дождями теплыми печаль всю выплескав

Синий Шевроле Камаро мягко шуршал по бездорожью солнцем выжженной пустоши шинами, пока Максин крепко сжимала длинными пальцами руль. Обтянутый кожей, в ее уже не детских ладонях, он нагревался в месте соприкосновения, пока полуденная жара пекла на нее через лобовое стекло. Что-то в том, как повзрослевшие руки касались каждой детали автомобиля, было неправильным, но она никак не могла понять, что же именно – это ощущение, призрачное, словно из прошлой жизни, было неуловимым, как бы она ни старалась за него ухватиться. Обтянутое кожей водительское кресло ей тоже ощущалось непривычным: уже давно не новое, оно было слишком низко посажено, далеко отодвинуто, не по ее изгибам продавлено. Она мается, полная желания немедленно соскользнуть на пассажирское, и там и остаться. Но кто же тогда будет везти ее дальше? Кто-то определенно должен. Большой, пугающий, но теплый, как черт из преисподней, греющий собой салон не хуже печки в стылую зиму, пахнущий табаком и одеколоном в равном соотношении. Кто-то из забытого прошлого. Кто? Максин хмурит свой веснушчатый лоб, силясь вытянуть из своей памяти больше деталей, но вместо воспоминаний ее догоняет головной болью. Она продолжает вести машину, хотя не до конца понимает, куда вообще едет. Вокруг – только пыльное сухое поле, и ничего больше на мили вперед, пустошь и бездорожье, и длинная линия горизонта, ровная – словно прочерчена лезвием, – до края которой никогда не добраться. Машина, поднимая за собой небольшие облака пыли колесами, едет мягко, хотя явно привыкла к быстрой и более резкой езде, и теперь словно тоскует по этому. Максин с нежностью гладит приборную панель в попытке утешить ее, будто машина живое существо, способное испытывать эмоции, и сейчас она грустит. Внутри Максин тоже поселилась тоска – грудь сжимают тиски прогорклой застоявшейся боли, с которой можно только научиться жить – ни вырвать, ни вытошнить из себя ее невозможно, так прочно они с ней переплелись. Она настолько давняя, что Максин уже даже не помнит, по чему (кому?) ей так болит и тянет, словно от сердца отрезали приличный кусок и выкинули его в помойное ведро, но они теперь существуют только вместе. Со временем боль притупилось, стала фоновым сопровождением ее жизни, но не ушла навсегда. Максин крепче сжимает руль и продолжает ехать. Придорожная забегаловка вырастает перед ее взором, словно черт из табакерки: вот она шуршит шинами Камаро по жаркой пыльной пустоте, один раз моргает, и вот, посреди нигде, стоит одноэтажное кафе. Немного футуристичное, с фасадом, обшитым алюминиевыми пластами, с большими широкими окнами-витринами, наполовину прикрытыми жалюзи. Снаружи окна украшены неоновыми трубками, стилизованными под картошку-фри, всякие хот-доги и бургеры; вывеска тоже неоновая, местами с уже не горящими светодиодами – но при яркости полуденного солнца от этого кислотного великолепия едва ли есть толк. Забегаловка в центре пустоты стоит так естественно, будто всегда должна быть здесь. Будто Максин именно сюда ехала. Хотя ее путь – просто вперед, без начала и без конца, даже проезжей части нет, никакой тебе асфальтовой дороги, просто пустошь и жженые солнцем сорняки. И ехала Максин так долго, что сбилась со счета. Три часа или сто дней – все одно, время словно перестало существовать, а все стрелки ее желтых наручных часов застыли неподвижно, как бессмысленное дополнение к циферблату. Максин паркуется под большим окном, глушит машину и выходит в летнюю духоту из прохладного салона. Кожа ее тут же покрывается мурашками от быстрой смены температур. Воздух вокруг пахнет сухой травой и чем-то горьким, как ее сгоревшие надежды. Она торопится поскорее зайти внутрь. Помещение кафе встречает ее звоном