взгляд, на котором держатся все моря мира

— Боже, опять? — Усопп смотрит на Санджи, который сидит у колонны и запрокидывает голову, прижимая салфетку к кровоточащему носу. — За’кнись, — рычит Санджи. Пытается. Звучит довольно невыразительно. — Ты ужасен, — отвечает Усопп, но не может сдержать ласковой улыбки, которая снова и снова расцветает на его лице с тех пор, как он ступил на Санни после возвращения на Сабаоди.       Потому что невероятно рад снова быть со своей командой, со всеми ними. Оглядываясь назад, два года почему-то кажутся ему еще длиннее — просто бесконечно тянущийся отрезок времени, в который он пытался не быть съеденным островом и надеялся, что за это время лица друзей не сотрутся из его памяти. — Конечно, — вздыхает Санджи, и его высокий, гнусавый голос только усиливает позор, — ты бы тоже был таким, пройди через тот же ад, что и я.       Усопп приподнимает брови. — Я искренне в этом сомневаюсь.       Они где-то в руинах дворца Нептуна, немного в стороне от вечеринки, все еще бушующей в лучших традициях Соломенных Шляп; вокруг них гремит музыка и тарелки с невероятными блюдами, кажется, сменяются бесконечно — русалки вносят их в зал, скользят между гостями и исчезают, чтобы принести новые.       Усопп не может не думать, что это ожившая сказка. Как в одной из книг, которые мать читала ему в детстве, о чужих землях с летающими детьми, о красивых женщинах, продающих свой голос, чтобы быть с прекрасными мужчинами, о чудесных мелодиях, увлекающих ничего не подозревающих моряков на гибель.       Это похоже на сказку, но это происходит по-настоящему.       На сцену выходит Брук и играет что-то вроде рок-оперы с певицей-русалкой, без особых усилий подстраиваясь под неë и успевая попросить у обожающих фанатов их бюстгальтеры. Его смех громкий и радостный, даже когда Нами ударяет его по черепу тяжëлой кружкой, умудряясь не пролить ни капли.       Смех звучит со всех сторон.       Чоппер хохочет вместе с Кейми, доносится тихое хихиканье Робин и бурный смех Фрэнки, Зоро скорее ревëт, чем смеëтся, одновременно перепивая всю армию Нептуна. И громче всего, конечно же, искренняя радость Луффи, его хохот. — Я скучал по этому, — говорит Усопп, присаживаясь рядом. — Ага, — сухо отвечает Санджи, все ещë немного приглушенный окровавленной салфеткой в носу. — Серьезно, — Усопп касается коленом колена Санджи, — смех, вечеринки и… вот это всë. Быть вместе. Я действительно скучал по этому. — Я… — начинает Винсмок, но мимо них проплывают две русалки, машут им и хихикают, и из его горла вырывается стон, когда он подтягивает колени к груди и прячет лицо в ладонях. Он что-то говорит, но Усопп не может разобрать ни слова и почти уверен, что это и не нужно. — Где ты был? — спрашивает вместо этого, потому что любопытство берëт над ним верх. На самом деле, он собирался спросить это у всех ещë с тех пор, как они покинули Сабаоди, но всë произошло так быстро. — Ты хуже обычного. — Спасибо, — Санджи всë ещë не поднимает глаз. — Я тоже ненавижу тебя.       Эти слова почему-то жалят Усоппа.       И это немного удивляет его. Не сами слова, а то, что он до сих пор так к ним относится. Судя по всему, некоторые вещи не изменились даже спустя два года.       Он чувствует, как это странное существо у него в груди, на которое Усопп никогда не осмеливался смотреть слишком близко, боясь того, какую форму оно может принять, если он это сделает, трепещет всем телом. — Давай, — говорит снайпер Санджи, подталкивая, пока тот не встаëт вслед за ним. — Я отведу тебя в более безопасное место. Чоппер будет рвать и метать, если ему придется сделать кое-кому из нас еще одно переливание крови.       Усопп ожидает сопротивления, но Санджи почти охотно позволяет увести себя, потому что риск поднять взгляд и снова упасть в обморок к ногам… э-э, к хвосту русалки велик. Улыбку на его лице можно описать только как мечтательную, поскольку он продолжает петь дифирамбы красоте русалок даже после того, как они покидают большой бальный зал, в котором шумит вечеринка. — Они такие красивые, — вздыхает Санджи. — Их волосы выглядят такими мягкими, а кожа такой гладкой. А хвосты у них блестят, как в… — Как в сказке, — подсказывает Усопп.       Санджи хмурится. — Раз ты тоже это видишь, почему не можешь понять, как мне тяжело? — Конечно я вижу, у меня есть глаза, — говорит Усопп и фыркает. — Но я же не теряю половину крови, просто глядя. Что, кстати, отвратительно.       