Навечно

              Жить – страшно.                 И, возможно, бессмысленно.                 Целыми днями я только и делаю, что выглядываю из окна, стараясь что-то вспомнить. Я хочу урвать хотя бы крупицу того, чего была лишена. Я чувствую, что в моей жизни отсутствует нечто важное, но какой-то блок в голове мне мешает – я даже представить не могу, что за ним спрятано. Мой мозг уже не старается уцепиться за повседневную жизнь; он просто-напросто стирает новую информацию в течение часов, если не минут.                 Внизу живет какая-то женщина. Мы постоянно ссоримся. Когда дело доходит до лестницы, она становится очень категоричной, и я не понимаю почему; обычно она добра ко мне и всячески старается поддержать. Я не понимаю, почему она не хочет, чтобы я жила в своей комнате. Эта комната – не моя комната. Она мне не нравится. Она… злая. А еще каждую ночь меня будят и пугают деревья. Они мне тоже не нравятся. Но эта женщина снизу все еще не хочет, чтобы я поднималась в свою комнату. Ночью я просыпаюсь от страха. Эта комната мне не нравится. Я хочу вспомнить, почему эта женщина заперла мою комнату.   – Сюда, пожалуйста, святой отец.                 Голос женщины прорезает спертый воздух комнаты, и я замечаю какую-то знакомую фигуру, немного сутулую в плечах. Хотя его осанка и само поведение существенно изменились, я чувствую, что узнаю его. Да, да, я знаю этого человека. Я знаю его уже много лет.   – Джон?                 Мужчина на секунду замирает. Его темные глаза кажутся почти черными, и они смотрят прямо на меня. Его пальцы судорожно сжимаются. Женщина его реакции не замечает, слишком уж она взволнована.   – Она… Она, кхм, подумала, что вы Монсиньор Пруитт, – объясняет женщина, выдавливая из себя вежливую улыбку. – Пожалуйста, не обижайтесь.   – Я не подумала, что это Монсиньор Пруитт, – огрызаюсь я, – это и есть Монсиньор Пруитт.   – Да, мам. Разумеется.                 Женщина вздыхает и улыбается Джону извиняющейся улыбкой. Меня это почему-то раздражает: меня она совершенно игнорирует, а Джон ничего ей не говорит. Он просто кивает в ответ, пытаясь скрыть свои настоящие эмоции – я это отлично вижу. Он просто хочет избежать лишних вопросов, и я не раз это наблюдала.   – Без проблем, конечно, – отвечает священник, расплываясь в неестественной улыбке, которая должна была успокоить женщину. – Я все понимаю. Однако я хотел бы узнать…   – Да, да. Само собой. Я уже собиралась уходить. – прерывает она его и почти мгновенно испаряется.                 Джон закрывает за ней дверь, садится возле моей кровати. Какое-то время он вообще ничего не говорит, и я просто разглядываю его лицо. Он выглядит существенно моложе по сравнению с тем, что я помню, даже, можно сказать, свежее, но я все еще могу различить тоненькую паутинку морщинок возле его глаз. Когда-то он постоянно улыбался, это я тоже помню хорошо. По какой-то причине я сумела сохранить воспоминания о нем.                 Он неожиданно берет меня за руку и сжимает в своей ладони. Я не возражаю. Я чувствую тепло его длинных пальцев, которые нежно поглаживают мою кожу, и мне становится очевидно, что он очень много хочет мне рассказать – просто не знает, откуда начать. Прошло столько много времени. Прошло столько времени, и мы оба от него пострадали.   – Милли, – негромко произносит он, наконец-то собравшись с силами. Несмотря на его отлично развитую способность оставаться хладнокровным и здравомыслящим в любых ситуациях, он все еще не знает, что хочет сказать. – Я… Я пришел помочь тебе. Ты всегда была очень набожна, и… и ты имеешь право на исповедь, причастие и так далее… Я буду приходить к тебе столько, сколько понадобится.                 Его рука ослабила хватку. Мне почему-то очень жаль, но я не могу ему ответить: не знаю, остались у меня слова, которые смогли бы описать мои чувства. Я давно уже не уверена, правдивы ли мои воспоминания – каждый раз, когда я становлюсь более-менее уверенной в своем прошлом и настоящем, моя услужливая соседка подрывается ко мне со всех ног, чтобы прочитать очередную лекцию о том, что же я на сей раз сделала не так. Думаю, я теперь вообще все делаю не так.                 