Искупление

Облако распахнулось, и рассветный солнечный блин разрезали сотни перьев. Один взмах крыла – солнце покачнулось и застыло, посильнее укрывшись в туманной вате, другой – спрятало за горизонт свой край и чуть поблекло, будто боясь неземного ветра. Серафим встрепенулся и почувствовал, как третий из глаз стал тяжелее, норовился схлопнуть ресницы и этим хлопком поднять в небо всю пыль Земли. С трудом проморгался и принялся спускаться все ниже. «Крылья слабеют», - только успел заключить серафим, как ощутил себя крошкой мухи, замертво падающей на чужой пол от удара сильной руки. Перед глазами полетели звезды, подобно тем, что расцветают по утрам по ту сторону, и сгорают, ровно как он сам тлел, приближаясь к скалистому берегу. Удар. Будто грянул гром и разогнал разом всех птиц на свете. Ангел открыл глаза и с ужасом вытянул перед собой израненные руки. Перед ним простиралось море – в лучах еще не проснувшегося солнца оно казалось ледяным и темным, слабо вздыхающим и колышущимся под лаской тихого ветра. Ангел напряг спину, но вместо молниеносного устремления к небу разве что чуть подпрыгнул, ощущая нестерпимую боль, словно разрывают по одной волокна мышц и дробят кости. «Что это за чувство?... Так всегда на Земле?» И снова некогда могучие крылья попытались рассечь воздух, но разве что всколыхнули сонную траву, и серафим рухнул на колени, обнимая себя руками – будто его кожа вмиг обратилась в клубок огненных змей и сжигала его, проедая внешние покровы в надежде вкусить внутреннее. Горло иссушала жажда. Чей-то голос разбил мерный шум волн, и ангел повернулся на крик. - Эй, ты! Вдалеке показался человек. Горбатый, и мешки его были набиты мукой и сеном, да и сам он, кажется, состоял из смотанной в тугие охапки соломы – нескладный, рыхлый и в то же время будто разваливающийся на месте. Позади него тихо блеяли худые грязные овцы и приближались к морю. - Да, ты! Чего разоделся? Да еще и в такое тряпье. Серафим отряхнул землю с некогда белоснежного платья и расправил поломанные крылья. В горле вновь заскреблись песчаные вихри. - У тебя есть вода, путник? Незнакомец захохотал, и его овцы испуганно разбрелись по поляне. Одна из них лакнула морскую воду и тут же отскочила прочь, когда очередная волна омыла копытца. - К чему тебе вода? Выпей из лужи! - О чем это ты? - Так сам посмотри, - пастух указал рукой на небольшое озерцо размером с ладонь, образовавшееся при недавней сильной волне и еще не успевшее впитаться в песок. Однако, вместо морской воды солнце игралось с гранатовой кромкой красного вина. – Это – дар Божий, каждый утренний час вся вода превращается в вино лучшего виноградника. Серафим бросил недоверчивый взгляд на расцветающую голубизну моря, но пастух тут же перебил его: - Оно не успело разойтись еще. Вино зарождается там, далеко-далеко, и из самых морских недр окрашивает собою воду. Посиди здесь час, быть может, берега и поалеют. Ангел вновь схватился за горло и прильнул к небольшой лужице, но тут же отшатнулся, стоило иссушенному языку вкусить горечь и соль моря. - Ты обманул меня! Нет здесь никакого вина! И вправду, краски рубинов исчезли вместе с очередным лучом восстающего солнца. Пастух громко захохотал: - Еще бы! – и медленно побрел прочь, не переставая ежеминутно оглядываться и громким улюлюканием подзывать зазевавшихся овец. Серафим поднялся с колен и побрел по берегу, позволяя воде с тихим шелестом омывать кровоточащие раны. Посеревшие перья обмякли и начали отваливаться одно за другим, украшая лебединым пухом влажный темный песок. «Неужели, это был Демон в обличии пастуха? Но как же глаза, как же адовы огни, полыхающие вместо привычного серого или зеленого блика?» И