8172022

«Я продолжал зевать, пока говорил. Мое сознание начало затуманиваться, но я не прекращал говорить. Я не знаю, как долго я не спал, но в моем туманном состоянии я вдруг почувствовал, что кто-то медленно садится рядом со мной…» …и когда он открыл глаза, Бронзовые врата так и остались закрытыми. Панцзы с кряхтением поднялся на ноги, подошёл, и с сожалением похлопал его по плечу: – Кажется, наш старик задерживается. Не переживай, Тяньчжэнь. Мы и в этот раз его дождёмся. Команда Сяо Хуа снаружи притащит нам припасы, если вдруг… если вдруг. – Да, – односложно ответил У Се. Тревога в глубине души начала нарастать с новой силой, и, чтобы не поддаться ей окончательно, он в шутку проговорил: – Или мы просто взорвём эти чёртовы ворота, как ты и предлагал, к чжановским прародителям, а затем выковыряем его оттуда – хоть в штанах, хоть без штанов. – Отличный настрой, любовь моя, – Панцзы снова протянул ему вывалившийся во время сна телефон. – А пока на-ка вот, давай ещё послушаем музыку– она отлично тебя отвлекла… может, Аянгу? Когда рассветные лучи солнца коснулись лица, У Се наконец вырвался из затяжного кошмарного сна. Его сердце и душа болели так, что он едва мог дышать, но ни слезинки не упало с его длинных ресниц. Голова болела даже сильнее, чем всё остальное; руку и горло саднило так, словно вчера он намеренно драл обкусанными ногтями кожу. Сну лучше оставаться сном. А воспоминаниям – являться только тогда, когда в них нуждаются. Похлопав рядом с собой по кровати, он почувствовал лишь холодную пустоту, словно никого и никогда рядом с ним не спало – но он помнил в мельчайших подробностях, как вчера, пьяно и счастливо хохоча, завалил на матрас сразу обоих своих мужей. Они целовались до тех пор, пока, вымотавшиеся, не уснули, зажав Сяогэ с двух сторон. Для них троих семнадцатое августа было не совсем праздником в общем смысле этого слова. Скорее – возможностью снова плюнуть на всех ублюдков, решивших, что отправлять за Бронзовые врата на десять лет – отличная идея. Снова обсмеять тех предков, что некогда заставили Сяогэ так долго переживать этот кошмар снова и снова. И ещё – в очередной раз бросить вызов Небесному дару, отнимающему возможность самому принимать решение, и оборачивающему все человеческие желания в бессмысленное стремление служить только на его благо. Поэтому они не начали праздновать заранее, совсем нет, просто… выпили за то, что завтра в седьмой раз проснутся все вместе в одной постели, и будут валяться в ней, пока кому-нибудь не приспичит в туалет. Затем все вместе позавтракают приготовленными с вечера блюдами. И не будут отлипать друг от друга до самой ночи. Сяогэ будет тереться то об одного, то о другого, как домашний кот, и обязательно будет щипаться, проявляя таким странным образом свою любовь к ним – каким же У Се был придурком, когда больше двадцати лет назад не замечал этого! Тогда все эти щипки воспринимались им как мягкое проявление раздражения – бить-то Сяогэ его не станет, а то бы и простым шлепком как таракана пришиб. Теперь вот знает, что чаще всего Сяогэ щипается, когда не знает, как иначе выразить свои эмоции. И не то, чтобы его мужей это беспокоило. Просто такой же способ показать свою любовь, как у Панцзы – поделиться своей едой, а у У Се – стать спичкой, которая сожжёт весь мир дотла ради любимого человека. Они проведут весь день вместе, как и другие дни до этого – бесконечно влюблённые друг в друга, и наконец ставшие кем-то без прошлого и будущего. Но не потому, что их этого намеренно лишили – вовсе нет. А для того, чтобы, покончившие со всем дерьмом в своей долгой и насыщенной жизни, смогли остаться в этом счастливом моменте вечность. Но вот, раннее утро семнадцатого числа, а их обоих нет в кровати, и У Се недовольно поднимается на ноги. Пол холодит ступни, но при этом даёт какое-то неправильное ощущение, словно бы это совершенно чужая комната, и лишь продрав воспалённые, чешущиеся глаза, он понимает, в чём дело. Это их старый дом в деревне Дождя. Не отремонтированный, не приведённый в порядок долгим и усердным трудом – просто халупа, в которой жить-то едва можно. Крыша обветшала и покосилась, того и гляди, скоро обрушится, погребя под собой… единственного жильца. У Се оказался там один. Небритый, немытый, с