гербарий из твоих волос.

      взор синих глаз фокусируется на происходящим за окном: тонкие ветки деревьев покачиваются от майского ветра, небо отдает в бордо, где-то недалеко все еще играют дети, матери которых столь безответственны, что оставляют ребятню в столь поздний час совсем одних в дворах постсоветского пространства. алексей с трепетом в сердце ждал, когда солнце окончательно спустится за горизонт, когда тьма замажет улицы петербурга, когда станет холодно выходить из дома в одной футболке, но он все равно сделает это. сделает это, потому что знает, что его есть кому согреть.       в руках кружка, подаренная, кажется, безумно дальней родственницей на день рождения его покойной матери, а содержимым являлись самый дешевый чай и две ложки сахара. макаров держится за ручку, успев обжечь язык и выругаться по этому поводу. чаепитие не удалось, оставленный остывать на подоконнике напиток был безжалостно забыт, а макаров схватив ключи с прибитого возле входной двери гвоздя, да кеды на скорую руку зашнуровав, бежал вниз по лестнице, ступая по облупленной краске со стен парадной, что валялась на ее полу. уже на выходе тормозит, выдыхает, да выходит так, словно это все ничего не значит, отражая безразличие на лице, усыпанном веснушками. — вы посмотрите, кто пришел. приветик, малой, — гречкин, кажется, снова приехал на такси. конечно, светить дорогую тачку в таком обветшалом районе было бы весьма опрометчиво, — как делишки? — нормально, — лешу выворачивало от манеры общения кирилла. лешу в целом выворачивало от этого человека, но не ходить на эти встречи, получая короткое — «выходи» в строке уведомлений он не хотел не мог, — ты как? — парни садятся на скамейку, что стояла у подъезда и кир по привычке закидывает руку на ее спинку, как бы обнимая леху, но на деле совсем не касаясь его. мало ли, что люди скажут? — да норм, — кирилл смотрит куда-то вниз, словно неровный асфальт был интереснее собеседника, — батя голову ебет правда. — да, бывает у него… — парень вдумчиво всматривается в тьму ночного неба, на котором не виднелось ни одной звезды. его, почему-то, совсем не волнует отец блондина, словно причины его недовольства ясны. а может, они никогда и не меняются, — не хочешь зайти? чаю попьем. — чаю? — усмехается. конечно, предлагать чай гречкину было странно. парень, небось, только что поужинал в дорогом ресторане. там, куда никогда не ступала нога алексея, да и в голове у русоволосого парнишки никогда не укладывалось: а к чему вся эта мишура? предлагать чай было глупо, ужасно глупо. с другой стороны они знакомы достаточно долго, чтобы подобные бытовые вещи стали чем-то обыденным между этими людьми. да и что леша мог предложить? разве что скромный ужин и себя.

