А в ресторане, а в ресторане...

      Ужин вышел совсем не таким, как представлялось Метелину. Он рассчитывал уехать из «Нежной арфы» пьяным и весёлым, а уезжал просто пьяным, с саднящими рёбрами (спасибо Гришевичу).       И никакого веселья. Решительно никакого. Нет, и не предвидится.       За окнами вальяжно проплывал ночной Петерберг, иногда заглядывая в карету желтыми глазами-фонарями. Рёбра нещадно ныли, и каждый вдох давался с трудом.       Гришевич сидел рядом, трезвый и не злой, нет, свирепый. Одно слово, одна неосторожная реплика, и того гляди бросится и растерзает. В ушах мерзким эхом отдавалась его презрительное, выплюнутое в лицо «Во всём беленьком между столами порхать — это работа, а не тебе, графью, развлечение. Попробуй, comme on dit, сам хоть денёк так продержаться, а потом играйся».       И чего, спрашивается, взъелся? Неужто жалко ему этих филармонических мальчиков?       И оставить бы всё как есть и не искушать судьбу, но... нет. Метелин искушать судьбу любил, чего не сказать о вопросах без ответов. Тут, как говорится, сам Бог велел.       Он неловко подвинулся к такому сдержанно суровому Гришевичу. Раз подвинулся, другой, третий. Остановился, только когда двигаться стало больше некуда. Склонил голову набок, сощурился:       — Ты злишься. Почему?       Гришевич долго молчал, глядя прямо перед собой. Сидел свирепым каменным изваянием. Этакой горгульей. Только перья на шляпе подрагивали в такт конскому топоту.       Не сразу, но горгулья отмерла. Моргнула пару раз и повернула голову. Посмотрела глазами пустыми и равнодушными:       — Толку на тебя злиться, графьё?       Пять слов и как тряпкой мокрой по сусалам получил. Не больно, но обидно. Уж обиду-то, давнюю подружку, как не признать? И взгляд этот, полный безразличия, её предвестник, тоже знаком.       Отец так смотрел. Александр, свет, Сверславович. И что бы Метелин ни делал, каких бы успехов не достиг ответом ему было равнодушие. А если всё равно какой ты, зачем из кожи лезть и быть хорошим? Лезть из кожи вон и быть плохим хотя бы весело.       Губы Метелина искривила издевательская ухмылка:       — А, может, ты просто ревнуешь, а? Их я тискал, а на тебя внимания не обращал, — он ткнулся подбородком Гришевичу в плечо: — Если так, ты скажи, я на ласку щедрый, и тебе доста...       И вот уже перед ним не каменное изваяние.       Такими взглядами убивают, вспарывают брюхо и наматывают кишки на шею. По спине прошёлся холодок и застыл огромной глыбой льда чуть ниже затылка. Метелин помнил этот взгляд. Так Гришевич смотрел, когда втаптывал его ладонь в пол каблуком.       Ладонь, та самая, ностальгически заныла, а вместе с ней, с удвоенной силой, заныли рёбра и даже зубы.       Предательски захотелось отползти, вжаться в тёмный угол, затаить дыхание, крепко зажмуриться и не отсвечивать до общежития, но Метелин только рассмеялся. В лицо своему ужасу, а заодно и его воплощению:       — Молчание знак согласия, а... Бася?       Гришевич сощурился и бросился вперёд. Схватил за волосы: больно, резко и зло. Оттянул голову назад, так, что заломило верхние позвонки. Зашипел на ухо не хуже гадюки:       — Врезать бы тебе, Метелин, как следует!       — Так врежь! Врежь! Врежь, тебе же хочется...       И ведь хотелось! Метелин по глазам видел, что хотелось. Хотелось не просто врезать, а избить до полусмерти, так чтоб и места живого на лице не осталось.       — Ну, давай же! Смелей! Чего ждешь? Мне для тебя, Басенька, ничего не жалко, даже физиономии.       Гришевич моргнул. Раз, другой. Недоумение сменилось выражением крайней брезгливости. Путаясь в прядях, дергая их, он торопливо вытащил руку и только что об штаны не вытер.       — Вот что я тебе скажу, графьё... Я в эти твои игры играть не намерен. Не по мне они. Найди себе кого-нибудь другого.       Метелин пригладил растрёпанные волосы и усмехнулся:       — А если я не хочу другого? Если я хочу тебя? Что тогда? — он придвинулся, дёрнул за воротник рубашки, обнажив бледную шею. Тонкую, и весьма недурственную.       Эту бы шею да искусать. Чтобы потом непотребство прикрывать пришлось. И, видит Бог, Метелин даже готов поделиться ради такого одним из своих платков.       — Бася-Бася, зачем мне другой, когда есть ты?       Гришевич дёрнулся, почти шарахнулся от Метелина в сторону. Нервно поправил воротник:       — Non. Нет. Ты, mon ami, впадаешь в опасные заблуждения. Меня у тебя нет. Я не один из твоих слуг и не завод. Никто не может получить всё, что хочет. Смирись, графьё. C'est la Vie.       Смириться? Графу Метелину? Плохо же ты знаешь своего приятеля, Гришевич, ох плохо!       Метелин смахнул воображаемую слезинку со щеки, хмыкнул:       — Жестокий ты, Бася! Я ведь не ровён час от неразделенных чувств утоплюсь. Не веришь?       Он остановил карету, спрыгнул на землю и зашагал к мосту, благо они его несколько минут назад проехали.       — Графьё, хорош выделываться!       Метелина это только раззадорило. Он добежал до начала моста, оперся о кованые перила. Бросил в сторону Гришевича шальной взгляд и закричал:       — Я ж сброшусь, — неловко перелез через перила, вцепился в них пальцами и обреченно, напоказ, вздохнул: — Устал я, Гришевич...       Гришевич, матерясь, всё-таки вылез из кареты. Поглубже натянул шляпу и поёжился от холода. Измученно посмотрел на Метелина:       — Устал? От чего? Дурью маяться?       — А хоть бы и так. От этого тоже, знаешь ли, устаёшь. Ну что ты там стоишь? Подойди сюда. Иди-иди. Я, быть может, хочу вверить себя в твои руки. Либо подтолкни меня, либо... спаси. Как решишь, так и будет.       Гришевич покачал перьями на шляпе:       — Говорю же, графьё, я в твои игры не играю.       Метелин рассмеялся. Заразительно и искренне рассмеялся наивности приятеля. Как же не играет, когда играет? Уже вовсю играет, только правила не все соблюдает и отсебятину городит порой. Ну так оно даже интереснее.       — Ты, Бася, уже дав... — Метелин с полным сознанием собственного торжества расслабился, перестал цепляться за перила и… зашатался. Нелепо взмахнув руками, словно крыльями, он упал. Преисполненный важности граф полетел с моста под аккомпанемент отборного портового мата вперемежку с матом французским.       Купания в речке Метелин, конечно же, не планировал. Так, покуражиться над Гришевичем хотел, да нервы себе пощекотать.       Докуражился! Докуражился до черной, ледяной стихии. Стихии, сковывающей. Подчиняющей себе. И разом стало не до смеха. Даже хмель выветрился.       Метелин барахтался в воде столь же беспомощно, сколь отчаянно. Жить хотелось. Сейчас жить хотелось как никогда.       Оказывается, жизнь за минуту до смерти чертовски хороша. И всё такое яркое по сравнению с небытием. И поступки свои дуростью кажутся несусветной, впору с Гришевичем согласиться.       "Дурак я, Бася, дурак. И лечиться уже поздно”       Бася… Баси больше не будет. Да ладно, что там Баси! Больше не будет ничего. Совсем. Пустота. Вековечный ноль.       Не будет ни пьяных выходок, ни трезвых. Ни кабаков, ни девок. А самое страшное, что его, Метелина, тоже совсем-совсем не будет.       Он исчезнет.       Навсегда.       Насквозь промокший сюртук утягивал вниз. Чем сильнее сопротивлялся Метелин, тем хуже становилось.       Руки и ноги онемели. Голова стала тяжелой, глаза закрывались сами собой. Не хотелось. Уже ничего не хотелось.       Как там сказал Гришевич? C'est la Vie. Да, C'est la Vie.       