колокольчика над дверью и такой же прохладой, как салон Камаро, а из глубины, из-за гладкой отполированной барной стойки, на нее взирают синие глаза. И когда синее встречается с синим, столетняя ровная боль в груди Макс всколыхивается внутри нее – словно за секунду настигнувший океан шторм. Она едва не валится с ног. Поэтому торопится скорее занять свободный столик. Хотя свободны они здесь все, она единственный живой посетитель. Синие глаза смотрят на нее долго, со смесью многих эмоций на очень красивом лице, прежде чем парень делает в ее сторону из-за стойки несколько осторожных шагов. Когда он приближается, Максин цепляет взглядом блестящий металл бейджа с выбитым на нем «Билли». И она улыбается ему, пока сердце в ее груди переворачивается. Он красивый, как гребанный бог, крепко сложенный, и у него очень длинные ресницы, обрамляющие уставшие глаза – темные тени залегли вокруг, будто не спал он уже минимум десяток лет. – У вас курить можно? – спрашивает Максин и достает из кармана джинсовки пачку сигарет и зажигалку. Матовую, черную, с наклейкой эмблемы какой-то рок-группы, которую она даже не слушает – эта зажигалка принадлежит не ей. Парень – Билли – внимательно смотрит, как она пальцами нежно оглаживает черный пластик, и медленно моргает: – Да, – он разлепляет губы с трудом, будто бы не говорил ни с кем уже много лет, и голос его звучит соответствующе хрипло, – сейчас принесу пепельницу. – И один кофе, пожалуйста? Он кивает, удаляясь в сторону служебных помещений, наверняка смежных с кухней, а Максин удивляется его непривычной услужливости – при жизни он скорее бы ложку собачьего дерьма съел, чем принялся исполнять ее просьбу. Его спина все такая же прямая, как прежде, а плечи широкие и сильные даже на вид. Максин уверена, что если прикоснется к его бицепсам, ощутит всю их сталь под подушечками пальцев. Как раньше. Она не часто дотрагивалась до Билли, боялась его гнева, если излишне влезет в его личное пространство, а вот он своими цепкими пальцами хватал ее часто. Да так сильно, что синяки с ее тонких запястий не сходили по несколько дней, и ей приходилось натягивать рукава своих кофт и толстовок практически до самых кончиков пальцев. Мать вечно ругала ее за это. Как и в целом за неопрятный, пацанский вид – вечно ей хотелось разрядить Максин в юбки да платья, а та упрямо натягивала на себя очередные широченные джинсы, небрежно шнуровала вансы, и хваталась за свою доску. Благо, что после смерти Билли Сьюзан отцепилась от нее со своими нравоучениями, и она без угрызений совести перетащила в свой гардероб добрую половину вещей Билли. Даже сейчас она в его куртке, хотя та давно, после второй или третьей стирки, перестала пахнуть им окончательно. Максин рефлекторно трет свое левое запястье, а затем натягивает рукав джинсовки до самых ладоней, будто под жесткой котоновой тканью снова прячутся свежие следы от руки Билли, которые нужно спрятать. Хотя сейчас она отдала бы все на свете, чтоб из фантомных эти следы превратились в реальные, и Билли, как прежде, сел за руль своей машины, и увез их домой – миновав Хоукинс, сразу в Калифорнию, к океану. Грустная улыбка увядающим розовым цветом растекается на ее тонких губах. – И давно ты куришь? – раздается его голос над ее склоненной головой, когда с подноса на стол перед ней он опускает с легким стуком сначала чашку с кофе, а затем пепельницу. От кофе поднимается сгусток теплого пара, и даже пахнет он не как дрянная ссанина, хотя в этом месте, признаться, она ожидала куда худшего. – С тех пор, как тебя не стало. Слова сами рвутся из ее рта, но она даже не удивляется тому, что говорит. Словно она всегда знала, куда держала свой бесконечный путь через выжженные степи, и наконец доехала. Это меняет между