отросшими волосами. Спавший в чёрной выцветшей толстовке, спустя столько лет больше напоминающей тряпку, и в протёртых, штопанных-перештопанных джинсах. Рукав был весь в засохшей крови. Кожа шеи ощущалась словно бы чужой. Его сердце на миг остановилось. Телефон нашёлся под кроватью, ещё живой, но не ловящий связь. У Се выскочил из дома босиком, перепрыгивая через оставшиеся с ночи лужи, и почти не чувствуя острых камней на проселочной дороге. Он нёсся мимо рисовых полей, и мимо совершенно чужого фермерского домика – того самого, постройке которого он лично помешал, напугав деревенских, и обманув хозяина тем, что ему некуда парковать своё НЛО. В его голове воспоминания и мечты переплелись настолько, что он больше не понимал, где вымысел, а где реальность. Интернетный кабель, который он проложил, не работал – или он и никогда не прокладывал его? – … У Се, – голос Панцзы осторожный и совсем не приветливый. – Чего ты хочешь на этот раз? У Се, чувствуя, как в груди заполошно бьётся сердце, почти выкрикивает обвинительное «Где ты» и «Что происходит», но затем слышит, как на заднем фоне весело кричат дети: – Папа, кто тебе звонит? Горло, когда У Се сглатывает, вспоминая, жжёт так, словно он снова пьёт деревенский самогон, который сосед даёт ему за работу. Этому бартеру меж ними действительно много лет. – Ты снова вчера напился, и ничего не помнишь? Разве я не говорил тебе удалить мой номер? – Панцзы… – Хватит, У Се. Если ты немного пораскинешь оставшимися мозгами, ты вспомнишь и сам. Сяогэ не вернулся. У меня теперь есть семья. А ты ненавидишь весь мир, но так и не можешь найти в себе силы его покинуть. Признаться, не думал, старый ты чёрт, что в тебе ещё есть надежда, но, раз ты в седьмой раз звонишь мне… – он перевёл дух, и, прикрыв динамик телефона, что-то нежно проговорил детям, выпроваживая их, и свою жену, из комнаты. У Се не понял, как, задыхаясь от боли и ужаса, оказался сидящим на коленях. Его мозг рисовал перед глазами всё новые и новые картинки. …а потом он задрал рукав, обнажая миру шрамы на руке, и встал, протягивая сумку: – Уходи, Панцзы. Он… не выйдет. Девочка со спичками умерла там, заснув на снегу, глядя на счастливую жизнь за оконным стеклом, а её тело укутывали колючие снежинки. У Се, замерзая на Чанбайшань, осознал в прозренье смерти, что Сяогэ больше никогда не вернётся, чтобы его спасти. И много раз проклял он Панцзы, что тот вытащил его наружу, не дав остаться возле Врат. Может, хоть так он и Чжан Цилин были бы связаны посмертно. – …У Се? Ты вспомнил, не так ли? Конечно вспомнил. И как раз за разом в день перед семнадцатым августа напивался до беспамятства, а затем разрывал свою плоть подручными средствами и ложился спать – в надежде, что в этот-то раз всё закончится. Но его тело становилось сильнее, а мозг чаще позволял забывать, замещая всю боль выдуманными воспоминаниями о том, где они все вместе и счастливы. Где у них троих есть дом, и пруд, и домашние питомцы, и огород, а бизнес процветает. Где Сяогэ щипается, когда не знает, что сказать, и подшучивает над ними в своей манере, и спит на деревьях, что они посадили на заднем дворике – а Панцзы загорает на балконе, пока У Се занимается бумагами. Они втроём так близко, что могут кинуть друг в друга сухарик. На кухне стынет еда, а в погребе ждёт домашнее вино, кислющее и терпкое, но бесконечно любимое, потому что сделано ими тремя вместе. Ночью они любят друг друга до изнеможения, а потом отсыпаются до обеда, потому что могут себе позволить. Потом едят, и спят снова, а вечером парят ноги в деревянных тазах, болтая обо всём, и ни о чём одновременно. На улице вновь начинается дождь, и У Се опрокидывается назад, падая прямо в грязь. В трубке идут гудки, и он отчего-то знает, что этот раз – последний. Он больше не сможет дозвониться снова, и бессильные слёзы текут по его лицу, смешиваясь с водой. Не просто брошенный всеми – а отказавшийся ото всех сам. Треугольник не может существовать без одного угла. Они проверили это на собственной шкуре. Корка на ранах начинает отмокать, и вся кожа зудит, словно он упал в гнездо трупных жуков, и теперь они медленно пожирают его коченеющее тело. «Панцзы медленно уснул рядом со мной, слегка похрапывая. Я изо всех сил старался не заснуть, но не