Такая, мать его, дурацкая жизнь.       Дурацкая жизнь и не менее дурацкая смерть.       Изменилось всё одномоментно. Метелина вдруг потянуло не вниз, под воду, а вверх. Течение тянуло его в сторону. Тянуло и злобно шипело на ухо что-то неразборчивое о полоумных графьях и их предках аж до седьмого колена. Злобное бормотанье то и дело прерывалось французской бранью и трогательно-заботливым:       — Эй, графьё, ты там не подох часом? Вытащив на берег, Гришевич небрежно, как мешок с картошкой, бросил спасённого на пожухлую траву.       — Ты бы, графьё, меньше ел что ли. Тяжелый. Эй, ты что и правда подох? А зачем я тогда я тебя из воды тащил? Чуть не надорвался, ей-богу.       Он обошёл Метелина несколько раз, пнул шпорой в бок:       — Графьё, эй, я с кем разговариваю? — мокрые ледяные руки выписали несколько сильных оплеух. Шеи коснулись два пальца: — Пульса нет… Неужто и правда подох?       Разразившись долгой тирадой малоприличных французских слов, Гришевич снова пару раз обошёл спасённого. Тяжело вздохнув, наклонился и приложился ухом к груди. Метелину очень хотелось ожить и рассмеяться в голос, но он не мог. Он бы и рад, да только сил нет. Даже пальцем пошевелить невмоготу.       — Я, конечно, не врач...       Отчего-то Метелину представилось как Гришевич сейчас хмурится и задумчиво ерошит мокрые волосы, решая, что делать.       Как жаль, что веки будто свинцом налиты и их никак не открыть. Не убедиться.       Гришевич долго молчал, потом засопел. Откашлялся пару раз.       — Не верю, что делаю это…       Вопрос «что—это?» снялся сам собой, когда к губам Метелина прижались тонкие и холодные губы. Прижались робко и нерешительно.       И как это, спрашивается, расценивать? Не то спасать собрался, не то в некрофилы решил податься, и оттого так застенчив.       Смех, так долго сдерживаемый, сам вырвался из Метелина. Он засмеялся, прямо в рот начинающему застенчивому некрофилу. А потом схватил его за мокрые волосы и поцеловал, заваливая на траву. Подмял под себя.       Оказалось, бестолково прижиматься к упрямо сжатым губам восхитительно. Эти недопоцелуи как и жизнь за минуту до смерти — чертовски хороши.       Не было в жизни Метелина ничего ярче и слаще этого. Оттого и цеплялся он в потемневшие от воды пряди, пытался поймать ускользающие мгновения перед тем как всё закончится.       И закончилось. «Всё» закончилось прозаично и предсказуемо. Кулаком под рёбра.       — Не наиграешься всё никак? — Гришевич скинул с себя Метелина, небрежно и чуть брезгливо, как наскучившую шлюху.       Поднявшись на ноги, отряхнул штаны. Вытер рот рукой.       — Я из - за твоих stupide выходок шляпу потерял. А ты её не стоишь, графьё. Ты даже её не стоишь.       Попытку втоптать себя в грязь Метелин оценил. А как не оценить? И впору бы расстроиться, да только эффект после героического спасения и трогательных попыток делать искусственное дыхание, как-то терялся.       Вот без них было бы обидно, да.       Что в самом деле расстраивало, так это удаляющийся топот конских копыт. Мерзавец уехал. Уехал в метелинской карете!       Метелин рассмеялся:       — Неправда. Неправда твоя, Бася, я стою. И шляпы, и воспаления легких. Иначе не полез бы ты меня спасать.       Он раскинул руки и уставился в звездное небо. Хорошо-то как! Впервые в жизни хорошо. Холодно, правда.       Ну да с холодом, с тем что снаружи, справиться легко. Это и не беда вовсе. Сейчас поднимется, пойдет в ближайший кабак, напьётся твирова бальзама да завалится под бок к девке посмазливее.       Метелин подмигнул звёздам, пружинисто поднялся. Выжал намокший сюртук, пригладил мокрые волосы и усмехнулся.       А неплохо всё-таки поужинали, а?!