Всем моим девочкам, всем моим женщинам.
1909 год За железной дорогой, что провисала на парящих скалах, в одном из самых низких мест долины, стоял дом. Дом появился там неспроста и притом словно бы вырос из-под земли, пробившись среди сосен как подснежник ранней весной. С большими французскими и круглыми слуховыми окнами, эркерами, несколькими незаметными балкончиками с аккуратной балюстрадой, декоративными башенками — будто кто воткнул стрелы в покатую крышу, — был любому глазу приятен. Но самым необычным было в нём то, что каждое, даже самое неприметное и маленькое, оконце сверкало витражом. Вот такой он и стоял — нарядный, точно миниатюра внутри снежного шара. А те редкие гости, которым посчастливилось побывать внутри дома, знали — прекрасное ждало не только снаружи. Дом грёз. Дом-калейдоскоп. Однажды один важный английский юрист, светоч целой эпохи, которого позже назовут отцом общего права, сказал: «Мой дом — моя крепость». Какова же ирония: человек, всю жизнь трясшийся над прецедентами, не задался вопросом — а каждый ли дом можно считать крепостью? И вообще, зачем обычным людям крепость? У кого-то, порой, и обуви на ногах не сыщешь, не то что крышу над головой. Какой уж там дом. И какая тогда, к чертям, крепость, мистер Кок? Уж кто-кто, а Элисабет — для семьи Эли́с, — к своим двадцати восьми, познала непреложную истину — не существует никаких крепостей. Лишь дома с призраками.***
Старый врач, закончив осмотр, равнодушно произнёс всего шесть слов. Точнее будет сказать, забил шесть гвоздей в крышку гроба — по одному на каждый угол, как и положено. Слова эти остались витать в воздухе спальни железным запахом и синим цветом, и она почти почувствовала на языке их скорбный привкус. Крепко сжала в руке кружево платка, схватилась за инкрустированное перламутром бюро и попыталась не заплакать. — Поздравляю Вас, миссис Нортвест. Вы беременны. Так вот, значит, каков её приговор. Несите точило, стройте плаху, заплатите палачу. Беременна. Опять. И что же ей говорить мужу? Господь Всемогущий, что скажет Фрэнк?.. Врач вышел из комнаты, учтиво склонив голову и промямлив что-то на прощание, а она даже не обратила внимания. Только услышала резкий хруст бумаги, прежде чем подошла к окну на негнущихся ногах, — рекомендации по сохранению здоровья выпали из чужих пальцев и опустились на шёлковое покрывало кровати, словно гусиное перо. Посмотрела сквозь расписное стекло на линию горизонта. Солнце медленно отходило в ночь — скоро темнота слижет последние лучи и город ненадолго потухнет, как фитиль, чтобы снова затеплиться в огне бледных газовых фонарей. Внизу живота скрутило от тревоги, потянуло, отдало между бёдер — болезненно, фантомно; она боялась даже коснуться ладонью того места, что скоро начнёт раздаваться, пока не станет похожим на каучуковый воздушный шар. Лет пять назад она бы плакала от радости, заполнила бы счастливым смехом и улыбками любой пустой угол этого дома, гладила бы тёплыми ладонями выпуклое упругое пузо, разглядывала бы себя в зеркале каждый раз, меняя утреннее платье на дневное, а дневное — на вечернее. Она бы любила это маленькое чудо, растущее внутри неё, всем своим слабым женским сердцем, ждала бы его прихода в этот мир, словно вот-вот наступит самый главный, самый священный праздник в жизни. Но для Элисабет роды давно стали соразмерны сизифову труду. Правда была одна: её утроба была могильным камнем с тремя выскобленными на нём именами. Джой, Энн, Хоуп — так они с Фрэнком могли бы назвать их, своих дочерей. Элисабет утешала себя этими именами все прошедшие годы, а иначе попросту не выдержала и сошла бы с ума. Если у них были имена, то даже не сделав ни единого вздоха, маленькие сердца всё же бились внутри её тела. Должны были биться. Она не могла выдержать мысли о том, что она выносила в себе троих привидений. Даже отчаяние было лучше, чем эта мысль — всё что угодно, лишь бы не это, пожалуйста, Господи, лишь