Он открывает первую попавшуюся дверь, ведя их в темный, пустынный коридор, ряды колонн которого поддерживают высокий потолок и отбрасывают длинные тени на пол. Этот странный синий свет проникает через большую арку, открытое море за которой защищено только пузырем.       Они садятся на краю лестницы, ведущей наружу. Мраморные плитки дворцового пола прохладные, гладкие и переливаются каким-то зелено-голубым цветом, названия которого Усопп не знает. Он уже думает о том, чтобы воспроизвести его, как только вернëтся на корабль, когда поднимает глаза и видит, что Санджи смотрит на него.       Он все еще прижимает салфетку к носу, закрывая лицо ещë больше, чем раньше.       То, к чему Усопп не хотел присматриваться слишком внимательно, жужжит, низкий гул вибрирует между его ребрами, настолько сильно, чтобы отвлечь и открыть слабые места. — Твоя левая бровь всегда была такой? — внезапно спрашивает Усопп, прежде чем успевает прикусить язык. — Эм, я имею в виду…       Судя по всему, он по-прежнему отлично справляется с тем, чтобы ляпнуть ерунду, не подумав, особенно когда его сердце колотится в быстром знакомом ритме. Особенно, когда Санджи смотрит на него так… Как?       Санджи прищуривается. — Я просто… я всегда думал, что ты стесняешься показывать это или что-то в этом роде. Потому что она сгоревшая, или ярко-синяя, или… — Даже так? — фыркает Санджи, что оказывается ошибкой из-за кровотечения, и скашивает глаза, пытаясь посмотреть себе на нос. — Черт возьми. — Подожди, — Усопп роется в карманах, пока не находит чистую салфетку — почти чистую, если не обращать внимания на порох и землю, которые в последнее время есть на большей части его вещей.       Санджи хмыкает, но меняет салфетку на предложенную Усоппом. — Где ты вообще провëл всë это время? — спрашивает Усопп и тут же жалеет об этом, потому что выражение лица Санджи становится мрачным. — Ад. Это худшее место на земле. Ни на секунду не мог отдышаться.       В его словах есть какая-то желчь, которую Усопп не привык слышать от него. Конечно, Санджи всегда был язвителен и быстр на гнев, но эта горечь кажется более острой, более явной. Это слишком ново для Усоппа, чтобы он мог сказать, притворяется ли Винсмок или его чувство искренне. Два года назад Усопп так хорошо разбирался в чужой лжи, как если бы врущие говорили правду, но сейчас, после столь долгого одиночества, все казалось каким-то не таким.       Так что, возможно, Санджи говорит правду, даже если Усоппу кажется, что тот лжëт.       И Усопп думает об архипелаге Боин, о беспокойных ночах и страхе быть проглоченным и никогда больше не увидеть свою команду, если он закроет глаза хотя бы на секунду раньше. — Ага. Понимаю. — Понимаешь? Куда же тогда послал тебя этот чертов Кума? — Санджи делает глубокий вдох ртом. — И, пожалуйста, не говори, что остров, полный красивых женщин, я не вынесу такого.       Усопп фыркает и чувствует, что беспокойство слегка отпускает его. — Нет, думаю, Луффи отхватил эту часть.       Санджи издаëт что-то среднее между стоном и всхлипом и крепче сжимает ткань в руках. Усопп не может не смеяться над тем, как тот отчаянно пытается не думать о Боа Хэнкок. Так ему и надо. — Не волнуйся, на моем острове было не так много женщин, — говорит он, а затем добавляет, — на самом деле там было не так уж и много людей. Остров съел большинство из них довольно быстро.       Усопп понимает, как жутко это прозвучало, хоть он и пытался сказать это в шутку, когда Санджи бросает на него поражëнный взгляд. — Ты имеешь в виду, что на острове были животные…? — Нет. То есть, да, это тоже. Но главной проблемой был сам остров. Большое плотоядное растение, питающееся раз в день. — Ты лжешь, длинноносый? — Санджи косится на него.       Что-то трепещет в груди Усоппа, беспокойно извиваясь; что-то, от чего ему приходится отмахиваться смешком. — Вообще-то, нет. Остров просто складывается сам по себе, и если не быть осторожным и не держаться за что-нибудь, он проглотит тебя. Ночью даже слышно, как он переваривает съеденное днëм. Между прочим, это громче, чем ты можешь представить себе. Это похоже на то, что все джунгли вибрируют вокруг тебя.       