Но он… его я помню хорошо. Слишком хорошо. Сомневаюсь, что я когда-нибудь сумею забыть этого исключительного человека. Он… всегда отличался от жителей Крокета. Здесь у людей есть что-то общее – что именно я сказать не могу, но если ты тут живешь, то рано или поздно начинаешь с легкостью предсказывать слова и поступки окружающих вплоть до звука, который последует за очередным восклицанием. Джон… отличался, да. Отличался. Это именно то слово. Местные иногда поддразнивали его, называли странным просто потому, что он мыслил иначе: его  нравственный компас преобладал над нашими материалистическим складом ума. Собственно, поэтому его проповеди так сильно нас затронули. Как зачарованные, мы сидели на каждой мессе, открывая для себя все новые и новые перспективы, которые для многих стали открытиями. Окутанный облаком церковных благовоний, он как-то упомянул вещь, о которой я никогда прежде не думала: чтобы освободиться от греха, ты должен посмотреть на ближнего глазами Бога. Сначала я не поняла, так что ему пришлось разъяснить: люди были прокляты разрушительной жаждой обладания, они хотели властвовать, повелевать и порабощать, в то время как Бог этих страстей лишен – он видит вещи и окружающих в первозданном виде. Его зрение не замутнено.                 Эта мысль довольно долго сидела в моей голове, так что я в конце концов заключила, что священники рассказывают нам то, что мы, обычные люди, не в силах понять: если бы не Монсиньор Пруитт, многие из нас, наверное, стали бы заблудшими овцами.                   Я поделилась этой идей с Джоном, и, признаться честно, я все еще дорожу воспоминанием, когда впервые отважилась с ним заговорить. Хоть он и был занят, на меня он как-то нашел немного времени. Тогда я спросила, существует ли Бог на самом деле и можно ли быть уверенным в его существовании.                 Он улыбнулся – не только губами; его глаза блестели.   – Я знаю это наверняка, – ответил он спокойно. – У каждого из нас бывают непростые моменты, и я не исключение. Как и все вокруг, мы, конечно, испытываем соблазн бросить все и оставить веру. Но в конечном итоге ты все равно приходишь к определенному осмыслению.   – Какому осмыслению?   – Что Он рядом.                 Ты опять улыбнулся. И, наверное, именно в этот момент я почувствовала себя счастливой.                 Но мое счастье оказалось проклятьем, помнишь?.. Я едва могла скрывать это от тебя, пропускала мессы, лгала, пряталась. Старалась задушить в себе чувства. До тех пор, пока ты просто не постучал в мою дверь, чтобы узнать, все ли у меня в порядке. Нет, не все. Я никак не могла найти должного объяснения, чтобы обмануть окружающих, чтобы они ничего не заметили. И все равно я думаю, что некоторые догадывались с самого начала.   – Я могу войти?                 Я отошла в сторону, ты вошел. Ждал чего-то, смотрел на меня. Я никогда не видела тебя таким беспокойным и взволнованным – ни до, ни после.   – Милдред… Милли.                 Твой голос охрип. Мое сердце забилось чаще. Я не могу, не знаю, как описать свои чувства. Я хотела выслушать тебя и тут же убежать. Я не была готова тебя выслушать, я не хотела говорить, я… просто замерла на месте.   – Милли, я думаю… я думаю, что знаю, почему ты не приходишь на мессы. Я могу все уладить. Разумеется, обычно мы этого не делаем, существует целый ряд необходимых процедур, но…   – Пожалуйста, – наконец-то прошептала я. – Нет.                 Мы так долго смотрели друг на друга, не решаясь даже пошевелиться. Затем я почувствовала искру внутри меня – она направляла мою руку, которая уже ухватилась за твою.                 Я знаю, ты помнишь.                 Это же прикосновение из прошлого. Ты всегда прижимал мою ладонь к своим губам и целовал выступающие косточки. Ты мог сидеть так часами, глядя на меня, и твои глаза казались чуть светлее, когда потусторонний лунный свет путался в твоих ресницах и разбивался на мириады крохотных блестящих частиц, подрагивающих на поверхности радужки, тонущих в зрачке. Через какое-то время я и сама научилась так делать: лежа на кровати, поворачивая голову, чтобы лучше тебя видеть. Я так тобой восхищалась, что не могла поверить, как Бог позволил мне быть с тобой. Я смотрела на тебя, чувствовала себя такой невыразимо счастливой, что никак не могла осознать всю реальность происходящего. Я всегда боялась, будто это была иллюзия, галлюцинация, и торопилась прикоснуться к тебе, смахнуть со лба твои черные волосы. Как будто читая мои мысли, чувствуя мое мимолетное волнение, ты касался моего лица, глядя на меня с бесконечной нежностью, которую я никогда не замечала в других. Жители Крокета вообще не очень склонны к ласке, но… я же говорила, ты другой. Ты стал мужчиной, которого я ждала всю свою жизнь.                 