бы не ещё одна мёртвая девочка. Девочкам в этом зловещем мире приходится плохо, начиная с самых первых дней. Просто потому что они девочки. Родись Джой, Энн или Хоуп мужчинами, их бы ждало совсем другое будущее. Роду мужскому нет перевода. Элис тяжко вздохнула, отошла от окна и села на стул, обитый жаккардом. Поправила фестончатый край юбки, разглаживая замятые складки, обернулась в голубой кашемир — платок муж привёз из прошлой поездки в ближнее заграничье. Фрэнк, ох, Фрэнк… Фрэнк новости обрадуется, она знала. Её радушный, остроумный, прекрасный Фрэнки, он всегда так добр к ней. И тем тяжелее будет видеть в его глазах — в серых зерцалах, — боль и досаду. Опять мертвец. Опять холодный и недвижный, как мраморная плита, комок кожи, закутанный в муслиновые пелёнки обходительной акушеркой. Опять, опять, опять. Сколько ещё будет этих «опять»? Как минимум одно. Ещё одно несчастье их светлому дому. Неизбежно. Она всё же притронулась к животу. Плоский ещё, не оформившийся, всего месяц прошёл. Вдруг Элис почувствовала что-то, её кольнуло в подушечках пальцев, как если бы ткань об янтарь потёрли — статическое электричество. Одёрнула руку, коснулась тыльной стороны ладони, потёрла белую мозолистую кожу. Показалось, наверное. Элис вздохнула снова и поднялась, чтобы раздеться. Предаться негативным чувствам она сможет и позже. Завтра её ждал ранний подъём, работы было невпроворот. В этот миг последний солнечный луч, мелькнув малиново-красным, запрятался в небесный карман, прыгнув прямо за край.***
Минула неделя. Весна трогательно сменяла зиму и первые перелётные птицы уже успели вернуться в родные края. Начало марта в Орегоне выдалось не настолько холодным, каким его все ожидали. А вот в соседнем Вашингтоне только-только прошелестела хвостом колючая метель — на полосах всех вчерашних газет фотографии новой инаугурации. Парад всё-таки провели, предварительно расчистив тонны снега. Тафт сменил Рузвельта, теперь официально. Присягу провели в закрытом зале Сената. Элис завтракала в столовой, посматривая на фотографию Первой леди, едущей с мужем в открытой повозке, запряжённой четвёркой лошадей. На женщине была шляпа с огромными бантами и торчащими из бантов искусственными диантусами — наверное, цвета были яркими. Фотография не передавала. Элисабет тут же вспомнилась сестра мужа, Томасина, и её эксперименты с этой деталью гардероба. Шляпа миссис Тафт казалась тихой роскошью в сравнении с чудаковатыми излишествами золовки. Хотя все люди, живущие в том самом доме на холме, любили излишества. Само имя Нортвест ставило знак равенства рядом с праздностью и сибаритством. Элисабет, нося эту фамилию, себя с ними, однако, не равняла. Фрэнк, пожалуй, тоже. Они встретились девять лет назад, в зеленеющим апреле, на Всемирной выставке, проходившей в Париже. Фрэнк приехал ради русского павильона, а также посмотреть на самый большой в мире телескоп; Элис же гостила у тётки, своей полной тёзки, а на выставку пошла ради витражей Тиффани и китайской керамики. Ну и чтобы хвастнуть потом перед кем-то. Ведь событие-то… ого-о! Масштабы были немыслимыми. К слову, к тётке она с тех пор и не ездила, та померла через два года. Элис до сих пор в мельчайших деталях помнила то мгновение, когда поймала его взгляд — такой острый, пронзающий, как хорошо заточенная рапира, но и тёплый, точно солнечные ванны в жаркий день. Он встал слева от неё, заняв себя ненадолго в оценке пальмы Мерцалова, а потом стал взглядывать в её сторону, клюя подбородком в плечо. — Вы тоже находите скульптуру чудесной? — Она ткнула веером в сторону стального дерева. — Эти русские на выставке столько всего показывают, что за один день не обойдёшь. Она говорила на французском, хоть и не была в нём сильно хороша. — Тут много чего чудесного, — ответил мужчина, наконец развернувшись к ней. Серые глаза сияли, как драгоценные камни. — Но да, и эта пальма хороша. Элисабет еле скрыла