Санджи опускает руку, прижимающую салфетку к носу, и выражение его лица становится каким-то странным и сложным. — Джунгли? — Да, с кучей видов странных растений, животных и просто огромных жуков. Ты бы возненавидел это, — хихикает Усопп, и звук разносится по пустой комнате, отражается от мраморных стен и возвращается к нему искаженной копией его смеха. Это добавляет странности тому, как Санджи смотрит на него в ужасе, пока его взгляд не становится каким-то мягким и странно открытым. — Усопп… — и сказанное таким образом, его имя звучит не как имя, а скорее как нежная вещь, которую легко сломать или, может быть, уже сломали. Усопп мгновенно начинает ненавидеть этот тон. — Не волнуйся, — говорит он и чувствует, как в нем поселилось спокойствие, где-то недалеко от трясущегося нечто. — Теперь все кончено. И это сделало меня намного сильнее.       И это тоже правда. Эти два года на Боине, возможно, были самыми тяжелыми годами в жизни Усоппа, но они сформировали его больше, чем сломили.       Некоторое время они смотрят в океан, на стаи рыб, настолько большие, что кажется, что они образуют совершенно новое существо, на тени, плывущие по ряби на песке, на растения на дне моря, качающиеся под напором воды, на мягкий темно-синий свет, разбивающийся о поверхность пузыря и блестящий на каменных ступенях перед ними. — Я солгал, — внезапно и очень тихо говорит Санджи после нескольких минут тишины. — Ты чт…— вздрагивает Усопп, всë ещë думая наполовину о Боине, наполовину об акуле, скользящей мимо пузыря. — Я… я солгал, ладно, я… — Санджи прерывает его, закрывает лицо руками и стонет так, будто умирает. — Это было не самое худшее место на земле. Судя по всему, даже близко не оно. — Что? Ты про то, что я был на острове, который хотел меня съесть? Но ты этого не знал, поэтому не мог соврать. — Конечно, но… — Санджи колеблется, глядя на свои пальцы, потирая костяшки пальцев.       Его руки все еще выглядят такими же, как и два года назад — чистыми, безупречными. Когда Санджи снова начинает говорить, у его голоса какой-то новый оттенок, который Усопп не может понять. Ни единого намëка на его обычную дерзость. — Знаешь, там были хорошие люди. Они позаботились обо мне… — Они тренировали тебя, — догадывается Усопп. Потому что, что ещë он мог сказать? — Это тоже.       Санджи всегда состоял из тонких линий и острых углов, всегда защищался и был готов наброситься. Однако два года назад его костюм не выглядел таким безукоризненным — сейчас же каждая складка тщательно продумана, запонки начищены и мерцают даже в тусклом свете морской пучины.       До Сабаоди, до всего произошедшего, Усопп иногда смотрел на Санджи так, как ему было позволено, позволял своей руке задерживаться на напряженных плечах Санджи или на его локте, чувствуя себя ребëнком, касающимся драгоценной семейной реликвии, зная, что ему запрещено это делать, зная, что он ходит по тонкому льду.       Этот Санджи же держится как произведение искусства в музее, все время подавая знаки: «Ты можешь посмотреть, но я слишком дорог, чтобы ты даже подумал о том, чтобы прикоснуться ко мне».       И Усопп смотрит. Он догадывался, что их переживания за эти два года будут разными, что все они вернутся с неузнаваемо изменившимися частями. Он видел это в своем собственном отражении, в том, как его разум все еще подкидывает наихудшие возможные исходы только для того, чтобы подтолкнуть вперед к наилучшему возможному решению, или как он чувствует, как что-то сырое и голодное гложет его внутренности всякий раз, когда он смотрит в ночь.       Такое происходит, когда ты живешь на острове, который так же жив, как и человек, сидящий рядом с тобой. Когда земля под твоими ногами и пальцами наполняется энергией, ощущая тебя, пробуя на вкус.       Итак, Усопп смотрит.       Самовозгорание при контакте, говорится на каждом предупреждающем знаке, написанном на лице Санджи.       Слишком горячо, чтобы трогать, предупреждают его движения, когда он вытаскивает из кармана пачку сигарет.       Обращаться с осторожностью.       И Усопп смотрит.       Насекомые носят свои самые твердые части на спине, экзоскелеты, которые все могут видеть, поэтому добраться до их мягких внутренностей — непростая задача. Усопп задается вопросом, не носит ли этот Санджи черный костюм, как сияющий панцирь наподобие того, что носит жук-атлас.       Зажигалка Санджи щелкает, и пламя вспыхивает, поджигая сигарету, зажатую между его губами. — Итак, чем ты занимался? — спрашивает Усопп, сохраняя нейтральный голос.       Санджи выдыхает и вокруг его головы образовалось облако табака, и без того напряженные линии его тела стали еще жестче. Напоминает натянутую до предела резинку на рогатке Усоппа. — Я готовил, — говорит Санджи хриплым, почти небрежным голосом. — У меня много новых рецептов, чтобы держать вас всех в отличной форме.       