За справедливость

Эмильенна расплачивается с извозчиком, прощается и неторопливо оглядывается по сторонам. Она плохо знала эту часть Олларии раньше и совсем не узнает сейчас, но это не важно — она не спешит. Она больше никуда не спешит. Ее муж тяжело и неизлечимо болен. Сколько ему осталось? Два года? Три? Она не знает. Она идет в храм, своды которого слышат речи самого кардинала, чтобы там вознести святой Октавии свою скромную молитву. Она эсператистка. Она идет в храм, чтобы пожертвовать пять чистейших изумрудов и две крупные жемчужины. Адель, Стефан, Этьенн, Дидье, Ивонн, Фабьен, Люсьен. Люсьен был последним. (Она на это надеялась). Ее муж тяжело болен, он не интересуется больше ни женой, ни содержимым своего тайника, и потому Эмильенна гуляет по улицам столицы с драгоценной ношей под корсажем, и будто ей снова шестнадцать, будто… Будто она еще не жена насквозь гнилого ублюдка, еще даже не отравленная сказками о мести — о долге и чести — девица… и не заноза в сердце молодого синеглазого герцога. Ах, если бы она не улыбнулась тогда, если бы не побоялась выставить его за порог, пока он не засыпал ее цветами и комплиментами, пока Пьер вопреки всему разумному и человечному не толкнул ее на… Пока она не… Торговля идет, площадь гудит, как улей, лотки торговцев сменяются лотками, лица — лицами. Все движется, мешается, как цветное стекло в калейдоскопе, и взгляд невольно цепляется за неподвижную в центре этого вихря фигуру. Хорошо одетый мужчина, нет, высокий юноша — вчерашний мальчишка — стоит у фонтана, замороженный, и выглядывает в воде всю свою боль, любовь, и судьбу — не меньше. Да и разве может юность предложить меньше? В эту пору все души обнажены и исполосованы до крови одинаково, будь тела одеты в лохмотья или в сафьян и бархат. А юноша одет дорого, очень дорого — одни кольца должны стоить целое состояние. Одет в черное и синее, не случайно, нет, не случайно; этот угрюмый северный мальчик в цветах Алва не может не быть оруженосцем Первого Маршала — герцогом Окделлом. Каково ему стоять за плечом кровника? Подавать вино убийце? Служить злейшему врагу всех Людей Чести? А каково ей было ему улыбаться, принимать в своем доме; смотреть в испуганные глаза матушки, слышать недовольные вздохи отца и знать, что она должна — Пьер говорил, что только она и может, — спасти их всех. Она просила не смущать ее дорогими подарками, и он завалил ее дом полевыми цветами — она не могла дышать, она возненавидела цветы; она улыбалась, и он не видел в ее улыбке фальши; она говорила, и он не слышал плохо скрытой лжи. Она поверила, что неплохо справляется со своей ролью, но он был всего лишь без памяти влюблен. Он был влюблен и ничего не понял. Юноша в черном и синем горбится и обнимает себя за плечи. Пара секунд, не больше, и он снова стоит прямой, как молодое деревце, уверенный, как древний утес. Герцог. Мужчина. Уже звонят об окончании утренней службы колокола, будто над самой головой, — почти на месте. Эмильенна идет через площадь, любуясь далекими и изящными дворцовыми шпилями и незатейливыми флюгерами ближних домов. Юноша в черном и синем садится на бортик фонтана и всматривается в камни под своими ногами. Мальчик. Когда она входит в храм, дети в одеждах послушников уже подметают полы, вынимают из подсвечников огарки и поправляют скамейки; немногие задержавшиеся после службы прихожане собирают свои вещи; немолодая, величественная женщина молится в дальнем углу, и капли воска стекают со свечи на ее голые пальцы. Эмильенна тоже берет свечу и идет медленно вдоль стены. Фреска, изображающая Октавию, находится