Те грехи, что уже не искупить

Бог, благославлённый Селестией и последняя надежда проклятого народа. Они узнают друг друга при первой встрече. Венти делает вид, что он не знал о шпионе на его землях, Кайя просто смотрит, смотрит на него как на предателя, так, как на него самого смотрит Дилюк. С тех пор они всегда рядом — околачиваются в одной таверне, за одной стойкой, пытаясь справиться с болью одним и тем же методом. Мерзко. Можно врать сколько угодно, что тебе нравится вкус, потому что это в любом случае лучше, чем вечная горечь от жизни на языке. Ненависть в Кэйе, не горит, не плюётся желчью, просто ноет, отдавая запахом крови в родных дворцах. Там всегда было холодно и сыро — у Альбериха на душе так же. А в Венти только жалость и слова Моракса о том, что архонт Мондштадта слишком человечен для бога. Слишком мягкий, вероломный. Тот, кто задумался о уничтожении целой страны только после того, как совершенно случайно встретил у своей статуи ребёнка со звёздами в глазах. Кхаенрия. Других вариантов нет. Как болезнь прошлого с ужасными последствиями для настоящего. Они друг для друга тоже болезнь. Кэйа давно борется с желанием сломать божество, заставить его подчиняться, хоть где-то, хоть как-то, а Венти почему то жаль. В Венти слишком много эмоций, он не хочет в них разбираться — к собственным мыслям не применить хитрости и усмешку. Венти всё ещё видит в Кэйе маленького мальчика, с тлеющей — уже умирающей — надеждой. Как тогда, при их первой встрече. Тогда напуганный Кэйа почти обезумевши смотрел на звёздное чистейшее небо, видя его впервые, и чёрт возьми, как же было страшно. Всё сверкало, слепило и было слишком ярким. Не зная света, Кайя скучал по тьме родного дома. По тьме, что неизбежно ждала его, стоило лишь вынырнуть из объятий матери. Родной мрак уже не пугал. А белые звёзды и яркий огонь волос мальчика Дилюка заставлял убегать из винокурни раз за разом. Барбатос не помнит, что тогда сказал беглецу из проклятой страны. Сейчас уже нет смысла вспоминать — Кэйа уже не тот мальчик под звёздами, Кэйа взрослый мужчина с мёртвой надеждой и мёртвым наследием за плечами и о, как же он хочет отыграться. Альберих хочет смотреть на бога, личного пса Селестии, сверху вниз слышать, как тот кричит под ним, сжимая простыни и Барбатос позволяет ему это. Он знает зачем Кэйа заламывает его руки, зачем оставляет на шее красные, огненные пятна. Знак принадлежности. Зачем берёт слабейшего, но всё же недостижимого для людей, архонта рвано и быстро. Кровать скрипит в такт толчкам, а Венти почти плачет от людского, простого удовольствия. Они меняют позы, Кэйа заглушает свои остревенелые стоны, кусая чуть смугловатое запястье и ничего. И легче не становится. Ни Кэйе, ни Венти. Они всё также больны прошлым и друг другом. Это ничего не решило. Бессмысленно. Лучше бы всё было, как прежде. Кэйа берёт со своей ненависти, развалившейся на его постели, обещание, что Дилюк не узнает об этом и идёт за бутылкой. Бог, благославлённый Селестией и последняя надежда проклятого народа пьют вместе, осознавая, что никогда не искупят своих грехов.