Внезапно он снова поворачивается к Усоппу, хмурясь. — Что ты ел на своем острове смерти? Было ли это все на растительной основе? Ты теперь не веган, не так ли? Лучше скажи мне, прежде чем мы вернемся на корабль, я действительно не подумал…       Усопп не может сдержать смеха, который вырывается из него волной облегчения. Это очень похоже на Санджи два года назад, эта бессвязная речь о еде, это особое беспокойство, и Усоппу оно знакомо. Конечно, он знал, что всë не могло измениться за то время, что они были в разлуке, но все равно приятно видеть это своими глазами, быть свидетелем. — На Боине есть река из рамена. — Заткнись. — Честно! Там были всевозможные растения и животные, которых можно было есть, но чем ближе ты подходишь к центру острова, тем лучше становилась еда, например, целая река рамена.       Ему нравится, как Санджи косится на него, внимательно слушая, складывая два и два, а не просто позволяя историям Усоппа захлестнуть его. Потому что это уже не просто истории, которые он придумал.       В этом вся разница. — Как венерина мухоловка, — говорит Санджи. — Заманивает тебя внутрь. Усопп широко и взволнованно улыбается. — Именно так! — Но разве это не значит, что ты не можешь есть все это? — Вроде того, — пожимает плечами Усопп. — Это опасно, потому что, как только ты начинаешь есть, ты уже не сможешь остановиться.       Он с дрожью думает об усталости в костях после того, как побаловал себя едой, предоставленной островом, вспоминает о тяжести своего тела. — Но есть и другие вещи, которые ты можешь есть. Фрукты, коренья и животные, на которых можно охотиться. В основном жуки, скорпионы и змеи, но однажды я убил и морского царя!       Вероятно, сейчас он звучит более гордо, чем тогда, когда он сам чуть не стал едой морского короля, едва избежав смерти на острове-людоеде.       Забавно видеть, как Санджи чуть не роняет сигарету. — Ты убил морс… — начинает он, затем качает головой, и уголки его рта опускаются. — Жуки?       Конечно, он зацикливается на этом. — Конечно. И теперь, когда я об этом думаю, — начинает Усопп, медленно расплываясь в улыбке, и он чувствует, как Санджи уже начинает что-то подозревать, но не может ничего с этим поделать. — В них действительно много белка, как думаешь, ты сможешь мне приготовить…       Он едва избегает удара ногой по голеням, отдергивая их только потому, что ожидал такой реакции, но все же немного повизгивает, прежде чем снова раздается смех. — Я шучу! Шучу! — Надеюсь, длинноносый. — рычит Санджи, — Я тратил два года, совершенствуя свое мастерство, не для того, чтобы готовить гребаных тараканов и прочее дерьмо. — Но если бы мы действительно остро нуждались в еде, ты мог бы… — Помолимся, чтобы до этого не дошло.       Но он не говорит нет.       Что-то меняется в окружающей их атмосфере после этого, даже больше, чем после предыдущего признания Санджи. Может быть, это потому, что он уже курит вторую сигарету, или потому что у него наконец-то остановилось кровотечение, но Усопп вроде как тоже хочет приписать себе то, как часть напряжения, кажется, спадает с плеч Санджи. — Я действительно с нетерпением жду возможности снова поесть твоей еды, — признается Усопп. — Я скучал по ней.       На мгновение Санджи поднимает лицо и его губы растягиваются в той прекрасной улыбке, о которой Усопп не позволял себе думать. Впрочем, похоже, он все ещë еë помнит.       «Олл Блю», — думает он, как раз перед тем, как Санджи, кажется, осознает, что делает, и снова скрывается за чëлкой, — «я могу найти Олл Блю в твоей улыбке».       Все заканчивается так же быстро, как и началось, смех сменяется хмурым взглядом, теперь на его лице почти оскорбленное выражение. — Чëрт, надеюсь, длинноносый, — фыркает Санджи, — надеюсь, ты не ел скорпионов, думая: «О, я, Великий Капитан Усопп, больше не буду нуждаться в готовке Санджи! Это намного лучше!» — Это было… Ты только что попытался спародировать меня? — Если под попыткой ты имеешь в виду, что я справился.       Усопп смеëтся, и его сердце делает странное сальто, когда Санджи ухмыляется в ответ, а его губы почти высокомерно обхватывают фильтр сигареты.       