дотлевающие. Или мальчиков вроде Билла — обглоданные самим сатаной. Гриндерсы не только Билловы — Меркель следом подступил. По стене скребанула монетка — и Билл поспешил вдавить её в крошащийся, как зубы, цемент меж кирпичей. Стена проглотила, хоть и насытившаяся такими подношениями. Желание спрыгнуло — псть-с-ним-сё-будт-хршо, — и Билл отскочил к Меркелю, притиснувшись. Сверху надавила ночь — заглядывала в сырой закуток, будто они мышата в банке. Билл писк сдерживал — и знал, как крепко, до крови, может кусаться Меркель. — Что т-теперь? — спросил, едва шевеля губами. — Чш-ш. — Ме-ерк… — Не отпускай мою руку. — Не-отпщу, — пробормотал Билл — Меркелю или тьме. Сгустится — отразит одним касанием к его ладони. — Ни за что? — Ник-когда. Билл помотал головой, уткнувшись в Меркелеву грудь. Вдыхал терпкий запах его кожанки, рискуя покарябать нос дорожкой «молнии», — и мурашки по щиколоткам считал. Десяток-сотня-тысяча — разбежались, как чертята. От холода, верно, — Биллу думалось, сквозит по самому асфальту меж проёмов. Или призраки дышат? Неподалёку — лёгкие шаги. Будто Джорджи прокрался к нему в спальню. Не спишь, Билли? Билл теперь не спит сотни ночей — то Меркелю благодаря, то Меркеля проклиная. В руку его вцепился крепче, услышав над головой: — Пришли. С трудом повернув голову — шея, как у механической старой игрушки, отговаривала, — Билл разглядел детские фигурки. Не старше Джорджи, в белеющей во тьме одежде — будто пудрой осыпаны. Говорят, на детей при встрече подует бог — и они становятся легче зонтиков одуванчиков. Билл зажмурился — и всё ж глаз приоткрыл. Биение сердца прятал меж их с Меркелем телами — если и вывернется из рёберной клети, то прямиком ему в ручищи. Билл вверил давно — там надёжнее, чем в сейфах берлинских банков. Мальчик протянул к Меркелю сжатую в кулак ладонь — на запястье что-то чернело. Пламя, видно, давнее, уж забытое Берлином, тронуло — с собой звало. Прямо как родимое пятно. Он вложил что-то в свободную Меркелеву руку, не сказав ни слова. Может, пламя коснулось и их языков? Билл встретился взглядом с девочкой — та лишь кивнула. Пришлось в ответ — будто она спрашивала, его ли это желание от последнего пфеннига в стене. Моё-моё. А потом дети скрылись там же, откуда пришли. Разве что шагнули, показалось, сквозь стену — невидимые, как влетевшие в окно ночью мотыльки, соблазнённые светом. — Жив? От Меркелева голоса Билл вздрогнул — в тишине он громче разорвавшегося снаряда. Показалось, оглох на миг — и в ушах загудело. Показалось, что тело задело взрывной волной — нет, просто заныло от отпустившего напряжения. Выдох и вдох. Меркель этим порой спасается. Вдалеке послышался гул автомобилей, под переминувшимися ногами — хруст. Асфальта, не детских косточек, сожжённых огнём. — Не ув-верен… — признался Билл. — Идём, кроха. Весь дрожишь. Наверное, это пройдёт. До сквота они добирались молчком. Светофор-чудовище вновь пропустил мимо своей берлоги, подмигнув напоследок. Во тьму впрыскивался смех гуляющей молодёжи, спрашивающей друг у друга ― süßes oder saures? Меркель не спрашивал ― знал, что у Билла всегда один вариант ответа. Билл сглатывал, будто их наелся. Коленки покалывало ― что наездился на аттракционе и еле сполз. Ещё раунд? Не, пожалуй, хватит. В сквоте грохала музыка ― вроде бы. Окликнули их ребята, кажется. Мерцали огоньки в холле ― да разве ж их заметишь. Так бывает, когда пристально вглядываешься в зеркало и приставляешь к нему ладонь ― того и гляди в тот мир провалишься. И отводишь поскорее взгляд, на надписи не глядя. Вдруг зеркально отразятся. В комнате они окунулись в тепло ― и коленки покалывать перестало. Словно вернулись из потустороннего мира. Меркель сбросил кожанку на кресло ― с видом человека, частенько там бывающего. Может, пули иногда бывали фатальными? А договориться невесть с кем получалось. — Что он тебе дал? ― спросил Билл и прокашлялся, едва узнав свой голос. Щёки потеплели. ― М-мальчик. — А ты знаешь, что я загадал, Билли? На Меркеле однотонный джемпер с драными у запястий рукавами ― будто гончие хватанули, урвав кусок. Те самые, из преисподней. Как бы по запаху его не настигли. Билл мотнул головой ― да куча вариантов. Начиная с падения Советов ― под силу, блин, малышне ― и заканчивая мировым господством анархии. А Билл туда тоже вклинивался ― между делом. Обернувшись, Меркель вынул что-то из кармана джинсов и подошёл, развернув ладонь. На ней ― два пластиковых кольца, по виду из готовых завтраков. Одно будто выплавлено из космической пыли. Другое ― выточено из кусочка Луны. — Хотел, чтобы мы… Слушай, ягодка, мы уже год вместе. Больше, ― заверил он, будто сам этим удивлённый. ― Они похожи на брачные, правда? Будут впору, они же, ну… волшебные. — Ну к-какой же ты… ― всхлипнул Билл, склонив голову к плечу. Сам не понял, как подступило, ― может, покалывание коленок от тепла взмыло к лицу, кипятясь. Меркель окольцевал его безымянный палец. Билл ― хотел в ответ. Хорошо бы, призраки научили его делать это правильно ― руки чтоб не дрожали, дыхание чтоб не застревало в горле комом, ухая вниз. — Не лез-зет, — фыркнул Билл. Кольцо преодолело лишь первую фалангу. — От тебя ли это слышу? Расхохотались на пару — последний морок призрачных касаний прогнать. Под кожу забраться не успел, как укравшее детей с Ораниенбургер пламя. Сняв с себя тонкую цепочку, Билл насадил на неё кольцо. Охомутал — все в сквоте уж перешутить успели? — Меркелеву шею, застегнув дрогнувшими пальцами. Кольцо легло меж ключиц — там, где душа прячется. — Браки заключаются на небесах, ― подмигнул Меркель. Хохотнув, Билл всё ещё всхлипывал. Меркель разбирается в оркестре его звуков, будто у него идеальный слух. Он сгрёб Билла в охапку, подхватив на руки. Билл ― ногами накрепко обвил талию. Хорошо, что они с Меркелем не бесплотны. — Постой, Билли, а ты чего загадал? ― нахмурился Меркель. — Не скажу, а то не ис-сполнится, ― показал он язык с мычанием. ― Лучше дай по-поцелую жениха.* * *
Ноябрьское утро в Берлине солнечное ― обманчивое. Солнце звало на улицу, ветер подкрадывался из-за спины ― душил, набрасываясь. Поднявшись раньше Билли, Меркель поручил его, спящего, Сосиске. Она мигнула жёлтыми глазами, будто ответственная горничная, ― пригляжу-присмотрю за юным господином. У Билли на щеке смазан липкий блеск ― Меркелевыми поцелуями или подушкой. В свете солнца из окна ― будто господская печать. По пути на Ораниенбургер Меркель заглянул в кондитерскую лавчонку. Билли нравились здешние помадки. Здешней продавщице ― Меркель. Ну, Билли в этом убеждал. И грыз помадку так, будто в её плоть на деле целился. Обещал ― порву-у. Пошатавшись по людным дворам, он вышел к детской площадке возле сорок первого дома. Малышня гонялась друг за другом ― ворошила опавшую сырую листву облысевших до весны клёнов. На отсыревшей выцветшей скамейке в настолку играли мальчик и девочка в цветастых спортивных куртках. — Привет, шпана, ― поднял ладонь Меркель, опёршись локтями на спинку скамейки. Девочка, поморщившись от солнца, лисьи разулыбалась и помахала в ответ. Белели молочные зубы, светлые волосы хвастались сползающими вдоль длины бликами и цветными заколками. ― Кто ведёт? — Гретель, ― пробурчал мальчик, сгребая фишки с игрового поля. Рукав оголил запястье с родимым пятном. — Гензель просто не старается. — Ну ещё бы. В твоей-то компании, ― подмигнул ей Меркель. ― Мы близнецы, ― заявил Гензель, вскинув голову. ― А-ах. Должен был догадаться… Нос не вешайте, лады? Это вам за вчерашнее, ― водрузил Меркель пакет сладостей на скамью. ― Билли просто в восторге. Дети по очереди окунули лица в пакет ― жутко довольные. — Вы целуетесь? ― вдруг серьёзно спросил Гензель. — Постоянно, ― ответил Меркель и приподнял брови, едва Гретель хихикнула: ― Что? — Бакте-е-ерии, ― пропела она сквозь прижатые к губам ладони. — Они друг с другом уже на «ты», Гретель. Ну как ревизия? Важно развернув шоколадный батончик, Гензель закивал: — Приходи ещё. И угостил сестру помадкой, под шумок мешая игровые карточки. Меркель ухмыльнулся ― повод для волшебства всегда отыщется. В Берлине их хоть отбавляй.