смущение, спрятавшись за веером. Она была без сопровождения, да и в Париж приехала без матушки. А тётка её была дамой полусвета, часто отдыхавшая на купленной за счёт любовника вилле в пригороде — Барбизоне. Вот и в тот день Элис оказалась предоставлена самой себе, одна-одинёшенька в чужой городской квартире с шикарным видом на Сену, хоть и до момента встречи с Фрэнком её такие обстоятельства нисколько не пугали. Они разговорились — Фрэнк оказался самым занимательным собеседником, — и дотемна катались между павильонами разных стран на «скользящем тротуаре» вместе. Он тоже был один, без семьи или друзей, и тоже был американцем. Каковы шансы! — Напишите мне, как вернётесь в Олимпию. — Прощаясь, он нежно сжал её руку, запечатлел поцелуй на розовеющих костяшках. Перчатки она не носила. — Прошу. — Всенепременно, — ответила Элис и убрала выбившийся из причёски локон за ухо. Столько лет прошло с того дня… Элисабет закрыла газету сдвинутым эмалированным подносом и приложила ладонь ко лбу. Фрэнк приедет только через пару дней — отписался, как только смог, — в Портленде задержали дела. Но к тому времени она приготовит что-нибудь, хоть какое-нибудь объяснение, если всё пойдёт не по плану. Если план удастся — муж никогда не узнает, что она сделала. Всем же лучше. Сегодня ночью она собиралась в горы. Почти как на Голгофу.***
В городе говорили, что не было пары поразительнее, чем самые молодые Нортвесты. Глупые болтливые языки. А ещё говорили, что не было пары более друг другу подходящей, чем эти двое. Их так и звали — молодые Нортвесты. Моложе них и ниже по семейному древу был только сын Томасины, Хайрам. Но мальчишка только-только научился читать, в свои-то семь лет. Да и к тому же был слегка косой. Про отца, мужа Томасины, уже и забыли — кто, откуда, как звали. Кажется, Джеймс? Или Джейс? Фамилия у ребёнка всё равно была не его. Сгорел от лёгочной болезни, как короткая свеча — быстро и тихо. Тотчас же поползли слухи — а вдруг это жёнушка его сгубила? Отравила, например. Только какая выгода от этого ей была, когда она самая богатая наследница в округе, у кого из сплетников ни спроси — разводили руками. Ну ведь говорят так, может и правда, а может — нет. Кто же разберёт эти выкрутасы господ с большими кошельками! Зато молодые Нортвесты хотя бы были счастливы. В тишине, в покое — такое счастье самое ценное. Сначала так оно и было. — Он так её любит, девочку свою, — скажет иной раз какая-нибудь торговка на ярмарке соседке по месту. — Светится весь. Если бы только ещё ребёночка им… (Ребёночка. Конечно. Только не будет его. Не будет уже никогда ребёнка грёбаного, столько лет прошло, столько вынашивала, рожала, а они все — мёртвые. Мёртвые, понимаете?) После свадьбы, в новом городе Элис приняли не сразу. Пришлая, из какого-никакого, но большого, по сравнению с Гравити Фоллс, города, из семьи не сильно зажиточной, но буржуазной. Вашингтонка, наполовину ирландка, наполовину немка, так ещё и умеренная суфражистка. За последнее ей пришлось поплатиться лишь косыми взглядами в свой адрес, всё-таки это был не Юг, нравы были свободнее. Но чего Элисабет не могла получить от провинциального люда из-за каких-то черт характера или взглядов на жизнь — то она брала мастерством. Они с Фрэнком оба были мастерами, каждый в своей стезе, и в этом и была их сила, их сплочённое единение. Первой любовью, до встречи с Фрэнком, для Элис стало витражное искусство. Когда-то тётка — та самая, парижанка, — приехала к семье в гости в Олимпию на пару месяцев, уж очень ей хотелось увидеть чем живут американцы-западники. Элис только исполнилось семнадцать той холодной осенью. Тётя, будучи женщиной больших аппетитов и утончённых вкусов, сразу по приезде сказала, что собирается купить несколько картин на выставке в Портленде и за ценой не постоит. Уж очень ей нахваливали тамошних братьев-художников. Элис и её мать загрузили по чемодану в дорогу и поехали за тёткой в