Усопп винит в этом своë любопытство, потребность задавать больше вопросов, особенно когда дело касается Санджи. — Хорошо. Ты тренировался, готовил и познакомился с милыми людьми… — Я не говорил, что они милые, — почти сразу перебивает его Санджи. — Я сказал, что они хорошие. — В чем разница? — Для начала, они были чертовски раздражающими. — При следующем выдохе в воздух вырывается тонкая струйка дыма. — Надирали мне задницу каждый день, гонялись за мной по этому проклятому острову, всегда пытались поговорить со мной, всегда вмешивались в мои дела о…       Следующая затяжка сигаретой, кажется, происходит из необходимости взяться за что-то. — В твои дела? — уточняюще спрашивает Усопп.       Санджи бросает на него долгий нечитаемый взгляд краем глаза, полускрытый сигаретным дымом. — Я… — начинает он, но, кажется, запинается на собственных словах, отводя взгляд от Усоппа и снова затягиваясь.       Это странная смесь старого Санджи из прошлого, нового Санджи со всеми его выглаженными доспехами и еще одной версии, которую Усопп ещë не знает. Что-то неуверенное и нежное просвечивается на его лице, и заставляет сердце Усоппа биться об его ребра в ритме, который он бы не хотел слышать. — Итак… — снова пытается Санджи и снова останавливается.       Имеет ли значение, чего хочет Усопп? Что, по его мнению, он хочет? Он играл в храбрость всю свою жизнь, не пора ли наконец перестать притворяться, просто быть, позволить своему сердцу вырваться наружу, хотеть и болеть. — Санджи, — начинает он. — Мне нравятся женщины, — одновременно с ним говорит Санджи. — Хм, — Усопп щурится. — Да? Я думаю… Я думаю, мы все это знаем.       Он не хочет указывать на окровавленные салфетки под боком у Санджи. — Нет, я имею в виду, да, — он выпускает из носа струйку дыма, как комическая версия разъяренного быка. — Дерьмо. — Тебе нравятся женщины, — подсказывает Усопп, потому что сегодня они победили команду рыболюдей на стероидах, и этот день не может быть еще более странным.       Не трогай, — кричат знаки, которые Санджи поставил вокруг себя вместо стен, как нормальный человек.       Ну, Усопп — пират. Соблюдение законов на самом деле не входит в должностные обязанности. И он приказал себе быть смелее и безрассуднее в Новом Свете. Это его момент.       Он протягивает руку, хватает Санджи за плечо в попытке утешить, чувствует напряженные, твëрдые мышцы, а также неожиданный прилив тепла. — Ты можешь мне сказать, — говорит он.       То, как рука Санджи дрожит под его пальцами, является единственным предупреждением, которое он получает, затем его рука отбрасывается, и прежде чем Усопп успевает даже начать чувствовать боль, Санджи хватает его за голову обеими руками и прижимается губами к его рту.       Несколько секунд Усопп может только висеть, размахивая руками в воздухе, а его мозг отчаянно пытается понять, что происходит.       Его сердце, кажется, бьется во рту, оно такое громкое, и на мгновение он ужасно боится, что Санджи это почувствует. Но. Санджи был тем, кто начал это. Санджи поцеловал его первым, Санджи все еще целует его.       Именно тогда он отвечает на поцелуй.       Влажно и тепло. Их губы были друг напротив друга с самого начала, поэтому они всегда были либо на разных концах корабля, либо сидели так близко, что прижимались друг к другу. Это отработанная дистанция, это представление, спектакль, который они должны были поддерживать, чтобы их секреты не рухнули друг другу на ноги.       Однако это самое честное, что Усопп когда-либо чувствовал. По какой-то причине он думает, что Санджи чувствует то же самое.       Он мычит в губы Санджи, затем слышит, как это повторяется в ответ, как эхо, исходящее из груди Санджи.       Это всë, о чëм Усопп никогда не смел мечтать, и даже больше, чем всë, что могло придумать его живое воображение. Потому что, да, возможно, он мог подумать о руках Санджи на его затылке, вцепившихся в его волосы, или о том, какой теплой и мягкой ощущается кожа за ушами. Он мог представить, что улыбка Санджи будет на вкус как сигареты, и что он прикусит нижнюю губу Усоппа, прежде чем снова лизнуть.       Но он никогда бы не догадался о легком головокружительном смешке, который вырывается у Санджи, когда Усопп придвигается ближе, или о том, как его дыхание сбивается, и Усопп будет чувствовать это под пальцами, которые он кладет на горло Санджи. Он никогда бы не подумал, что поцелуи Санджи будут всепожирающими, как будто он не может насытиться ртом Усоппа, как будто он голоден.       Но это всë просто происходит сейчас по-настоящему, и от этого так хорошо.        И от этого Усопп смелеет, поэтому он хватает Санджи за бëдра, чтобы притянуть его к себе, чувствует, как мышцы под его пальцами трясутся, и Санджи стонет ему в рот — отчаянный, внезапный звук, который отражается в них обоих.       