ними все – Билли больше не притворяется незнакомцем, вытирает руки о висящее на плече светлое полотенце, бросает его на диванчик, и присаживается за стол напротив нее. Она подкуривает сигарету и красиво затягивается – Билли ловит каждое ее движение, словно старается запомнить на все оставшееся время. Она повзрослела, вытянулась в росте и стала более плавной в движениях: несмотря на ее все еще пацанский стиль в одежде, она стала более женственной манерами, неуловимо. Ее тонкая женственность проступала не так отчетливо, как у всех девчонок, которых Билли знал, к тому же, Максин не старалась подчеркнуть ее специально. Но все же, он угадывал ее в самых незначительных жестах Максин. Она выросла в очень красивую девушку – вечные косички и неопрятные хвосты или нерасчесанные распущенные колтуны сменились водопадом плавных рыжих локонов, равномерно разметавшимся по ее плечам, а чувственные веснушки, разбросанные по ее коже, проступили еще отчетливей. – Я писала для тебя письмо. Дорогой Билли, и все такое, – ее голос слегка дрожит, потому что это немного неловко, и все еще бесконечно больно, хотя уже и не так сильно, – и читала его, стоя на твоей могиле. А ты все это время был здесь, – она разводит руками в стороны, очерчивая пространство, которому не знает, какое имя дать. – Здесь? – Ну, нигде. Кто бы мог представить, что для того, чтоб мои слова не уходили в пустоту, сотрясая воздух, а достали до адресата, мне нужно было всего-то попасться Векне и впасть в кому, – столбик истлевшего пепла падает с зажатой в ее пальцах сигареты прямо на светлый кафельный пол. Билли морщится, но ничего на это не говорит. Только тянется к сигарете, выхватывая ее из рук Максин, и затягивается сам. Они какое-то время сидят молча, выкуривая до конца одну сигарету на двоих, затягиваясь по очереди, и Максин вцепляется в кружку с кофе как за что-то материальное, способное удержать ее уплывающее сознание в этой реальности, но ее все время как будто что-то зовет дальше, пока Билли с силой вдавливает пальцами окурок в дно керамической пепельницы. Ей очень хочется обсудить с Билли многое – может быть, даже извиниться, хотя она не всегда была такой задницей взаправду, какой он ее считал. Но в некотором роде, в их испортившихся отношениях есть и ее доля вины. Сначала же все было действительно неплохо и она радовалась появлению старшего брата. Это потом все пошло по какой-то пизде, а они просто позволили этому произойти. Но видимо, все было проебано не окончательно, раз он решил поиграть в героя, спасая ее и ее друзей от монстра. Больше именно ее, конечно – он же всегда ее защищал. По-своему, так, что она и не догадалась бы никогда, но каждая ее провинность оставалась зарубцевавшимся шрамом от пряжки ремня ее отчима на его спине. Самый большой и смертельный шрам Билли от нее (на память), конечно, оставил не Нил. Максин жмурится, пытаясь отогнать воспоминания о его проткнутом насквозь окровавленном теле на холодном полу Старкорта, который он залил своей кровью. Тогда все вокруг было в ней – ее лицо, руки, вся одежда. И каждую ночь она переживала это снова, его последнее «прости», а потом просыпалась от собственных криков, когда звала его по имени во сне. Наконец она может его позвать, и он откликнется. – Билли. – Тебе пора идти. Скажи мне спасибо за кофе и что разделил с тобой сигарету, и вали отсюда, засранка. Максин долго смотрит в синеву его глаз, пытаясь там что-то выискать для себя – может быть, просьбу остаться с ним рядом. Вместо этого, как и всегда, он гонит ее прочь. – Я приехала на твоей машине. – Я видел, как ты припарковалась под окном. Водитель из тебя херовый, – говорит ей гадость, а сам улыбается так тепло, как улыбался ей только в самом начале. Заглядеться можно. – Ну