Your Pain

Боль. Сколько смысла заключено в одном лишь коротком слове, сколько чувств и эмоций оно вызывает… Боль. Она для каждого разная, для каждого своя, будто уготовленная заранее. Я знаю о твоей боли. Я знаю, что ты испытываешь, и как переживаешь ее, находясь рядом со мной. Ты, словно приверженный, сам тянешься к ней, когда просишь меня. — Пожалуйста, — ты волнительно прикусываешь губы, всегда так делаешь, умоляя, а мягкий голос звучит слабо, больше похожий на жалобный стон в мрачной тиши сгустившегося сумрака. Ты бы обязательно притронулся ко мне, прижал бы к себе, выдыхая просьбу в губы, соблазняя на интимный поцелуй, который, ты знаешь, я бы обязательно углубил, мысленно называя тебя потаскухой, хотя спишь ты только со мной. Но сейчас, когда сведенные запястья сковывают черные атласные ленты, крепко привязанные к изголовью кровати, ты лишь прогибаешься под моей ладонью и сжимаешь холодные пальцы в кулак, когда я веду вдоль по твоему обнаженному телу, которое изучал и истязал ласками уже не раз. Ты помнишь каждую из них: хранишь в памяти запечатленные черными от возбуждения глазами моменты, когда болезненные прикосновения твоего мучителя в лице меня заставляли твое тело подчиняться мазохистскому удовольствию, а тебя страдать и извиваться подо мной, как в агонии. Ты, верно, хочешь пройти все круги знойного ада со мной, постоянно скрывая после проведенной в нашей преисподней ночи краснеющие следы твоего маниакального блаженства через сладостные мучения и пытки, доставляемые мной. И каждый раз мне нравится смотреть, как твое красивое лицо и его идеальные черты трогают яркие, ни с чем не сравнимые эмоции, как на теле и на изнеженной коже проявляются прорастающие цветы подлинной боли. Ты хочешь этого снова, сейчас. — Тише, — шепотом возле уха, когда в расширенных зрачках виднеется безумный блеск: ты не привык терпеть, не привык ждать, ты привык сразу поддаваться своим страданиям и мне, твоему демону-искусителю. Ты же так когда-то назвал меня? Ты хочешь возразить, хочешь умолять меня дальше просящим тоном, томным взглядом и шумными выдохами, срывающимися с пухлых губ, которые ты прикусываешь до крови, когда я медлю с тобой, затевая новую игру, правилам которой ты обязательно поддашься, ведь ты лишь в моей власти, целиком зависимый от меня. Душой, телом, сердцем. Мы стали с тобой как неотъемлемые друг от друга половинки, следуемые за одним и тем же по ночам, после того, как утихает город и поднимается одинокая луна, следящая за каждым нашим уединением, когда ты сам приходишь ко мне и будишь неистового зверя с красными глазами внутри одним лишь обжигающим поцелуем в губы. Я никогда не выпущу из ларца памяти тот первый раз, когда ты почувствовал со мной боль. Тот первый раз, когда воспламенившаяся между нами искра безвозвратно привела нас к тому, от чего теперь мы не можем уйти: ты продал душу дьяволу — мне, а я освободил из внутреннего плена безжалостного монстра, которого не можешь бояться лишь ты — тот, кто приручил его. Ты даришь мне ласку и нежность днем, а ночью громко стонешь, испытывая на себе его жестокость, мою похоть. Тогда, в тот самый первый раз, когда мы зажались в темном углу какого-то ночного клуба, ты ударил меня — сильная пощечина отпечатком твоей ладони горела на щеке, но в следующий момент губы обжог безудержный поцелуй, а в плечи впились черные ногти. Ты не дал мне опомниться, когда сознание оставило за собой пустое место, а вспыхнувшая страсть и желание причинить тебе ответную боль взяли верх и заняли все оставшееся от разума пространство. Да, именно тогда зверь вырвался извне: я ударил тебя в ответ и резко развернул спиной к себе, совсем не думая тогда, что ты мог приложиться виском о кафельную поверхность темного помещения, ты лишь глухо застонал, упираясь руками о стену, и так же жалобно, как сейчас, просил… Просил, пока твои щеки не опалила легкая слабость, а тело не пронзила острая боль, когда ты лишь успел сжать ладонь в кулак и прижаться к нему губами, чтобы не вскрикнуть. Ты просто не мог быть слишком слабым со мной. Даже слыша за ухом шипение: «Нравится чувствовать член в себе, сука?», ты оттолкнулся назад и шумно выдохнул, оставляя на кафельной поверхности запотевший след сбившегося дыхания. Ты ведь хотел этого весь вечер, правда? А после, когда все закончилось, и на твоих бедрах виднелись следы крепкой хватки, а по подбородку стекала кровь из прокушенной нижней губы, ты лишь развернулся ко мне, завязывая развязный поцелуй. Ты зажигал меня вновь и вновь, когда в следующий миг прижался спиной к кафелю и запрокинул голову назад, когда я слизывал твою кровь и опускался влажными губами к твоей шее. Именно с тех пор во мне нашла начало неизменная привычка сбавлять твою боль, утешать ее и зализывать кровоточащие раны, а ты стал дарить мне временную ласку, нежный взгляд и добрую улыбку. Я так и не научился отличать, фальшь ли она или нет. Что возникло между нами в тот момент, мы до сих пор не поняли, лишь только стали быть вместе чаще — двое отрешенных от тривиального мира, дневные лучи которого скрывают нашу истинную сущность перед чужими. Мы подыгрываем солнцу, держим друг друга за руки, шепчем на