flashback

      кирилл нависает над чугунной ванной, подставляя белокурые волосы под мутноватую воду. спина ужасно болит, но залезать в ванну целиком не хочется, мерзко. рука машинально тянется к шампуню, что был в единственном экземпляре на бортике и выдавливает на ладонь небольшое количество. колорист гречкина явно не одобрил бы мытье волос в таких условиях, посчитав это за насилие в адрес столь чистого блонда, но в таких условиях выбирать не приходится. через стенку свистит чайник, слышится, как скрипит пол под босыми ногами макарова и как тот разливает кипяток в кружки.       прошлой ночью гречкин остался ночевать у леши. раз в месяц он вот так сбегал от своей жизни, в которую не посвящал макарова, к нему же. в целом и рассказывать не было смысла, всю неделю алексей мог наблюдать за ним по ту сторону экрана, в любой социальной сети. удобно, возможно, но чувство одиночества всегда отбрасывало тень где-то неподалеку. один раз в месяц гречкин позволял лешке засыпать в его объятиях, а после — лишь приезжал раз в неделю, на пару часов, посидеть на скамейке, да разгрузиться от всего. у этих двоих весьма странные взаимоотношения, и на первый взгляд совсем непонятно, на чем они держатся. но вот парни, сидя за совсем небольшим столом, накрытым потертой клеенкой, распивали только что заваренный чаек, тихо переговариваясь о каких-то бытовых вещах, планах… кирилл редко делился чем-то из жизни местной знаменитости, коей и являлся, а вот леха совсем не против был выкладывать о своей жизни все, словно раскладывая свои шесть карт перед гречкиным за игрой в «дурака» алексей был до одури простым: курил у чужих подъездов, дабы соседи не увидели, и ему вообще-то все равно на то, кто там что скажет, просто неудобно как-то, некультурно; носил мятые рубашки, и не потому, что совсем их не гладил, а потому что гладил ровно до того момента, пока не надоедало; всю жизнь жил с газовой плитой, но так и не научился ее включать с первого раза; ездил на троллейбусах, сидя строго где-то сзади, неосознанно наблюдая за происходящим в салоне; любил гулять в парках, каждый раз повторяя в голове мысль о том, что в следующий раз точно возьмет что-то, чтобы покормить голубей, но каждую последующую прогулку вновь забывая об этом; кидал мелочь в фонтаны, загадывая желания, но относясь к этому скептически; любил дворы, собак, покупать кофе в дешевых кофейнях, мыться в очень горячей воде и кирилла. леша безумно любил кирилла, от линий на его руках, вплоть до кончиков волос парня, которые, к слову, частенько собирал по дому в процессе уборки после их «ночевок»       про кирилла вообще мало что можно было сказать. кроме того, что уже известно общественности. он был заносчивым, наглым, самовлюбленным, грубым местами, эгоистичным и жадным до внимания публики. но с утра, на жестком матрасе, да в теплых объятиях одного синеглазого юноши этот парень был совсем другим: поправлял растрепанные за ночь русые волосы, убирая пряди с лица лежащего напротив парнишки, устало улыбался и сонно тер глаз мизинцем. в такие моменты леша любил его больше всего. любил наблюдать за его дрожащими ресницами; любил, когда гречкин позволял касаться его; любил его хриплый после сна голос; любил его глаза, что отдавали в лазурь; любил любить его без остатка. кирилл же позволял это. позволял это ровно раз в неделю, по пятницам. иногда по субботам тоже, но лишь с утра, пока советские часы не пробьют двенадцать дня, а белая макушка не скроется за железной дверью, потрепав малого на последок по голове. разумеется у гречкина были другие объекты интереса, и он мог проводить ночи в разных постелях, но сложившуюся традицию не нарушал никогда.

end of the flashback

      — чаю. — отрезает макаров и садится лицом к гречкину, подобрав ногу под себя, — слушай, сколько еще это все будет продолжаться? — в сердце алексея, кажется, обида и безразличие сплелись в танце за власть.       — что «это», малой? — парень напротив устало выдыхает. ему подобные разговоры никогда не нравились. хотя бы потому что ничего серьезного он этому мальчишке пообещать не мог, как бы сильно не хотел.       — эти встречи без обязательств. я, по-твоему, похож на мальчика по вызову, который прибежит к тебе, стоит только написать? — по факту так оно и было, но признавать это крайне стыдно. стыдно даже не перед кириллом, а перед самим собой.       — я могу и не приезжать. — в словах прослеживается холод, но блеф был виден издалека, еще в самом начале двора, у крайнего фонаря, откуда эта фраза совсем не была слышна.       — скажи мне лучше вот что… ты хоть что-то способен почувствовать? — мальчишка щеку с внутренней стороны закусывает от подступившего мандража. не каждый ведь день он позволяет себе столь смелые слова. однако в ответ молчание. оно могло бы сказать о многом, но складывать два и два было тяжело. особенно когда ты не уверен, что у тебя точно «два», а не «один», — лучше бы мы никогда не трахались, серьезно. — макаров откинулся на спинку скамейки и от холода дрогнул. они молчали еще долго. ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять: оба сейчас совсем не готовы к дальнейшему разговору.       — ну, до пятницы? — кирилл косится на макарова и собирается встать.       — до пятницы.