Отдай себя

На улице оказалось невыносимо сыро, резиновые сапожки возмущенно попискивали при встрече с недружелюбным холодным асфальтом. А люки, наоборот, приветственно хлюпали, стоило Ро наступить на их блинные тельца. Спрятаться под приветливым козырьком булочной от внезапного, жалящего ледяным безразличием дождя казалось хорошей идеей — ровно до того момента, пока Ро не подняла голову и не увидела, как капли осознанно, решительно, самоотверженно и со знанием дела бросаются с края металлического навеса, разбивая-убивая себя о бетонную гладь крыльца. Зонт не желал раскрываться, шурша что-то о том, что никогда он не станет убийцей небесных слез. Еще метров двести, и Ро, запрыгнув в первый же трамвай, оказалась бы под защитой крепких стекол и сурового голоса кондуктора, отреклась бы от разъедающего мысли звона сотен мгновенно умирающих капель, спряталась бы за тяжелым дыханием Человека и Машины. Чтобы слышать только неопределенный, далекий гул льющейся с небес воды, чтобы не видеть, как разбиваются о землю маленькие жизни и стекают вниз по улице, смешиваясь, струясь, кружась, словно в ритуальном танце, с миллионами себе подобных, жертвуя миру все свои силы без остатка и ни о чем не жалея. На очередную попытку подчинить его и раскрыть зонт предостерегающе щелкнул и грозил сломаться, но выбора у Ро не было (не делать же из себя кладбище изувеченных капель?), и она дернула сильней. Распахнувшиеся темно-синие крылья тут же подхватил ветер, резким порывом попытавшись вырвать своего давнего друга из ее рук. Зонт сварливо-протестующе скрипнул, но Ро знала, что это он так, не всерьез, ведь любовь у ее вечно недовольного зонта с вечно довольным ветром прочна, на века и взаимна, сколь бы мучительной она ни была. Подхваченная очередным яростным, обиженным, подпитанным ревностью порывом, Ро кинулась к остановке, следуя пунктиру полу-утопленных трамвайных путей, старательно огибая лужи-захоронения, стараясь не вслушиваться в хлюпание под ногами. Вскочив на трамвайную подножку и победно усмехнувшись на брошенное ей ветром «подлая разлучница», Ро стряхнула переломанные капли с зонта и сапог и проскользнула внутрь, под заботливый металл вагона. Вот уж кому действительно было все равно, кого и когда одаривать смертью. Вот кому Ро по-настоящему завидовала. Если бы и она могла не подсчитывать обрывающиеся жизни, не замечать шепота, так и норовящего пробраться в самое сердце, заставить его сбиться с ритма, зайтись в панике и наконец остановиться — отдать себя миру так же, как и капли с небес за стеклом. Этому зову так легко поддаться. Если бы только Ро могла стать Машиной или хотя бы срастись с шестеренками, подключить сердце к отлаженному, точному, не знающему сбоев механизму. — Так отдай себя Машине. — Вновь этот шепот в голове, ему все равно, как и ради чего она это сделает, главное, чтобы не сопротивлялась, не отталкивала. — Отдай себя. — Отдаю. Бороться больше нет смысла: умирающие бьются в стекла, стекают с плащей и зонтов, они втоптаны в грязный пол Машины, которая, урча, несется сквозь толпы самоубийц. Они отдали себя. Как и Ро. Кровь ручейками стекает из порезов на руке, то пятнами замирая на подоле пальто, то продвигаясь дальше, стекая все ниже и ниже, то капая прямо на дно Машины, впитываясь, врастая. Зонт шуршит об опрометчивых и необдуманных поступках, стряхивает с крыльев темные капли, роняя их в пыль. Голос в груди требует закончить начатое, на полпути останавливаться нельзя, и Ро подводит лезвие ножа к шее, ведь сердце ей еще нужно, сердце ранить нельзя. Она еще чувствует, как Человек во всем своем многоликом обличье завывает-взывает-вызывает, буквы начинают путаться, как и мысли, но в одном Ро уверена — она больше не слышит предсмертных стонов капелек-малюток. Только мерное, успокаивающее рычание Машины.