соседний штат с позволения добродушного отца. В то молодое время, когда она слышала слово «картина», на ум приходили только намасленные холсты на подрамниках, грифельные дымчатые образы на пастельной бумаге, точечная техника пуантилистов, чьи картины дарила им тётка, а они развешивали их в холле дома. Картины на стекле Элис видела только в церкви, но никогда не думала о них иначе, как об авантажном антураже для верующих. И то, витражи были только в маминой церкви, при небольшой ирландской диаспоре, куда люди скорее приходили общаться, а не молиться. В папиной церкви окна были прозрачные и скучные, он причислял себя к методистам. Когда Элис увидела те работы — без святых в центре композиции или лучившихся светом кудрявых голов ангелов, точно они солнца с лучами-чёрточками на детском рисунке, — то тотчас же провалилась в эту нору, как Алиса из той замудрённой сказки. Лилии, рододендроны, ирисы, разбитые на геометрические ячейки, объёмные гортензии, словно ватные облака, и тут же, по соседству — целые марины, залитые волнующим тёмно-синим, точно море вот-вот выльется наружу, прямо тебе под ноги. На других стёклах были драконы с шипастыми спинами, средневековые замки с ланцетовидными окнами, на которые капнули кроваво-красным — кровь усталого рыцаря, прошедшего огонь и воду, но всё же увидевшего свою спящую суженую. Где-то в стороне в инфернальном экстазе бились голые девы-ведьмы на шабаше, а одна из них взлетела к кронам пожелтевших деревьев. Солнечный свет оживлял их, заставлял дышать и двигаться, точно живых. Это было невероятно. Вскоре без лент для припоя, красок, кистей, карандашей для эскизов и инструментов для патинирования Элисабет уже не мыслила себя как личность. Она работала много, в разных мастерских, однако подолгу не задерживаясь ни у одного учителя, чтобы впитать в себя как можно больше различных техник, со временем виртуозно научившись их комбинировать. И работала она руками. Многих это приводило если не в ужас, то в удивление. Да, были известные модистки и женщины, зарабатывавшие себе на хлеб изготовлением корсетов, были и художницы, чьи картины мало покупали, но женщина её статуса с паяльником в руках и работающая за станком для точения как минимум заставляла некоторых приподнять брови. А вот Фрэнк от её занятия приходил в восторг. Его не пугали женины мозоли и отщипанные под корень ногти, не в пример дамам с холёными ручками. Не волновало и то, что жена любила сама развозить заказчикам картины, на велосипеде, в широких брюках-шароварах, или за рулём автомобиля — единственного, надо заметить, во всём городе. Она не украшала голову вычурными шляпами с головами птиц или букетами цветов, как любила та же Томасина, предпочитая, по старой моде, канотье с аккуратной лентой или просто широкополую шляпу с красиво завязанным бантом, волосы разделяла пробором на две части, собирая их в низкий пучок. Женщина новой эпохи, а не девушка Гибсона. Фрэнка же можно было назвать этаким человеком эпохи Возрождения. Он скупал диковинные вещи со всех уголоков мира, собирая свою кунсткамеру, и очень этим гордился. Его интересовали биология, анатомия и инженерия. Семейный автомобиль он собрал своими руками по лекалам гибрида «Lohner-Porsche». Его сестрица на все эти проделки смотрела свысока и кривила нос. В принципе, Фрэнк и его сестра делили между собой мало общего, кроме дедова наследства. Томасина была старше, но совершенно ничего не смыслила в финансах, поэтому бухгалтерию Натаниэль оставил на внука после смерти единственного сына. Старик доживал свой век, мучаясь от подагры, поэтому Томасина оставалась на подхвате и жила в поместье на холме. Элисабет ненавидела тот дом. Всё в нём было ненормальным. — Душа моя, но пустых комнат предостаточно, — увещевал Фрэнк. — Ты теперь часть моей семьи, Томми не посмеет возразить. — Дело не в этом. — Элис не знала, как объяснить ему то, что чувствовала. — Этот дом… Фрэнки, я не