да. Ты ж не доучил меня, как с ней обращаться. Хотя я часто вертелась около вас в гараже, пока ты бесконечно копался в ней. – Макс. Машина – как женщина. Любит, когда внутри нее копаются всякими инструментами и ласкают ее пальцами. Еще любит резко и сильно, если понимаешь, про что я, – его гаденький смешок щекочет горло, Максин в ответ закатывает глаза, отчаянно возжелав его шлепнуть, – вот и все, что тебе нужно про нее знать. – Скучаешь по ней? – Есть такое. – А по мне? – вдруг вырывается из нее. Но быстрее, чем он ответил бы ей «ты что, ебанулась?», перебивает просяще, – не нужно, не отвечай. Ляпнула не подумав. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Билли смотрит на нее долгим тоскливым взглядом. – Дурочка. Если б действительно ненавидел, мы бы ни за что не встретились снова. – Даже если б я все так же отчаянно тебя искала? – Одного твоего желания было бы недостаточно. За окном солнце постепенно начинает клониться к горизонту, вызолачивая пространство вокруг остывающими с каждой минутой лучами, пока они продолжают сидеть за столом друг напротив друга – как никогда раньше не могли высидеть. И у Максин жгутся в горле все невысказанные для Билли слова. О том, как ей бесконечно жаль, что они так никем при жизни друг другу и не стали. И что на самом деле ей всегда хотелось проводить с ним время. Что их совместные поездки на его Камаро, со встречным ветром наперегонки, это лучшее, что с ней случалось. Ну, не считая моментов, когда они чуть не дрались в салоне его машины, устраивая бои не на жизнь, а на смерть, и она маленькой разъяренной фурией готова была броситься на него и вырвать его глотку своими острыми ногтями, а он был на грани, чтоб не стукнуть ее хорошенько. – Моя Камаро не лодка Харона, а это бездорожье на мили вперед не ледяные воды Стикса. Она не везет тебя в загробный мир. Тебе правда уже пора. С этими словами он встает из-за стола, забирает с диванчика полотенце, вновь набрасывая его на плечо, и принимается убирать со стола: грязная пепельница и недопитый кофе, плещущийся на дне небольшой белой кружки. Максин тоже встает. Она хочет схватить Билли за плечо, повернуть его к себе, снова посмотреть в его глаза, увидев в них отражение своих, почувствовать вновь тепло его кожи, он же всегда был аномально горячим, жар его тела ощущался, даже когда они просто сидели в салоне его машины. Но Билли ловко уворачивается от ее прикосновения. – Не нужно. Просто иди уже. Она смотрит, как его спина, ровная, как ствол векового дерева, вросшего на метры в землю корнями, скрывается за амбарными дверьми служебных помещений, которые еще какое-то время рикошетят туда-сюда, а потом замирают насовсем. Максин ждет Билли на протяжении какого-то времени, но когда он не выходит к ней ни через пять, ни через десять минут ожидания, ни через десятилетие, она делает, как он ей велел – уходит прочь. Дурацкое прощание получилось, она ведь даже не успела сказать ему самого главного – того, ради чего проделала весь этот бесконечно долгий путь. Но время двигаться дальше. Поэтому она выходит на улицу, туда, где ее ждет припаркованный автомобиль. Максин садится за руль синей Шевроле Камаро все с тем же ощущением неправильности, но теперь хотя бы понимает его причину. Она ласково гладит приборную панель, прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, и машина отзывается тихим, почти нежным, урчанием мотора из-под капота, как прирученный зверь. Они трогаются с места, чтоб ехать дальше. Туда, откуда Максин зовет тихий голос Одиннадцать, которому она сопротивлялась на протяжении всей своей поездки по пыльной и выжженной зенитным солнцем пустоши. Бесконечное поле под колесами Камаро сменяется рыхлой трассой: как и любая дорога, она когда-нибудь кончится.