А затем, так же внезапно, как началось, все закончивается, потому что Санджи отшатывается, выругавшись, и Усопп ощущает вкус железа на своëм языке всего за секунду до того, как видит, как Санджи снова зажимает свой нос. — Нет, нет, нет, — стонет Усопп, собираясь сплюнуть кровь на пол, пока не вспоминает, что они в чертовом дворце, и это, вероятно, плохой придворный этикет или что-то в этом роде.       Санджи сполз с колен Усоппа — о, о, он действительно был на коленях Усоппа — лихорадочно ища ткань, которую он уронил, казалось бы, давным-давно. — Честно говоря, Санджи, тебе нужно взять себя в руки, тьфу, это отвратительно, — Усопп пытается вытереть язык тыльной стороной ладони. — Не то, чтобы я делал это специально, — ворчит в ответ Санджи, подбирая выброшенную салфетку. — Я думаю, что это еще хуже, — бормочет Усопп.       Его рука выглядит красной в тусклом свете ночи, как будто он участвовал в кулачном бою. Было бы почти круто, если б не металлический привкус крови во рту в сочетании с ужасным осознанием, что если это кровь из носа Санджи, то, вероятно, это не просто кровь. — Замолчи! — Рычание Санджи — это странная зеркальная версия того, что было раньше сегодня вечером, когда он все еще смотрел на русалок. Он снова отодвигается примерно на три метра от Усоппа, прислоняясь к каменной колонне. Он выглядит бледным в свете океана, синие пятна мерцают на его лице.       Это просто потеря крови или есть другие причины?       Между ними снова есть пространство, а также место для забот Усоппа. Они набегают на него и выходят из него, топят его в море самого себя, и разве это не худший способ умереть? — Что это было? — он не может не спросить.       Он слышит, как дрожит его голос, знает, что Санджи тоже должен это слышать, но все равно пытается проглотить это. Может быть, они все еще могут притвориться, что ничего не было. Если бы Санджи захотел.       «Я этого не хочу», — думает он и хочет ударить себя. Нет, так не должно было быть, он должен был стать лучше, сильнее, смелее, он должен был больше не любить Санджи. Потому что так было всегда, почти с самого начала, и теперь ему приходится столкнуться с этой правдой самым худшим из возможных способов. — Я… — начинает Санджи.       На самом деле, Усопп не храбрый. Он не хочет этого слышать. Всех оправданий Санджи, его извинений и полуправды. Санджи всегда был так хорош в этом. — Не играй со мной, — говорит он голосом, который царапает его горло, как гравий.       Он хотел Санджи столько лет, он все ещë хочет его, хочет так сильно, что всë его тело болит от мысли о том, что он у него есть, даже больше, чем от мысли о том, что его нет. Последнее он может принять, он уже так давно это делает. Но когда Санджи нависает перед его лицом, это пытка. — Что? — Санджи прищуривается, глядя на него, морщины на его лбу глубокие и режущие. — Не играй со мной, — повторяет Усопп, возможно, на октаву выше, чем собирался. — Я не могу… Я не какая-то девочка с какого-то острова, на которую можно строить глазки-сердечки, я не принцесса или чертова русалка, на которой можно зациклиться, а потом забыть.       Он хотел быть, иногда. Он даже пытался быть таким, насколько мог, пробовал милые улыбки и милые почтительные обращения, и подарки, пробовал все, чтобы Санджи заметил его так же, как он замечал Нами, Робин или Виви.       И да, он понимает, насколько это было бесполезно, насколько он был другим, слишком похожим на себя, громким, лживым и испуганным. Он также понимал, что на самом деле даже не хотел, чтобы его заметили так, как Санджи вообще замечал женщин.       Посмотри на меня, посмотри на меня, хотелось закричать, но он подавлял этот крик, пока тот не укоренился глубоко в его животе, маленький и режущий — тоска, спрессованная в бриллиант.       Теперь Санджи смотрит.       Усопп не уверен, что он готов к этому. — Не играй со мной, — повторяет он, и это кажется опасно близким к мольбе. — Я не могу так.       Лицо Санджи наполовину скрыто волосами, наполовину скрыто ночными облаками. Но его поза меняется, когда он поворачивается к Усоппу, снова роняя салфетку. — Я кое-чему научился, — начинает он почти болезненно-жëстким голосом, — в Королевстве Камабакка, я кое-что узнал о… себе, наверное. — Что? Что тебе нравится целоваться с парнями? — Ага, — говорит Санджи, и морщинки вокруг его рта кажутся жесткими, как камень, и это контрастирует с такими испуганными глазами. — В основном, целовать тебя.       