откровения на обрывке вечера

иваизуми — опавшие по осени листья, серость на небе, что вобрало в себя всю тоску — честную такую, человечную до мурашек — и готово почти-почти найти свободу и вырваться — освободиться — в шумных каплях. ойкаве хочется быть художником, чтобы запечатлеть его в этот самый миг: четкий профиль, складка меж нахмуренных бровей и еле-еле заметная родинка на щеке (все романтики верят, что в прошлой жизни родинки — любимые места поцелуев) (ойкава не романтик) — ты думал когда-нибудь о том, чтобы бросить? — бросить что? — иваизуми хмурится в удивлении немножко сильнее, чем прежде. ойкава засматривается немножко сильнее, чем прежде. — не знаю. всё, наверное. волейбол, старания все эти ради чего-то в конечном счете мимолетного, за которое не ухватиться толком, чтобы задержать или хотя бы, ну, заметить в моменте, — выдох получается слишком шумным для полупустого кафе. — хотя, знаешь, забудь. это всё глупости. иваизуми не говорит, что это глупости, — иваизуми смотрит внимательно, не то сканируя насквозь, не то пропуская через себя всю горечь чужих слов — болезненную такую, ее хочется схватить нежно и утешить. и иваизуми говорит: — думал, — возводя глаза к потолку. — каждый раз после любой нашей победы. или поражения, — на его лице появляется слабая улыбка — рассвет по утру и вдох полной грудью. — всё закачивалось так резко, обрывалось. был смех либо слезы. либо всё вместе, а потом я приходил домой и уже ничего не чувствовал. теперь очередь ойкавы хмуриться. а еще восхищаться, замерев, — откровенность иваизуми ужасно завораживает. тот отпивает чай, продолжая: — было ничего. совсем. и хотелось оставить всё позади, уйти из этой петли бесконечных побед-поражений, которые ничего за собой не оставляют, — он слабо хмыкает. — а потом я приходил на тренировки и продолжал вновь, шел дальше и выше. но знаешь, как оказалось, самым важным был не итог — я понял это уже потом. самым важным был процесс. ойкава не романтик, но он невольно падает-падает-падает в эту бездну из чужой обнаженности и думает о том, что вот он, иваизуми, — настоящий такой, весь из тихих размышлений и мягкости едва ощутимой. ойкава рассматривает его родинку на щеке и понимает живших до, — он бы тоже усыпал всё поцелуями. спрашивает: — но какой толк в процессе, если ты в итоге ни к чему не придешь? — а откуда тебе знать, придешь ты или нет? я думал об этом много. наверное, даже слишком много, и для себя понял, что к какой бы точке я ни пришел, она всегда будет лишь паузой, условным знаком во всем процессе. и эта пауза недолговечна, ею не насладиться вдоволь, к сожалению. но если ты заметишь другое — тренировки до тяжести в мышцах, вопли и улыбки сокомандников, стук мяча о пол — и будешь наслаждаться тем, как это всё просто есть, как это собирается воедино каждый день и как ты являешься частью всего этого, то и финальная точка не будет являться таковой. ты будешь знать, что, ну, нет этого конца драматичного и не нужно его достигать, чтобы быть счастливым. — никогда бы не подумал, что ты любишь так много порассуждать о жизни, — ойкава улыбается краешком губ. иваизуми закатывает глаза, фыркая: — я просто хочу сказать, что ты гонишься за финалами, разочаровываясь от того, какое короткое послевкусие, вместо того, чтобы остановиться на секунду, оглянуться и насладиться тем, как ты идешь. ойкава думает, что даже раздраженный иваизуми ужасно очарователен. ойкава думает, что не романтик, но ему невыносимо хочется оставить с десяток поцелуев на той родинке и шептать-кричать вселенной о том, откуда же такой иваизуми — прекрасный до невозможности — пришел ему на голову. ойкава думает, что обязательно скажет об этом иваизуми, ведь — наслаждаться же нужно, да, а не ждать? и он говорит, падая глубже. и это лучше всего, ведь его ловят крепко-крепко.