мог избавиться от сонливости, слушая музыку. В тусклом свете я увидел, как открылась бронзовая дверь. «Я прямо как маленькая девочка со спичками» – подумал я, потирая лицо и открывая глаза. Конечно же, на самом деле ничего не произошло. Я посмотрел на Панцзы и заговорил с ним: – Как твой брат на протяжении многих лет, я торжественно заявляю тебе, что ты должен уйти в отставку. Пойдем со мной в одну деревеньку. Роль деревенского секретаря идеально тебе подходит. Люди в этой деревне готовят десерт из клейкого риса и коричневого сахара. Поскольку в деревне много дождей, там растет особый сорняк, называемый Юцзаишень. Лепестки этого сорняка кладут в десерт, и говорят, что они помогают с памятью. Конечно, это всего лишь местная легенда…» Неужели это всё было лишь игрой его разума? …что-то со знакомой силой сжало его бедный бок, и У Се, задыхаясь от настоящей боли, совершенно дезориентированный, резко сел, едва не влепившись в чей-то крепкий лоб. Его удержали в четыре руки, навалились сверху: – У Се! – Тяньчжэнь! Он дрожал, и плакал, словно ребёнок, а тепло тел, и крепкие объятия просачивались сквозь кошмары и холод, возвращая его к реальности из… сна? – Эй, – Сяогэ взял его лицо в свои тёплые ладони. Грубая кожа миллиона шрамов на этих чудесных руках немного царапала по бритым щекам. – Я здесь. – Давай же, милый, просыпайся, – хриплый, обеспокоенный голос Панцзы приласкал слух, и У Се дёрнулся, чтобы точно убедиться, что он тоже здесь. Что разум, заключённый в клетку воспалённого бреда, не обманывает его снова. У Се так сильно любит их обоих. Он не хочет остаться лишь с кем-то одним, но Панцзы вдруг двигается, поднимаясь с кровати. – Стой! – У Се кричит, чувствуя, как предательская боль просачивается через него, и как сон, не до конца разжавший свои когти, возвращается к нему ужасом, и бесконечным чувством потери. – Стой, Панцзы, не надо, не- – Он принесёт воды, – терпеливо проговаривает Сяогэ, переключая внимание на себя. Прижимается лбом к потному, горячему лбу. – Давай же, У Се. Всё хорошо. Дыши со мной. Лёгкие в его груди наполняются воздухом, а затем опустошаются в такт дыхания любимого мужа. Затем снова и снова, на безмолвный счёт, о котором они договаривались давно. Когда эта проблема со снами начала мешать спать не только ему одному. – Я здесь, – говорит Панцзы, и У Се, игнорируя протянутый стакан и едва не выплёскивая всю воду, вырывается из-под тела Сяогэ, чтобы прижаться ко второму любимому мужу. Тот лишь тихо, совсем беззлобно фыркнул: – Давай же, Тяньчжэнь. Ты весь пропотел, и проплакался, тебе нужна вода. – Мне нужны вы оба, – каркающим голосом отвечает он, и прокашливается, пытаясь избавиться от этого мерзкого кома в горле. – Мы здесь, – говорит Сяогэ, и прижимается к ним, чтобы заключить У Се в успокаивающие объятия. – Ты не пришёл, – У Се тает между ними, но всё же острое желание выговорить эту боль сильнее его привычных масок, которые он раньше натягивал, прикрываясь тем, что сон это сон, нечего и вспоминать. – А у тебя были жена и дети. Если бы не я, то… – У Се, – внезапно предупреждающим тоном говорит Панцзы, и стакан с водой угрожающе нависает над и без того мокрой от пота макушкой. – Мы говорили об этом. Я не хочу под старость лет подтирать задницы и сопли – мне для удовлетворения этих потребностей и тебя хватает. Женских сисек, так и быть, не хватает, но если ты снова начнёшь готовить ту калорийную бомбу, которую придумывал для откорма нашего дорогого тощего мужа, думаю, я смогу щупать и тебя. – …заткнись, – сквозь улыбку фыркает У Се, не сильно шлёпая его по плечу. – Щупай свои титьки, они у тебя как раз второго размерчика. Сяогэ, недовольный темой, ощутимо кусает сначала одного, затем другого, в плечи, заставляя шипеть, а затем, отрывая свои острые зубы от мяса, с явным раздражением в тоне произносит: – Спать. Иначе вырублю обоих. Они, успокаивая ревнивца, мягко целуются, вновь укладываясь на кровати – У Се в серединке, заключённый в скобки, вцепившийся в мужей, словно осьминог. «Я увидел знакомое лицо и равнодушные глаза, отражающие свет костра. Люди говорят, что когда вы забываете кого-то, первым из памяти пропадает голос, но когда он заговорил, то вовсе не казался незнакомым: – Ты постарел. – Мы просто… давно не виделись»