Сила страха

             Приятный натиск твердых длинных пальцев томно поднимается по шее. Глаза пьяно закатываются за потолок, веки и ресницы дрожат, и Санс даже не пытается сделать вдох, когда последние остатки кислорода жадно и сладко крадут через поцелуй. Санс кротко вздрагивает, чувствуя приятное касание губ на своих, а затем оно резко прерывается.       — Ты боишься?       Опасливая и серьезная интонация выбивает из колеи, мешая бездумно улыбнуться и протянуть тягучее «да-а-а…». Санс не сразу понимает, в какой момент они прерываются. Дрожащий от нехватки воздуха голос звучит почти шепотом, где-то слишком далеко. Санс морщится. Между их лицами внезапно появляется ощутимая и неприятная дистанция, обдающая холодком, — секунду назад голос Папса звучал у самого-самого уха, тепло и приятно. Санс приоткрывает нехотя глаза; он видит перед собой выразительный взгляд брата, смотрящий с прямым вопросом и осторожностью, будто, спрашивая, он сам прячет меж своих ребер холодную извивающуюся тревогу.       Тонкие пальцы на горле ослабевают. Санс выходит из мысленного тумана, но не полностью. Вопрос его слабо дезориентирует: ровно настолько, чтобы на лице отобразилось все замешательство, и Папс понял, какую неуместную чушь сморозил.       — Тебя что ли? — усмешка сама вылетает с пренебрежением, для Папса это, возможно, звучит неуважительно, но он первый начал. Санс вызывающе вскидывает бровь и, не скрывая, все еще любуется проникновенным взглядом, становящимся все упрямее и серьезнее с каждой секундой. — Прекращай с этой херней и не ломай атмосферу, — Санс шутливо ворчит и обхватывает шею брата теплыми ладонями, нетерпеливо притягивая к себе. Их лица слишком далеко друг от друга, решает он, желая, наконец, согреть холод невыносимой дистанции. Санс сердито сводит брови к переносице, когда брат упирается. От резкой смены настроения становится неуютно.       — Я серьезно, — голос будто режет воздух. Папс начинает злиться. Шутки на важные вопросы всегда выводят его за секунды.       Санс перестает хмуриться и опускает руки с чужой шеи, оставляя и там контрастную прохладу после отпечатка теплых пальцев. Он приподнимается на локтях, готовый принять серьезный настрой, даже если плотно сжатые губы выдают его недовольство. Санс решает, что лучше Папс со всем разберется сразу, чтобы продолжить то, на чем они остановились.       Они смотрят друг на друга какое-то время, Санс — озадаченно и недовольно, Папс — упрямо. Он опускает лицо и заправляет прядь за ухо.       — Я не считаю что я делаю все… Правильно.       Санс чувствует, как брат подбирает слова, воздух вокруг его головы словно плавится и тяжелеет; тонкие пальцы нервно теребят край домашней футболки. Весь разговор, начиная с самого начала, кажется Сансу неуместным, но он не прерывает. Признаваться в собственных промахах Папс никогда не горел желанием и никогда не говорил о них прямо. Санс нервно закусывает губу, пытается заглянуть брату в глаза. Когда Папс нервничает, Санс невольно начинает делать тоже самое.       Будто сдавшись, Папайрус нетерпеливо закрывает лицо ладонями и раздраженно стонет, закатывая глаза. Говорить трудно.       — Меня это бесит, — все же продолжает он. — Мне нравится то, что происходит, но бесит то, что мне постоянно нужно проявлять инициативу… И я не могу по-другому, — его голос звучит на краю отчаяния и рискует сорваться. Санс чувствует, как начинает паниковать из-за взбудораженной интонации и чужих противоречий. Лицо брата злое и растерянное, и Санс бы обязательно над ним пошутил, если бы чужие эмоции не были заразны.       — Ты хочешь, что бы я был сверху? — Санс нервно усмехается и в ту же секунду недовольные зрачки прожигают ему душу. В ответ Санс лишь нервно пожимает плечами.       — Нет, блядь, я хочу знать, чего ты хочешь и какого черта не говоришь ничего прямо, — Санс думает, что может слышать, как у брата закипает мозг — его сложное выражение лица говорит о многом. Пылкость и нетерпеливость порой разрушают его изнутри. Санс знает, что брат умеет ждать и высчитывать нужный момент, но когда все рвется по швам, он просто взрывается. Папсу важно обо всем знать и контролировать ситуацию, и Санс соврет, если скажет, что ему не нравится подчиняться брату — он слишком красивый и холодный, и этот образ ему слишком идет. Когда все проходит по плану, Папайрус становится завораживающим в своей гордости и удовлетворении. — Я хочу, чтобы ты перестал игнорировать свои чувства, Санс. Я не умею читать твои чертовы мысли, я хочу тебя понимать.       Щеки становятся на тон краснее. Санс неловко хмурится и опускает взгляд, вслушиваясь, как в груди гулко ухает, стучит и плавится. Становится так тепло, что почти противно. Санс закусывает губу. Такие откровения всегда смущают; он не хочет признаваться, но слышать их приятно. Папс старается о нем заботиться и быть в курсе всего настолько, что их проблемы и чувства становятся общими. Голос у него прямой, ровный и честный. У Санса бегут мелкие мурашки.       — Я знаю, знаю, — тихо бурчит он, больше чтобы разбить это неловкое выжидающее молчание. Он не смотрит на брата, но чувствует его выжидающий обеспокоенный взгляд, делающий момент слишком интимным и слишком невозможным. — Я не игнорирую, я просто доверяю тебе, окей? — он оправдывается. Чешет неловко затылок и даже не дает отчета своим словам и их уровню искренности. Несомненно, Санс доверил брату свою жизнь, но упоминать об этом сейчас кажется жульничеством. Он говорит правду, но не от всего сердца. — Меня устраивает то, что ты делаешь, кроме прерывания в неподходящих моментах, — смущение начинает раздражать, и Санс понимает, что брат это тоже чувствует, из-за чего скрещивает руки на груди. Санс продолжает лишь из-за вредности: — О, это не то, что ты хотел услышать?       — Не то, — Папайрус шипит.       — Ты действительно думаешь, что я тебя боюсь? Ты это хочешь услышать? Какую-то чушь про мое разоблачение или что?       Санс никогда не боялся брата — это бред. Папайрус слишком принципиальный и упрямый, чтобы изменять своим стандартам и резко менять мнение. Папайрус — фанатик, решивший взяться за местами неуместную защиту брата, он не давал даже повода Сансу засомневаться в себе. Он честный, грубый и преданный, и не терпит, когда ему лгут.       — Про то, что ты боишься ответственности! Ты даже признать это боишься! — Папс срывается первым. Он ведется на простейшую провокацию, становясь точно зажженной спичкой. Пальцы больно впиваются в плечи, взгляд холодными иглами смотрит в упор, но Санс даже не морщится, не меняется в лице, но остается напряженным. Папс опрокидывает брата на спину — он не имеет ни малейшего шанса перед таким напором вспыхнувшей ярости. — Ты ебаный трус, брат. Безучастный, беспечный, эгоистичный трус, — Санс может рассмотреть каждую морщинку на обозленном лице. Острые зубы почти кусают, он рычит и свирепо щурит глаза. Санс скалится в ответ — это похоже на общение диких животных, вцепившихся друг в друга. — Как я могу быть уверен, что все хорошо, если ты на все реагируешь одинаково положительно, но только если я что-то предприму. И меня это бесит, потому что я не могу не брать инициативу, иначе, мне кажется, ее не возьмет никто.       Несмотря на пылкую речь, Папайрус чувствует себя беззвучным и неуверенным. Держать зрительный контакт и упираться больше не хочется, он скрывает обжигающую холодом обиду и сердито отводит взгляд. Хватка рук ослабевает, пока не пропадает вовсе. Папс поднимается с брата, оставляя тяжелое молчание над ним. Санс, застывший в немой растерянности и злости, оказывается вжатым в матрас. Слова агрессивной интонацией все еще повторяются в головах по кругу. Молчание не кажется тихим.       — Я хочу тебе доверять, и я тебе доверяю, — оговаривается Папс, облизывая пересохшие губы и продолжает с бессилием и пустотой внутри. — Но если ты, блядь, сам себе не доверяешь…       Он не договаривает. Морщится со всей своей обидой и злостью, и у Санса от этого сдавливает в груди. Комната вокруг погружается в чернушную пустоту, переставая существовать; он чувствует себя последним куском дерьма во всем мире, не зная, как перестать им быть. Пальцы с силой сжимают простыни, челюсти почти стирают зубы в крошку перед тем, как разомкнуться.       — Я боюсь все испортить, — беззвучно признается он, матерясь в мыслях. Интонация тянет вниз, туда, где ему и место. Где он постоянно находится. Пустой взгляд с тяжелых красных глаз переводится на потолок. Ему хочется наброситься на брата с когтями и зубами, и знает, что брату хочется того же. В голове становится пусто, как в черном бездонном потолке. Папайрус может выйти из этого тумана и навсегда исчезнуть, поглощенный кромешным черным дымом, прежде хорошенько вмазав Сансу по недовольной физиономии. Но он предпочитает оставаться в густых потоках ненависти и сомнений, и Санс ненавидит его за это еще больше.       — Ты скорее все испортишь своим бездействием, чем наоборот.       Санс невесело хмыкает, закрывая глаза.       — Ты прав.       Санс не понимает, распутался ли очередной узел или завязался новый. Папс по-прежнему растерянно молчит, Санс не находит нужных мыслей в голове — все звучит ужасно, быстро мелькает друг за другом и давит на него ответственностью. Папайрус чувствует вину за свою честность, Санс это видит и сжимает бессильно ладонь. Потому что Папс это чувствовать не должен, решает Санс. Он хмурится и тяжело долго выдыхает, находя в себе силы сперва приподняться на локтях, чтобы заглянуть брату в глаза.       — Ты мудак, — выплевывает Папс прежде, чем Санс скажет хоть слово.       — Прости, — нелепая ухмылка тянет уголки губ. Санс звучит сожалеюще и иронично, так, как может только он. Лицо вновь начинает краснеть, на этот раз от стыда; когда злость потухает, его окунает лишь в бесконечную жалость и смирение — он ничего не может с собой поделать. Санс чувствует, как горят его уши и думает, что выглядит нелепо. Голос опускается и неприятно хрипит. — Понятия не имею, как ты можешь доверять кому-то вроде меня, — самокритичная усмешка разбавляет тяжелые мысли и ранее сказанные слова. Он опускает взгляд в сторону.       — Вот именно, Санс, — Папс звучит громче прежнего. Он все еще сидит по-турецки в какой-то эмоциональной дистанции от брата, скрестив руки на груди и подняв от напряжения плечи. Санс не может понять, защитная это поза или злая. — Если даже Великий и Ужасный Папайрус доверяет такому идиоту, значит на то есть причина, — почему-то он выглядит гордым и красивым, как всегда. Его командный голос говорит с напором. Санс засматривается. — Поэтому я настаиваю, чтобы ты доверял мне в моем доверии к тебе.       Страх заставляет быть честным, если его не игнорировать — уверен Папс, — вынуждает доверять, когда других вариантов не остается. Папайрус смотрит, как брат озадаченно моргает, и находит это слишком забавным, чтобы не усмехнуться снисходительно.       — У меня почти сломался мозг, — комментирует Санс. Выглядит он действительно так, будто усердно складывает мысли в общую картину.       — Не драматизируй, у тебя его нет, — отмахиваясь, Папс заставляет брата замолчать с возмутившимся лицом, чтобы после он низко рассмеялся и пихнул его ногой куда-то в бок.       Узел распутался, думает Санс, когда черный густой туман вокруг него тает.