to lose like I lose when I play

Если есть дерево, на котором растут клоуны, то должно быть и такое, на котором писатели висят. Они, говорят, выбирают с него самый прочный сук и вяжут самую прочную верёвку. Они, говорят, когда немного того — как пить дать: сразу пятками выше табуретки. От тоски. От притупленного со знанием страха, смытого горьким фирменным, варевом нового опиума во имя круговорота органики, — да много чего говорят. За костюмом-тройкой не разглядишь, что с подбородка пена на воротник, а в воротник — чужая кровь уже въелась. Вот незадача. Глазки-пуговки кроют слепую сирень. Далёко ли это дерево или рукой подать, — зачем тянуться, когда пальцы сгнившие, сбитые, ввёрнутые по-птичьи в воротник рваный, со стёжками как придётся; зачем-зачем-на-кой-тебе-хрен, если сердце — сволочь, трусливое и сжавшееся в дутой от раскалённой ярости груди. Из носа и с виска течёт горячо, капает вязко. Нортон смотрит перед собой — мёртво. И смотрит. И смотрит. Ещё с минуту пролежит. Не притворяется. Не дышит. Потом трепыхнётся, начнёт по груди колотить и сапогами по грязи — можно с посмертными конвульсиями спутать; а ещё дёрнет шеей, и вспомнит топор, и кинется влево зверем — тогда-то Орфей вдавит коленом его запястье в землю. И ударит наотмашь, до хруста, пока на лицо не брызнет, а когда брызнет — казнить, обездвижить, нельзя помиловать: белок-то весь бредовым алым заплывший. По избитому телу конвульсии прошивают разрядами ледяного тока. Кровь не сохнет. — Вернёшься — убью, — бешено шепчет Орфей, вколачивая ему хрящи внутрь черепушки. Сам едва замечает, как вжимается пахом, прибивает к земле. Ему под ладонями мерещится хруст стекла. Рёв осиного роя в ушах. Нортон на залитом опаде захлёбывается, гаркает мокро, ядом его и своим плюёт — остатками; руками закрыться не может, спихнуть — тоже. Только вбок от удара отшатывается и на плечи наваливается отчаянно, прямо в синяки впивается; а синяки тёмные, налитые — совсем как у пьяного Кэмпбелла глаза: Орфея прошивает высоковольтной дугой. Мышечная память сработала, не иначе. Нортон выворачивается и на ощупь лезет тому за воротник. Орфей с рёвом взвивается. Его агония длится три беспощадных минуты. Всегда. Она остаётся с ним по самые локти, заляпанные кровью; неважно, катаются они по земле или рвут друг друга в захвате — его агония сочится изнутри гудящими спазмами по нервам от беспорядочных ударов (метронома), когда пальцы Нортона вздрагивают, такие же ломанные и онемевшие; скоблят тупыми ногтями из-под перчатки и, наконец, безвольно разжимаются. Орфей ловит мгновение (особенно остро), когда борьба покидает тело под ним вместе с задушенным стоном: рука от кадыка до груди (ласково) мажет. И он решает: Забил. Снова. Как псину дворовую затрепал. Ещё и сказал: «Вернёшься — убью». Как будто ничего тривиальнее не отрепетировал за последние пару передышек; к сгибу плеча и шеи руку тянет, касается, шипит. Синяки — без пяти минут язвы. Ну, сдержал слово, молодец. А дальше? Дальше только хуже. Из носа и с виска течёт горячо, капает вязко. Кровь — чужая. Так и не сохнет. Нортон смотрит закатившимися глазами высоко и слепо. В небо. С подбородка Орфея срывается тёмная капля, смешивается с мерзостной кашей, бывшей лицом. На её фоне заплывшие белки глазниц кажутся кукольными. Перерывы между самосудом только челюсти разжать и с трупа приподняться на негнущихся ногах. А трупу — ошмётками обёрнуться незаметно, где надо — косточкам срастись. Это сейчас он лежит, горизонтально распятый, но потом, минут через пять, как будто ото сна очухался — дёрнется, снова, коленом в поясницу или даже по почке, чтобы больнее. Орфей и сам хорош: каждый удар точнее предыдущего, параноидально отработанный. Параноидально — потому что каждый раз Нортон такой, каким он его помнит. Без слов. Без объяснений. С намерением единственным, заткнутым за пояс, — прикончить. Если дать хоть шанс, он и мокрого места не оставит. Деликатно пересчитает суставы неженке на сплавах под кожей. Вот и сидит Орфей, как настоящий ДеРосс: впившись до трясучки, пригвоздив собою к себе же, пока трусливое сердечко колотится в горле от мокрого смрада. Язык к нёбу липнет, рубашка к спине холодит — настолько глаза опустить страшится, чтобы взгляд мёртвый ненароком не поймать. Он же смотрит. Как на луну. И насквозь увидит. От одной мысли жаром кроет, перекрывает злостью скрипящей; а Нортон — Нортон через три-два-один вернётся. Орфей готовится выклёвывать глаза.