хочу тут жить. Я хожу по коридорам, заворачиваю за угол и чувствую на себе… — Она так и не договорила. — С этим домом что-то не так, ты должен поверить мне! Паранойю жены Фрэнк списал на то, что люди искусства иначе чувствуют, натуры тонкие по своей сути, и задумал строить другой дом. Только для себя и возлюбленной, и может для их будущего чада. Но годы шли. Дом в низине полнился светом и витражами, которые рисовала Элис, а дети там всё умирали. Жизнь сменялась смертью. Другой дом, дом на холме, тихо спал, будто зверь в берлоге, и ждал назначенного рокового часа. Мальчик по имени Хайрам рос на радость своей недалёкой матери.***
Часовщику кто-то разбил дверь с месяц назад. Заказ был простым — ромбы переплёткой, и только. Элис не без помощи горничной погрузила немаленькое стекло на соседнее сиденье машины. Повязав полупрозрачный летящий шарф вокруг шляпы, как положено, и надев окуляры, она лихо, в одно движение, забралась на водительское место. — Миссис Нортвест, ну всё же, не стоит вам в таком положении… — Хелен, — обратилась Элис к девушке строго. — Болтаешь много. Вернусь через пару часов. Камин сегодня не топи, уже тепло. И хозяина не буди до ужина. Фрэнк снова всю ночь посвятил чтению. Её охочий до знаний любимый. — Прощу прощения, миссис… Да, миссис… — Горничная подобострастно покивала головой, белый чепчик на маленькой голове смешно затрясся. Переступила с ноги на ногу, постучала плоскими каблуками и зашла обратно в дом. Элисабет завела мотор, тронулась с места медленно, хоть транспортное средство и позволяло делать это резвее. Вдохнула приятный цветочный запах — рядом с домом, через дорогу, зацвели каштаны; их было два — высоких, старых, непонятно как затесавшихся в первых рядах вечнозелёных сосен. Она покатила в центр города по шершавому гравию. Камни летели из-под больших колёс, разлетаясь, словно брызги, с прищелком приземляясь в траве у обочины. Лавка-мастерская часовщика находилась с другой стороны от новой строящейся церкви. Фрэнки и Томасина в складчину пожертвовали деньги на её строительство горожанам. Обычный широкий жест, чтобы жители не забывали своих покровителей. У Нортвестов была и семейная часовня, в двадцати минутах ходьбы от их с Фрэнком дома. Томасина с сыном туда наведывалась редко, но когда её муж ещё был жив, то священник из Корваллиса приезжал в город каждые выходные, чтобы служить мессу. Уже два года часовня пустовала. У Нортвестов и по таким благодушным поводам находилось всё меньше и меньше времени на семейные собрания. Подъезжая к мастерской, Элис заметила на тротуаре знакомый мужской силуэт. Молодой парень, ему нет и тридцати, волосы цвета зёрен арабики, напомаженные и накрученные усы — прямо как у его отца, — невысокого роста, синий костюм-тройка. Бенджамин-младший, сын часовщика. — Дня доброго, миссис Нортвест, — юноша приподнял шляпу-котелок в знак приветствия. — У вас что тяжёлое? Давайте я… Он резво подскочил к машине, обошёл капот, потянул за дверь с пассажирской стороны. Солнечный блик тронул тёмный лакированный бок. — О, так это наше? — Бенджамин-младший произнёс вопрос, однако, с таким удивлением, словно «наше» сегодня никто и не ждал. Элисабет спешилась со ступени, поправила плащ-пыльник и стянула очки на шею. Захлопнула дверь и повернулась к юноше. — Как отец? — Всё ещё молчит про тех, кто это сделал. — Он аккуратно взял завёрнутое в ткань массивное стекло. — Был бы я там в тот день, то задницы бы надрал! Прошу меня простить за такие выражения… Элис учтиво придержала дверь лавки, чтобы сын часовщика мог пройти внутрь с поклажей. Посеребрённый колокольчик звенькнул где-то сверху. Бенджамин-младший, прошаркав по деревянному полу сношенными за сезон туфлями, в приседе прислонил новый витраж к стене. — Вы сейчас здесь подождите, я за деньгами схожу. Он быстрым шагом поднялся по небольшой лестнице на второй этаж. Половицы под его весом слегка заскрипели, точно старушечьи