Из-за тебя я начала ненавидеть раннее утро – оно приносило с собой разлуку. С неохотой ты надевал рубашку, поправлял свой белый воротничок, а я чувствовала, как теряю тебя. Мы даже не разговаривали. Я следила за каждым твоим жестом, теребила пальцы, стараясь прорваться сквозь невидимую стену, стремительно вырастающую между нами. Как-то раз я умоляла тебя остаться подольше, но ты, хоть и мягко, решительно мне отказал: тебе нужно было бежать. Я так и не увидела твои глаза в предрассветном солнце – а я бы бережно хранила это воспоминание как и другие: твои пальцы, скользящие по моим ключицам, тихий смешок в ухо, ускорившееся дыхание, тепло твоего тела рядом со мной. Я часто подшучивала над сильным запахом ладана, исходящим от твоей рубашки. Я закрывала дверь и крепко обнимала тебя, утыкалась в твою шею. Ты целовал меня в макушку, обнимал в ответ и шептал, что в нашем распоряжении была целая вечность. Потом я вспоминала, что забыла закрыть шторы, а ты уже шагал на кухню, чтобы заварить чаю.                   Это была такая обычная жизнь, разве не так? Обычная жизнь, которая начиналась ночью, и мы с нетерпением ждали каждой возможности уцепиться за нее хоть на пару часов. Я все еще думаю, что кто-нибудь наверняка о нас знал. Или, может, знали все – просто они сильно уважали тебя, и потому молчали. Но я никогда не воспринимала это как грех. Как любовь могла быть грехом? Я никогда не хотела тобой обладать, как ты сам говорил; я никогда не хотела владеть тобой или поработить тебя. Я любила тебя за то, чем и кем ты был, я была счастлива просто быть с тобой рядом. Я спрашивала, грешна ли моя любовь. Ты так и не объяснил. Ты и сам не знал ответа.                 Встречи с тобой оказались на удивление воодушевляющими. Уже после первого посещения я почувствовала непривычный подъем и всплеск энергии, как будто бы вино, которой ты мне дал, омыло меня изнутри. Сам напиток показался мне немного более густым, чем обычно, да и на вкус он оказался чуть сладковатым, с привкусом металла, но я была готова довериться тебе, ведь ты никогда не причинил мне зла. Я изменилась. Не только умственно – физически тоже, и эти изменения оказались такими стремительными и неожиданными, что мне понадобилось какое-то время, чтобы их принять. Во-первых, я осознала, что женщина снизу вовсе не какая-то сиделка, нанятая сочувствующими соседями. Это Сара, моя дочь. Наша дочь. Ты выбрал имя, ты… был так счастлив. Ты светился от радости, и… как только ты осознал, даже глаза твои потухли. Ты посмотрел на меня, как будто чего-то ждал, и мне хотелось умолять, хотелось кричать, но в горле пересохло, и я и слова не могла из себя выдавить. В ту же секунду все мои мечты разрушились и превратились в пепел. Твои тоже. Пепел к пеплу, прах к праху.   – Она никогда не узнает, – пробормотала я настолько тихо, что едва услышала саму себя.                 Это был конец. Ты был таким добрым, понимающим, теплым. Что с тобой случилось? Я тебя не узнаю. Я чувствую твое присутствие под этой темной, грешной оболочкой, вгрызающейся в тебя, сжирающей тебя. В тебе жило – живет – что-то страшное. Почему это случилось? Как ты это допустил? Неужели твоих навыков и сил не хватило, чтобы остановить это, чем бы оно ни было?   – Милли, – шепчешь ты негромко, глядя на меня. – Ни ты, ни Сара… ничего из этого никогда не было грехом.                 Твоя рука скользит по моему лицу – этим же прикосновением ты укладывал меня спать. В этот раз ты не уходишь – ты остаешься со мной навечно, как и обещал.                 И снова я не увижу твои глаза в предрассветном солнце. Но надеюсь… что хотя бы твоя улыбка навсегда останется со мной.