О поисках

Короткое падение — невесомо сквозь разверзшуюся землю — завершатся тихим шорохом золы под ладонями и коленями; завершается белыми хлопьями в воздухе и отрезвляющей прохладой. Все замирает. Вершитель поднимает голову, неуклюже шевелится, выпрямляется, пошатываясь на нетвердых ногах и рассеянным взглядом встречаясь с приближающимся к нему человеком. Они оба находятся нигде. Бездну над головой от бездны под ногами отделяет только тонкая полупрозрачная пленка из золы и чьей-то силы воли. Какой материал надежнее? — Я, — начинает Вершитель и тут же умолкает, точно впервые услышав звук собственного голоса. — Я ничего не могу вспомнить. Человек — человек ли? — не останавливается, в несколько шагов оказываясь перед Вершителем, больно вцепляясь ему в плечи. Казалось, Вершитель может почувствовать каждый покрытый защитной руной ноготь — и не только казалось, они действительно впились в кожу, оставив на и без того изодраном лоохи еще несколько мелких дыр. Человек навис, оскалился, принюхался. — Ничего не помню, — повторяет Вершитель, рассеянно блуждая глазами по лицу собеседника. — Но ты? Кажется, тебе можно доверять. Пауза — тягучая, долгая, — руки отдергиваются, человек отшатывается, а Вершитель продолжает смотреть на него широко распахнутыми наивными глазами. Бешенство оставляет следы глубже зараженного укуса, глубже нанесенных самому себе царапин, глубже прокушенной в горячке губы; бешенство, особенно такое, особенно в таком месте и таким способом полученное, впивается в разум, мутной пленкой затягивает внутренний взор, оставляя привычки и разрозненые ощущения болтаться на потерянном человеческом остове и слепо тянуть руки к мелькающим образам. Они стоят лицом к лицу — потерявший память Вершитель и выторговавший себе свободу Безумный Рыбник. Подумать только, как дешево — всего лишь одна хрупкая надежда на то, что он сможет преуспеть там, где не преуспел во всем правильный Шурф Лонли-Локли, и вот ему больше не чинят преград. — Можно ли? — наконец отзывается Рыбник. А между тем он все-таки преуспел. Сколь бы ни бился Шурф Лонли-Локли над логичными поисками, над старыми книгами, над сложными заклинаниями, а преуспел именно в отчаянии выпущенный на свободу Рыбник, слепо шагнувший из пустоты Хумгата на Темную Сторону. Последнее средство оказалось самым верным. — Можно, — встряхивает лохматой головой Вершитель. — Что ты такое? Не «кто», но именно «что» — существо перед ним было столь же знакомым, сколь и неправильным, странным; сгустком безумия в пустоте выверенных траекторий кружения пепла вокруг них; его собственным искаженным отражением, тенью человека, стоявшего по другую сторону невидимой завесы. «Что-то, что никогда не должно было вырваться снова». — Единственный путь к тебе. — А что я такое? Нет, тоже не «кто». «Кто» не выдержал вереницы образов бешенства и бесконечно-короткого падения на Темную Сторону. «Причина моей свободы» — Причина начать идти. Вершитель по-новому оглядывает своего собеседника, гостя в этом несуществующем месте, товарища по безумию; протягивает руку, касаясь его ладони. Память сохранила размытый образ когтистых пальцев и страшных перчаток, но на проверку это обычные руки, вполне себе теплые — во всяком случае, намного теплее вдруг взметнувшегося вокруг них ветра. Пока метет по земле и воронка ещё большая, но они двое неизменно в самом ее центре. Небо темнеет, тонкая пленка у них под ногами идёт мельчайшими трещинами. Вершитель вцепляется в ладонь спутника двумя руками, оглядывается — с любопытством. — И не страшно? Они оба безумны, а безумцы, как известно, не боятся, но причины их храбрости разные. Рыбник слишком упрям, а Вершитель слишком надеется на Рыбника. — Ты знаешь, ему тоже, — вдруг доверительно сообщает Рыбник. — Уже нет, но было — за тебя. Он говорит о Шурфе Лонли-Локли так, будто его здесь нет, потому что на Темной Стороне — уж и не на изнанке ли? — Тихого Города действительно собрались только они двое, искаженные случившимся переплетения собственных случайных черт. Что это за место, куда только такие их отражения и дошли? Ветер крепчает, воронка вокруг них сжимается, бездну над головой заволакивает черным, Вершитель прижимается к запятнанному кровью рукаву лоохи своего спутника. Тот вздрагивает, глубоко вдыхает, собираясь, видно, подшутить над сентиментальностью жеста, и действительно произносит что-то на незнакомом Вершителю языке. Произносит — но не отстраняется, не отталкивает, напротив, кладет свободную ладонь Вершителю на затылок, заставляя уткнуться в плечо и зажмуриться, не смотреть, как наваждение у них под ногами проламывается, а действительность крошится по кусочкам, как осколки падают вверх, как тают, кружась, хлопья пепла, как где-то так далеко, что почти рядом, вспыхивает комета. Он не знает, почему они все еще стоят на месте, почему не исчезли вместе с искрошившейся пленкой у них под ногами, но Вершитель вдруг шевелится, поводит плечами и тихо произносит: — Пойдем домой. И сам шагает в сторону, по-прежнему крепко держа Рыбника за руку. Рыбник почти не удивлен. Едва ли кто-то кроме безумцев нашел бы дорогу из этого безумного места. Новое падение, секунда, растянувшаяся в бесконечное сплетение временных изломов, — и оба они оказываются на мягком ковре в полутемной спальне, совсем рядом с выключенным телевизором и пыльной чернотой его экрана. Вершитель, уставший так, что едва что-либо понимающий, устраивается поудобнее на поддерживающих его руках, вцепляется в лоохи на чужом плече — мол, как хочешь, но посидишь со мной хоть немного. — Ему это очень не понравилось, Макс, — тихо констатирует Шурф. — Он хотел хорошего скандала, чтоб повеселее — а тут ты со своим доверием, да Темная Сторона, не позволившая тебя ослушаться. Макс, даже не пытаясь открыть глаза, крепче вцепляется в белое лоохи. — Как вижу, рад ты мне в прямом смысле до безумия.