суставы. Тучной комплекцией парень был весь в отца. Внутри лавки пахло бытовым маслом и чем-то похожим на уксусную эссенцию. На подоконниках двух маленьких оконец стояли горшки с садовой геранью, от неё тоже пахло — тонкий аромат с нотками розы, мяты и специй. Герань всегда называли цветком-мужегоном, и до того было забавно, что жили-то тут два мужчины, а законной жены у часовщика не было. Да в принципе, ей какая разница? У каждого своя жизнь, свои приоритеты и поводы давать кому-то потрепать языками. Элис подошла к одной из небольших витрин с часами. Круглые, как печенья, и блестящие, как хорошо натёртые столовые приборы. Серебрянные, золотые, платиновые — на любой карман и вкус, с изысканными цепочками, закреплёнными на брелоках, змеящимися по бархату подложки. У некоторых часов были, как она заметила, и дополнительные функции — например, встроенные резаки для сигар. Фрэнки любил нечто похожее. Внезапно снова раздался звук колокольчика. Элис обернулась, чтобы посмотреть на вошедшего, и точно по волшебству замерла на мгновение. Рука сама потянулась к животу. Там снова — покалывание. Прошло всего три месяца, и беременность продвигалась хорошо. Фрэнк был так счастлив услышать, что у них снова будет малыш. (Малыш. Сын. Элис знала, точно знала, уверена была. Она ходила в горы. Фрэнк никогда ни о чём не узнает.) Он кружил её в объятиях, пока голова не закружилась у обоих, расцеловал всю от высокого лба до дрожащих коленей. — В один день ты полностью, бесповоротно и окончательно сведёшь меня с ума, любимая, — ласково промурлыкал муж. Тогда никто не знал, как же, чёрт возьми, Фрэнк Нортвест окажется прав.***
2013 год Ворот свитера заколол шею, и Форд с неудовольствием оттянул его. Кто-то бы сказал, что чёртова татуировка таких жертв в августе не стоила, но он определённо не собирался никому её показывать. Даже Дипперу. А он мало-помалу начал доверять этому мальчику. Хотя никому не следовало доверять — никогда и ни за что. Он держался за этот принцип три десятилетия, как утопающий за надувной круг, и расслабляться не собирался. Особенно в данный момент, когда зло вот-вот было готово совершить спринтерский прыжок и опутать весь этот пропащий город — и даже мир! — своей сетью. Сегодня они должны были обезбиллить Хижину. После удачного улова (или мордобоя, если выражаться вернее) у единорогов, пухлый пучок иридисцентных волос лежал перевязанным одной из резинок Мэйбл на столе в гостиной. Форд также успел подсуетиться и достать из старых запасов стеклянные запаянные ампулы с ртутью. После ритуала, правда, придётся проводить демеркуризацию, поэтому Форд поспешил всех предупредить, что как минимум пару часов всем придётся провести вне дома, пока он будет разбираться с последствиями. Стэнли был, мягко говоря, не в восторге, но сильно спорить не стал. Пока Мэйбл купалась после насыщенного дня, а Диппер решил устроить перекус, Форд быстро спустился в свой кабинет на втором уровне, чтобы вытащить из закромов коробку с магически заряженными камнями. Помещение встретило его неприветливой тишиной. Со стены напротив немигающе смотрели гобелены. Около часа назад Диппер обнажил его постыдный секрет. Нелёгкий рассказ про Билла стал краеугольным камнем, с которого бы и стоило начать строить их отношения, знай он о том, что Диппер прекрасно его поймёт. Теперь проект «Mentem» перешёл из плана Б в план невыполнимый. Вся надежда была только на мистический барьер. Покопавшись в столе, он нашёл нужную коробку в последнем ящике. Стряхнул с неё застарелый слой чёрной пыли. Она спорообразно взвилась вверх, а Форд почесал нос. Открыв коробку, учёный увидел: пару кристаллов, увеличивающих рост, зелёный кварц, два камешка сердолика и один лунный камень. Всего один. Из нужных трёх. — Чёрт! — Он громко выругался. Ещё одна проблема, с которой нужно было разобраться немедленно.[«Камням мало быть просто красивыми. Или красиво называться. Запомнил бы уже».]