ангел побрел дальше, все дальше, дальше, дальше, пока вдалеке не запестрели очертания деревушки. Лодки тихо покачивались на волнах, прикованные к земле, будто выброшенные на сушу рыбешки; где-то вдалеке бренчал колокол; едва слышно ударялись друг о друга краешки глиняных тарелок и с треском рассекались волокна дров. Серафим ступил на главную улицу и хотел было подойти к первому дому, как вдруг из-за маленьких занавешанных окошек выглянула одна тень, другая, третья… Скрипнула дверь, и солнце будто снова застыло, не желая ласкать своим светом темные безобразные фигуры. - Послушайте, мне бы только… - Знаем мы, - вскрикнула женщина, и ангел разглядел в ее лице очертания короткого сплющенного носа, распоровшихся в улыбке губ и темных борозд-морщин. – Хлеба? Или может сразу золотом до ближайшего кабака? Ангел отшатнулся, когда из-за спины говорившей показалась еще одна голова – более темная, понурая, а лицо было сплошь укрыто копной грязных спутанных волос. Где-то вдалеке хрипло залаяла собака. Вторая голова, чуть поменьше, вытянула вперед длинный палец и прошептала: - У него – крылья… Из других окон, некогда спрятанных под разноцветными занавесками, теперь торчали десятки темных голов и ловили каждое слово, впитывали в себя, пережевывали и залепляли слюною стекла, чтобы полностью обратить себя в слух. Казалось, воздух звенел – будто множество мушиных крыльев сотрясали влажное утро и оглушали, сбивали с толку, окружали своим хаотичным беззвучным грохотом. Серафим чувствовал, как эти люди выбираются из своих нор, выползают босиком на холодный камень улицы и плывут к нему, протягивают длинные когтистые руки… Кто-то толкнул ангела, вырвав из обессилевших крыльев перо, и, недалеко отбежав, воскликнул: - Как павлиньи, только белые-белые! Как в сказках! А что, если… Ловкие пальцы разломили перо надвое, и из него потекло жидкое золото. Капля за каплей, будто кто заправил волшебное перо драгоценными чернилами. Десятки пар глаз жадно вспыхнули и сузились, превратившись в узкие щелки. - Послушайте, мне бы только воды, и я смогу улететь обратно! – пробормотал ангел, приподнимая над землей потрепанные жалкие крылья. – Я награжу вас за помощь, вам всем воздастся! - Конечно, воздастся, - прошипела женщина с кривым носом и грубым движением толстой руки выдернула два белоснежных пера. – Всем воздастся… Потянулись пальцы – короткие, пухлые, с обрубленными ногтями; один удар, второй, третий; кто-то полоснул острием. Ангел почувствовал, как промеж оставшихся перьев заструилось что-то теплое. - У него вместо крови… Серафим рванул прочь, но не устоял на располосованных шрамами ногах и вновь рухнул на землю. Люди стекались к нему изо всех углов – с ведрами, чашками, гвоздями, ножами и небольшими пилами, а глаза их – то испуганные, то полные ледяной решимости… Были и впрямь человечьи. Не было в них пустоты и дьявольского свечения, которое серафим был бы счастлив найти, чтобы понять, оправдать и быть может даже простить… Но вместо рассветных огней на него глядели разве что светло-серые, чуть посветлее и более грязные, цвета затхлой тины и выцветшего неба, хрустали. Небо разорвал одинокий жалобный крик. Обессилевший серафим с рассеченными ногами полз к морю, моля Бога взглянуть из-за облаков на несчастную деревушку. Облака не разверзлись с неземным грохотом. Серафим в последний раз попытался взлететь, но чья-то тяжелая рука одним ударом распорола ему плечо. Золотая кровь залила перья, промочила их и превратила в крошечные влажные лоскуты, уже не способные более ощутить сладкую прохладу небес. Ангел закричал, и в этих глазах вечность застыла в предрассветных волнах моря. А затем люди распилили его на части.