Никто из них не двигался, но вдруг эти три метра перестали казаться таким расстоянием.       Усопп сглатывает, у него сохнет во рту, а сердцебиение такое громкое, что он чувствует его во рту. — Почему? — Просто… — Его пальцы ничего не сжимают, но без сомнения, жаждут сигареты, к которой он почему-то не тянется. — Просто ты остаешься собой. Мне нравится это. Я думаю, что ты мне нравишься уже некоторое время.       Дыхание застревает в горле Усоппа между всеми словами, которые хотят вырваться из него пузырем. Их так много, они все путаются, и в конце концов из его рта выходит что-то вроде «хрчмнг».       Санджи фыркает от смеха, в уголках глаз собираются морщинки, а улыбка такая мягкая, что Усопп ощущает еë на своей коже, как солнечный свет или теплые морские волны между пальцами.       Что-то внутри Усоппа хочет спросить, как долго? И почему он? Что-то внутри него хочет спросить Санджи, уверен ли он, не ошибся ли он, не путает ли он Усоппа с кем-то еще.       И эти вещи всплывут, конечно, они вскроются, потому что два года — это большой срок, чтобы стать храбрее и сильнее, но это также большой срок, чтобы придать новые формы всем его старым сомнениям.       Однако теперь… Теперь он все еще чувствует ощущение рта Санджи на своëм, чувствует вкус соли и сигаретного дыма, и да, даже немного крови. — Я тоже, — хрипит Усопп, снова обретая голос. — Я имею в виду, какое-то время ты мне нравишься. Глаза Санджи сияют. — Да, я заметил. — Ты знал? — Я догадывался.       Усопп со стоном выдыхает и падает назад, пока не оказывается на прохладной мраморной плитке дворца и не смотрит на потолок. Он так высоко, что до него почти не доходит свет. Если он сконцентрируется, если он позволит своим глазам привыкнуть к темноте, он сможет различать очертания, и с течением секунд картинки становятся все четче. Замысловатые узоры покрывают сводчатый потолок, мозаику из волн, завихрений и плавных линий, рыб и морских раковин всех оттенков синего и зеленого. Некоторые изделия переливаются золотом или серебром даже при таком слабом освещении.       Это красиво.       Он следует по некоторым линиям, пока они не встречаются или не разветвляются, позволяя повторяющимся узорам управлять его дыханием и спутанными мыслями. — Хэй.       На Усоппа падает тень, полированный носок черного ботинка упирается ему в бок. — Ты в порядке? — спрашивает Санджи.       Усопп смотрит на его высокий и худощавый силуэт, на кончик зажженной сигареты, светящийся в темноте.       Это Санджи, конечно, это Санджи, и это не Санджи, смесь старого и нового, которую еще предстоит открыть. Он похож на мозаику над их головами, множество кусочков, кропотливо собранных во что-то необыкновенное, далекое и видимое только в том случае, если он позволит своим глазам привыкнуть к тусклому освещению.       Усопп протягивает руку и дергает ткань штанов Санджи. — Ложись.       На секунду Санджи колеблется, замирает, прежде чем всë-таки поддаëтся и ложится рядом. Сигарета всë ещë зажата в уголке рта и он смотрит в потолок. Вдыхает, и его глаза расширяются, когда он видит, что там наверху.       Усопп наблюдает за ним несколько минут, пытаясь запечатлеть в памяти все детали этого момента. — Перестань пялиться, длинноносый, — говорит Санджи. Он затягивается, затем выпускает столб дыма к потолку. — Я никуда не денусь. — Я знаю, — говорит Усопп. Он чувствует, как его щеки заливает румянцем, но он почти уверен, что Санджи тоже краснеет, по крайней мере, немного. — Мне просто нравится смотреть.       Санджи фыркает, прежде чем повернуть голову. — Тогда ладно.       Он делает еще одну затяжку, прежде чем бросить сигарету на пол между ними.       Усопп понимает, что на его щеках и губах размазаны полосы крови. Он протягивает руку, восхищаясь тем, как Санджи моргает, но не уклоняется, когда Усопп кладет туда большой палец, мягко потирая кожу. Рот Санджи приоткрывается, совсем чуть-чуть, когда Усопп касается его уголка, и теплое, влажное дыхание окутывает кончик его пальца. Тревожный, тлеющий жар расцветает в желудке Усоппа от этого зрелища, глубокого и первобытного.       Ты посреди дворца Нептуна, — напряжённо шепчет голос в его голове, опасно похожий на голос Нами. — У тебя всë ещë кровь здесь, — хрипит Усопп. — Я умоюсь позже.       Усопп переносит руку на шею Санджи, и он не собирался притягивать его ближе, Санджи просто приближается, наклоняясь.       