Сердце Борменталя

Свезло, так свезло. Прижился я в этой квартире. Поймал свою собачью удачу за хвост. А может, я красивый? Потаскуха всё-таки была моя бабушка – тут не без водолаза. Только голову исполосовали зачем-то. Но то уж зажило. Каждый день с гордостью шествую по мраморной лестнице мимо швейцара Фёдора. Он даже ничего – здоровается. – Эка лоснится, Зина! Того и гляди с жиру лопнет! – по привычке ворчит он. Зина ласково треплет меня по холке. – Натерпелся! Всё лучше, чем… – Она замолкает, а Фёдор рьяно кивает. – Это уж точно! Молоток Филипп Филиппыч, сам напортачил, сам исправил! О чём это они? Все прошедшие несколько месяцев – белое пятно. Впрочем, нам на это нечего смотреть. На улице снег! Теперь я люблю снег! Очень весело прыгать и скакать, хватая пастью пушистые хлопья, когда потом можно прижаться боком к батарее парового отопления. Надо получше выгулять Зину – с румянцем во всю щёку она похожа на сахарную косточку. А вот у неё всегда был бледный вид… У кого?! Знакомый запах словно накидывает петлю на шею. Натягиваю поводок. – Шарик! Ты куда?.. Вперёд! Разве не чуешь следа?! Краковская колбаса, кружевное безобразие вместо ватных панталон… Кольцо. – Гав-гав-гав-гав-гав! – Оторопевшая Зина едва поспевает за мной. Мимо магазина "Абырвалг", мимо наваленных куч снега – вслед за слегка тлеющим запахом. Нашёл! – Ах! – ахает Зина. – Доктор Борменталь! Как хорошо, что и вы уже здесь!..

***

– От Севильи до Гренады В тихом сумраке ночей… – Филипп Филиппович… Я прошу вас, я не могу… – бормочет Тяпнутый. Впрочем, я уже не зову его так. – Хорошо, я её осмотрю, Иван Арнольдович. В смотровую, Зина! Куда пса?! Собачье сердце трепещет в горле, как огромная муха. Пытаюсь проскользнуть между ногами, но Борменталь резво сжимает тощие коленки. Огрызаюсь, но приходится смириться и ждать. Ждёт и Борменталь, нервно покусывая холёные ногти. Выходит Филипп Филиппыч, на ходу вытирая полотенцем руки. – Голодный обморок. И… – смотрит исподлобья на Борменталя. А потом щурится на меня. – Двадцать недель уж. Борменталь раскрывает рот. А потом вдруг подскакивает и тоже смотрит на меня, тычет длинным пальцем. – Филипп Филиппович, – палец ходит ходуном, а голос прыгает, как блоха, – а это не может быть… от него? Ну, когда он ещё был человеком? Он же хотел с ней расписаться, вы помните… Что – от меня? – Дорогой мой, – отвечает ему профессор солидно, – скажите мне: я понимаю что-нибудь в физиологии и генетике? – Филипп Филиппович, ну что вы спрашиваете… – Так вот. Совершенно исключено. Совершенно исключено! Борменталь выдыхает с облегчением и уже не сверлит меня взглядом. – Но что же делать? – Рожать, а вы что предлагаете? Сами знаете, как опасны аборты на поздних сроках. Организм молодой, справится. Надо только питание наладить. Вот оно что, значит. Добился своего сволочь, любитель кружевных панталон в тридцатиградусный мороз. Ну погоди, я тебя ещё отыщу. По запаху отыщу, кобеля… Выть хочется нестерпимо. И Борменталю, кажется, тоже. Ходит туда-сюда, как кот в клетке, в глазах рябит. Наконец робко приоткрывается дверь смотровой. Она. Машинистка подотдела очистки МКХ. Глаза совсем запали, тёмные круги и потёки туши. Как смерть в белой рубахе. – Простите… – Голос дрожит, аж слушать больно. Всё-таки выть. – Шарик?.. – говорит ласково. – Надо же, где встретились… Узнала, узнала! Ах ты, моя дорогая, бедная, горемычная… Руки тебе лизать буду. Борменталь стоит, как бюст профессора Мечникова. Ну иди уже к ней, дурында! Я же вижу всё, чувствую собачьим сердцем! Не понимает… Хватаю за полу пиджака. Делает два неловких шага длинными ногами. – Здравствуйте… – говорит моя машинисточка. – Здравствуйте, – выдыхает Борменталь. – Спасибо, что вернули тогда моё кольцо… – опускает глаза. – Не за что… Не смотрят друг на друга, э-эх! – Зина! Обедать! – Слышится зычный голос профессора. – И положи ещё один прибор, у нас гостья! – А я здесь уже была. – Она обводит взглядом помещение. Была? Когда это? – Я нёс вас на руках, вы потеряли сознание. – Как в синематографе. – Она мечтательно прикрывает глаза. Борменталь набирается храбрости – я почти слышу, как колотится его человеческое сердце. – У нас на кафедре освободилось место лаборантки… Я упрошу профессора… – Но я не умею! – испуганно восклицает она. – Да и… – Коротко проводит рукой вдоль живота, отворачивается, отходит к окну. Плечи её вздрагивают, я подхожу и тыкаюсь носом в бледную ладонь. Я умнее Борменталя. Но она не обращает внимания. – Я отравлюсь, – шепчет. И тут наконец этот истукан срывается с места. – Послушайте… – Он взволнованно берёт её руку. – Я давно смотрел на вас. Ходил в синематограф лишь для того, чтобы увидеть вас. Но не осмеливался… Какой осёл! – Это уж точно! – Но тогда выходит, что всего добивается тот, кто наглее, напористее… – Борменталь почему-то смотрит на меня. – Вы же почти согласились быть с ним. – Безвыходная ситуация… – Слабо возражает она. – В столовке солонина каждый день… Сокращение штатов. – И вы сразу хотите отравиться! Или выйти замуж за первого встречного, даже если он откровенный прохвост. Она молчит. А я, кажется, упустил что-то, дорогие граждане, пока полосовали мою несчастную голову. – А я тоже хорош! – продолжает Борменталь. – Стоял и смотрел, как совершалось очевидное злодейство, как ломалась судьба небезразличного мне человека. А нам, остаткам интеллигенции, надо бы поучиться у пролетариев решительности! – Пламенная речь. Ему бы на митингах выступать. – Поэтому, уважаемая… дорогая гражданка Васнецова! Я предлагаю вам руку и сердце! – Ах! – ахает она. А я уже повизгиваю от радости, и хвост того и гляди оторвётся. Впрочем, вам сейчас не до меня, господа хорошие! Свезло. Так свезло! И машинисточку свою любезную пристроил! Сводня всё-таки была моя бабушка…