Он вздёрнул руку и отмахнулся от чужих слов, будто они были скопом мошкары. Чувства вины и ментальных нотаций ему хватало с избытком, он сам великолепно справлялся с самоуничижением каждый день своей проклятой жизни. Спасибо, больше не надо. Форд поставил коробку на забитый старыми артефактами стол, вытащил лунный камень. Его молочное сияние расчертило левую ладонь по линии сердца. Он тут же сжал его так, что стало больно. Права ли была гадалка тридцать лет тому назад? Теперь-то он знал ответ.***
Этот дом почти не изменился с того дня, как он в последний раз видел его, хотя очевидно был тронут временем. Маленькие башни словно подпирали предзакатное желтоватое небо, как столбы. В окнах не горел свет (да и с чего бы вдруг?), но стёкла искрились радужным блеском. Картина красивая, да что проку. Вряд ли тут ещё кто-то жил. Форд подошёл к поросшей засохшим в нескольких местах плющом ограде и с удивлением обнаружил, что ворота не заперты, а замка с цепью нет и в помине. Точно дом ждал, что кто-то любопытный захочет пробраться внутрь. Ветер подул с северо-запада, и Форд поплотнее запахнул плащ. Пройдя мимо закиданного редкой опалой листвой бассейна, он встал на гравийную дорожку, ведущую за левый торец здания. Всего десяток шагов — и вот замаячила маленькая садовая калитка. Она поддалась не с первого раза и пронзительно, протяжно заскрипела, точно живое существо, которому отдавили лапу или хвост. Форд мельком взглянул на часы — пять тридцать пять. Закат где-то через два часа. Сегодня на небе будет шаткий полумесяц, а уж до Голубой Луны придётся ждать как минимум неделю. Всё не просто не вовремя, подумал он, всё охренеть как не вовремя. Прямо как тогда, когда Стэнли активировал портал, и Форд, проявляя чудеса ловкости и скорости, какие в условиях с Путаным Квадратом были физически возможны, рванул к воронке изо всех сил. Сайферу нельзя было дать проникнуть в этот мир. Любой ценой. И вот сейчас, возможность защититься от его трюков была так близка — сама собой разрешимая задача. Но если жизнь что-то и любила делать, так это доказывать Стэнфорду Пайнсу, что он не прав. Помнится давно, в детстве, он сказал брату что-то вроде: «Ты везде ищешь короткие пути и из-за этого попадаешь в неприятности». Ха-ха. Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня. Кажется, слова Ремарка. Он зря сюда пришёл. Сад был пуст и бесплоден, из земли здесь давно ушла вся кровь и лимфа, да и без магии ничего не увидишь. Никакое небесное светило бы не исправило то, за чем не следили как минимум десяток, а то и больше лет. Ноги сами его сюда привели. Ностальгия — это почти всегда самообман. Думаешь-думаешь, вспоминаешь редкие светлые моменты — радость памяти и души, а потом приглядываешься — и ничего хорошего нет. Пустырь. Форд устало вздохнул. К чёрту всё. Он найдёт другой выход. Всегда находил. Он было развернулся, чтобы снова пройти через калитку и встать на угловатый серый гравий, но тут услышал звук мотора. К воротам кто-то подъехал. Стэнфорд решил не таиться и всё-таки выйти тем же путём, каким пришёл. Возможно, к дому просто подъехали копы, патрулирующие город. Их он не боялся. Всё равно на него некому было заявить. Когда он снова обошёл бассейн, в его поле видимости попал чёрный кузов, лакированный, как жук. Белая окантовка передней покрышки. Красные, как дамская помада, кожаные сидения. Чьи-то бледные руки на красном руле. На секунду он забыл, как дышать. «Шеви Корветт» одна тысяча девятьсот шестидесятого. Он знал эту машину. Он знал эти руки. Стэнфорд почти бегом кинулся к воротам. Не может быть. Неможетбытьнеможетбыть. Хлопнула дверь слева. Показался каблук сапога, но тут же утонул в поросшей траве. Женщина в галифе и шёлковой кремовой блузке, на груди — колье с чёрным ониксом. Волосы цвета молочной пены в кофе. Голубые глаза ярко подведены серо-угольным. Она была и молодой, и постаревшей, и своей, и другой — всё одновременно. Но это была она. Она. Она. Она. Она.ЖСДГЕЯ ДЦНЕЦ О Е АХС ЛПВ