Отвержение

Старлайн всего лишь лакей. И его право — слушать, прислуживать. Эггман рукой пробирается под платок воротника, пальцами в плотной перчатке спускается по коже. Старлайн хотел бы без неё — недозволенно близко, чтобы задохнуться от жара, от шершавых мозолистых трений; он много чего бы хотел, но не имеет даже малейшего права. Движения ощутимо очерчивают выступы косточек, сжимаются цепко на шее — без любви, сожалений — Старлайн всегда был лишь жертвой, пойманным в лапы мышонком. Маленьким и беспомощным — до насмешливой жалости. Как Эггман и любил — безумно, непризнанно. По-хищному. Никогда не сдерживаясь, ведь то неуважение к собственному лакею, не так ли, Старлайн? Ты хочешь ощутить всё полностью, до последней капли принять и впитать, судорожным, полным удовольствия, голосом. Так наслаждайся. И Старлайн упивается, млеет. Всегда готовый подставиться под своего профессора. Хозяина. Смотрит бессовестно долго на чертежи, разбросанные по столу, что забирают всё внимание — его — Эггмана. Ждёт лишь команды, чтобы проследовать ближе, отчитаться обо всех проделанных делах и упасть разложенным на этом столе — в собственническом, интимном желании. Эггман будет зол на испорченные планов эскизы, и Старлайн будет готов принять весь его гнев. Захлебнуться и умереть от его рук, если позволят. Как лакей, исправно чтущий отведённую роль. Ведь главное удовольствие — признание Эггмана, благодать за идеальную выполненную работу. Надежда хоть малая, что между ними что-то есть. Тщетная. — Ты мне больше не нужен. Как приговор пред свидетельством пустых, наплевательских стен. Старлайн одаривает ровным взглядом, дерзким — неискренним — словом и скоро исчезает, будто никогда не бывал. И ломается, после. В тесном триумфе немой комнаты — разбитой, с разорванными обоями и выбитыми чашами из-под чая. С порванными плакатами пустого — родного — лица. Старлайн их заклеет. Но не себя. Эггман окружится работой. Для него ничего не изменится — ни неожиданно запылившие чертежи, до которых никому дела и о которых никому не бахвалиться, ни напряжённая тишина — звенящая неприятным шумом в мозгу. Не давая сосредоточиться. Эггман будет вспоминать — обрывками невовремя всплывшими, грязными, бурными — как и было у них. Отсекая всё в ненужный ящик, в сторону, к забытым мелочам и оставшемуся малиновому жилету с золотой цепью. Старлайну шёл золотой, поверх пепельно-белого меха. Эггман помнил, но так и забыл отдать те дешёвые серьги, что смотрелись бы на том бесстыдно прекрасно. Месяц сменит другой, затем третий и пятый, но Эггман не наблюдает календаря. Работать проще вне людей, подальше от Орбота, Кьюбота, окружив себя одними планами — блестяще гениальными, сэр. И за полгода так и невыполненными. Старлайн был бы разочарован? Эггман ожидал, что тот хоть что-то скажет, но почему-то одинокая, запылевшая мастерская оставалась осудительно немой. Эггман решился создать ещё несколько роботов. Занять себя их похвалью. На пустых полгода вперёд. А затем на горизонте разлился свет — жидкое золото в янтарно-жемчужном ободке. Он прошёл как к себе домой, зная все коды и пароли, что не изменились за время. Будто здесь кого-то — его — ждали. — Доктор не хочет, чтобы его сейчас беспокоили. Старлайн смотрит на жёлто-красную пару. Дверь прямо перед ним — широкая, с чуть выцветшей табличкой с логотипом с усами. И даже не заперта. Он тянет руку, медля лишь пару секунд. Так и не открывает. Перезвоном каблуков отдаляется. В конце концов причина глупая, чтобы вернуться. И он слишком наивен, полный легкомысленного, нежно-розового бреда. Даже так дерзко, абсолютно разрушенный, ни капли не изменившийся за год. Как и Эггман. — Старлайн? Голос разлетается от пустых стен. Но не так, как тогда — а растягиваясь незримым сожалением и печальным — находя теперь выход. В рваном, живом выдохе на приподнявшихся в глупой улыбке губах. — Сэр, — отзывается почти надломленно. — Я хотел бы забрать свой жилет. На самом деле у того их целых шкаф — и Эггман прекрасно знает. Как и то, что Старлайн совершенно не умеет лгать. По крайней мере, не перед ним. Как всегда невозможно жалок. Как всегда невозможно нужен. Эггман не отдаёт жилет, а срывает — с натянутой струной груди, обнажая все чувства — свои и его. И грязно-серое сердце шерсти, очаровательно подходящее под золото испуганных глаз. Эггман кладёт ладонь — небрежно-бережно — выталкивая опасения из груди. И позволяет после прильнуть тыльной стороне к щеке, почти успокаивающе. — С возвращением, мистер Старлайн.