в нише, неприметной со входа. Это не пренебрежение, нет, напротив: солнце через витражи окрашивает платье всеми цветами, играет в короне золотых волос. Октавия улыбается нежно и понимающе, когда Эмильенна — бледная, пепельная с голубым копия золота и синевы, — зажигает свечу. Она не молится. Она говорит: «Он и вправду мерзавец». Не чистое зло, не Леворукий во плоти, хоть и его любимец (у Леворукого еще более пронзительный взгляд), но мелочный мерзавец. Он не искал справедливости или расправы над своими влиятельными врагами; он мог убить ее, но предпочел унизить. «Я не воюю с женщинами и не допущу, чтобы молодую девушку замучили в Занхе». О, как милосердно. Он просто собирался заняться этим сам, и палачом выбрал Пьера. А она была влюблена и ничего не поняла. Адель, Стефан, Этьенн — жемчужина, изумруд, изумруд — ублюдокублюдокублюдок, которого она так любила. Пьер… Он использовал ее, он вышел сухим из воды. Он был ее любимым мужем и теперь медленно умирает. А она… она опускает тяжелый мешочек в ящик для пожертвований, и камни звонко ударяют о камни. Ей не нужны ни изумруды, ни жемчуг. Это не гордость, нет, у нее, кажется, и не было никогда гордости. Смотря на них, она думает о Пьере, о его жадности и равнодушии. Не о синеглазом герцоге, не о богатствах Кэналлоа, не об обручальном браслете, усыпанном сапфирами. Ни мгновения своей жизни она не мечтала стать герцогиней, она мечтала лишь, чтобы Пьер… Она говорит: «Я не жалею». Она не жалеет. Октавия улыбается. Эмильенна улыбается тоже. Юноша в черном и синем бредет ей навстречу, потерянный, весь в себе: пешком, без охраны, — герцог ли? — не смотрит по сторонам и под ноги — не гордец, но слепой котенок. Не слепой: глядит прямо в нее, примерзает, оживает — тупое безразличие сминает закатная мука; разочарованно отводит глаза и снова мутно впирается взглядом в никуда; крутит кольцо на пальце — камень переплавляет полуденное солнце в огонь; не глядя сворачивает на другую улицу, и у Эмильенны все внутри нехорошо поджимается, потому что та улица параллельна Винной, где она когда-то жила и где должна была умереть. Она должна была там умереть, она хотела. Она сделала для этого все, но безумец не воспринял ее всерьез. Там, в драке, он закрывал ее собой — он так ничего и не понял! — а должен был ей первой распороть горло. Не безумец — влюбленный дурак, сейчас он убьет их всех, вытрет шпагу, обернется… и спросит, в порядке ли она. Или они его убьют, и, встав над трупом, поблагодарят ее за помощь, а Пьер обнимет и спросит… Нет, нет, он должен знать, он должен убить и ее. Смертью она искупит ложь — подлость — свое страшное преступление. Он должен знать. На столике поднос с парой чашек… Юноша в черном и синем, неживой, бледный — выходец — сталкивается с выбегающей из-за поворота девочкой, она вскрикивает, извиняется, он извиняется тоже — запинается, подбирает слова. Адель встречает ее перед воротами — кидается на шею, щебечет. Этьенн и Дидье сломали ветку яблони и подрались с Ивонн («она их так лупила, так лупила! Мама, ты бы видела»); врач опоздал к Пьеру почти на час; кухарка приготовила к ужину пирог из яблок с той самой сломанной ветки («мама, мы его съели уже, прости»); Люсьен весь день капризничал. Люсьен выбегает из комнаты, лишь только они переступают порог. Няня Анет несется следом, но бедняжка уже не в том возрасте, чтобы поспеть за ним. В доме Лансаров в графстве Савиньяк госпожа Эдит — Эмильенна — Лансар откладывает книгу, задувает свечу и поднимается с постели, чтобы закрыть ставни. В доме Алва в Олларии герцог Ричард Окделл хватается за кинжал.