Этот поцелуй мягче, без отчаянной попытки сказать что-то без слов, но с большим пониманием. Потом нужно будет что-то сказать, Усопп уже чувствует, как в голове крутятся мысли, но в это мгновение всë блаженно тихо.       Мягкость лишь немного успокаивает его желание забраться на Санджи и прижать его к холодному полу. И поскольку он вроде как не хочет, чтобы его арестовали за непристойное поведение всего через несколько часов после побега из дворцовой тюрьмы, он прерывает поцелуй. — Эм, — Усоппу удаëтся слегка отодвинуться. Он всë ещë держит руку в волосах Санджи, он всë ещë чувствует его дыхание на своем лице. И это странным образом лишает его способности думать. — Подожди. Мы не должны… делать это. Не здесь. Нет.       Санджи моргает, его видимый глаз широко раскрыт, а зрачок настолько расширен, что почти поглотил синеву вокруг себя. — Да, да, — выдыхает он. Сглатывает. Затем откатывается, рука Усоппа выпадает из его рук, и между ними снова появляется место. — Корабль, — откашливается Усопп, — я имею в виду, на Санни. Потом. Мы можем. — Ага, — говорит Санджи. Он улыбается в потолок, и его лицо красное, а грудь вздымается. — Потом.       Они лежат так какое-то время, Усопп не знает, как долго. Он просто слушает дыхание Санджи, слушает шум океана за пузырем, далекий шум вечеринки.       Они лежат так, пока Усопп не понимает, что Санджи заснул.       И, возможно, он уже знает этого Санджи, по крайней мере, частично. Может быть, это тот Санджи на Скайпии, который держал руку Усоппа, чьë его плечо прижималось к нему долгими ночами у костра. Может быть, это Санджи на Water 7, голос которого был хриплый, когда он пинал Луффи за то, что тот сказал Усоппу уйти, и еще более хриплый, когда он кричал, когда Усопп приземлился на палубу Санни. Может быть, это Санджи, который приносил Усоппу его любимый напиток в его мастерскую только потому, что тот попросил, может быть, это Санджи, который прятал улыбку за занавеской волос, когда Усопп улыбался ему.       Так что да, возможно, он все это время мельком видел этого Санджи. И может быть, только может быть, Санджи теперь тоже видит себя таким.       Усопп садится. Он хочет протянуть руку, отчаянно хочет снова коснуться губ Санджи, или его волос, или челюсти, или просто края его штанов. Но он держит руки при себе, как бы они ни чесались.       У него будет время, позже.       Потом.       Чтобы открыть для себя этого Санджи, каждую его частичку.       Чуть позже, когда Усопп чувствует, что сам готов заснуть, вмешивается Зоро, кажется слегка покачиваясь, хотя может быть, воображению Усоппа, воспламененному его быстро бьющимся, счастливым сердцем, просто показалось. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает Усопп, когда Зоро падает в метре от него. — Саке больше нет, — зевает Зоро. Он смотрит на неподвижную фигуру Санджи на полу. — Он умер?       Вероятно, хорошо что Санджи к этому моменту уснул, потому что Усоппу кажется, что у него не хватило бы сил, чтобы разнять драку между этими двумя. — Он в порядке, — говорит он, растягивая губы в усталой ухмылке. — Просто… Слишком много русалок.       Затем Зоро пристально смотрит одним глазом то на Санджи, то на Усоппа. На губы Усоппа. — У тебя, — начинает он, слегка щурясь и указывая на собственный подбородок. — У тебя что-то… Здесь. Усопп вытирает рукой рот, и, конечно же, все еще краснеет.       Глаз Зоро широко раскрыт, когда он переводит взгляд с Усоппа на Санджи и обратно, и к нему приходит осознание. — Вы двое… — О Боже, — стонет Усопп, это просто не его день. — М-да, — говорит Зоро, и его лицо искажается в гримасе отвращения. — Действительно?       Усопп собирается спорить, инстинктивно защищаться, уже прокручивая в голове сотни сказок — одна убедительнее другой.       Однако он останавливается, открыв рот.       Будь храбрым. Эта мысль пронзает его, когда он смотрит на Санджи. Он мог бы поклясться, что тот до сих пор улыбается во сне. — Возможно, — говорит он вместо этого.       Зоро просто смотрит на него, склонив голову набок. — Не осуждай, — не может не добавить Усопп. — Пожалуйста, я… ​​       Он не знает, что бы сделал, начни Зоро говорить, что он думает об этом. Эти чувства были частью Усоппа слишком долго, и он не уверен, как долго продержится его вновь обретенная храбрость.       Но Зоро только вздыхает, хмурится и пожимает плечами, как и в любой другой день недели. — Я не осуждаю, — тем не менее, он усмехается. — Тебе действительно следует умыться. Это выглядит отвратительно.