ухо романтичную ерунду и улыбаемся другим, думая лишь об одном: о безумной близости под черным покровом ночи, когда снимаются наши лицемерные маски. И ты знаешь, что кроме тебя, мне никто не нужен. Только с тобой я могу быть тем, кто я есть, только с тобой мое сердце нашло в себе силы разрушить ледяную оболочку, в которой замерзало все время до тебя. С тобой произошло то же самое: я вижу это, бесконечно чувствую, когда ты рядом. — Поиграем? — на губах дьявольская улыбка, в глазах огонь, а подо мной ты: смотришь без страха, даже не дрожишь и лишь только выстанываешь неразборчивое «Да», а на деле злишься. Злишься, что я спрашиваю, намеренно тяну быстротечные минуты, когда твое тело, на котором уже алеют следы, оставленные мной, ноет… ноет и требует больше боли, смешивающейся с нашим удовольствием. Ты готов принять что угодно из моих рук, даже смерть, я знаю. Но пока лишь я твой прирученный зверь, я не дам тебе умереть и причинить тебе боль кому-то другому. Ты уже чувствовал ее сегодня. Еще несколько минут назад между поцелуями-укусами, до того, как я свел твои руки над головой, обвязав их черной лентой, до того, как я стал проводить подушечками пальцев по красным цветам твоей боли на теле, надавливая на них, гладя и слушая тихие стоны со сладких губ. Множество поцелуев таяло на них сегодня: я никогда не смогу остановиться и буду целовать тебя бесконечно долго, исступленно. — Ты будешь лишь чувствовать, — я обвожу языком твое ухо, слегка прикусывая, и влажным шепотом шепчу то, что мгновенно повергает тебя в неминуемый, но недолговременный трепет. — Меня. Гладкая кожа под ладонью, опущенные тенями ресницы и беззвучный стон, жаром отпечатывающийся на моей щеке, когда я последний раз заглядываю в твои глаза, прежде чем накрыть их красной лентой. Ты всегда смотрел на меня, никогда не поворачивал голову вбок, лишь только прикрывал веки, когда уже не выносил мое дикое желание в сумасшедшем взгляде и хотел почувствовать меня в себе как можно скорее, не жалея своего тела, умоляя, чтобы глубже, сильнее, абсолютно несдержанно. Ты даже не дергаешь руками, вообще никак не сопротивляешься, и, тяжело дыша, молчишь, самовольно позволяя делать все, когда я завязываю красную ленту сзади, пресекая твою возможность видеть меня перед собой. Твои волосы разметались по подушке спутанными прядями, длинная челка прилипла к лицу, а из уголка приоткрытых губ все еще течет тонкая струйка алой крови, вниз, по подбородку и к шее… Я лишь наклоняюсь, чтобы поймать ее, и провести языком вверх к твоим губам, чтобы затянуть жгучий поцелуй с привкусом твоей же крови, которую ты не единожды пробовал именно с моего языка. Кто мы, Маса? Отрешенные от других, получающие болезненные ощущения и одновременно впитывающие удовольствие друг друга раз за разом, когда простые люди спят. Кто? Тогда, год назад, когда ты втянул меня в наш отдаленный, жестокий мир боли и блаженства, я подумал, что не смог бы жить с тобой обычной жизнью, какой живут нормальные, не сумасшедшие люди, совсем не знающие приверженности к чему-то маниакальному, не знающие, что значат пытки под лунным небом, в пылающей адским жаром ночи. И я не желаю теперь прятать красный взгляд в себе, хоронить зверя, разбуженного тобой, не желаю терять жестокость, и не хочу замораживать горячее сердце снова, возвращаясь из нашего райского ада на землю. Ласка, боль — несовместимое, наш райский ад. Я знаю, что ты тоже не видишь отсюда дороги обратно и никогда не покинешь меня, усыпив выпущенного тобой наружу монстра, который сейчас направляет пылающий взгляд на тебя через меня, когда наши губы соединяются в страстном, даже яростном поцелуе. Ты бы, несомненно, уже чертил краснеющие полосы на моей спине, царапал бы до крови, специально надавливая ногтями и размазывая выступающую из полосчатых ранок кровь ладонью, а ногами прижимал бы к себе, скрестив их у меня за спиной. Но в данный момент, не видя меня, не имея возможности прикоснуться ко мне и подарить ответную боль, лишь сгибаешь ноги в коленях и разводишь шире, когда я крепкой хваткой вцепляюсь в твои бедра, не отрываясь от сладких губ. Такой смелый и развратный только со мной, ведь ты сам без принуждения доверился мне сразу, подаваясь навстречу болезненным ощущениям и даже не пытаясь подавить бешеное сердцебиение в унисон внутри себя. Ты стонешь в глубокий поцелуй, когда больше нет сил и воздуха в легких, и я отпускаю тебя из головокружительного плена, касаясь раскрасневшимися губами подбородка, где незаметно застыли следы не слизанной мной крови, и опускаюсь ниже, не отпуская твои бедра и не давая тебе пошевелиться. Только чувствуй, страдай и шумно дыши только для меня. Я знаю, ты не сорвешься на протяжные или громкие стоны, пока не почувствуешь в себе меня: будешь сдавленно терпеть, испытывать муки от чувственных ласк после причиненной мной боли и сковывающее возбуждение, когда теперь я даже не прикасаюсь к тебе, заставляя напрягаться подо мной и беспрерывно прикусывать и без того израненные губы. Ты ведь этого хотел, когда мы рвали друг на друге одежду, когда я грубо толкнул тебя на кровать и навис сверху, зажимая твои руки по бокам и бросая тебе вызов отчаянным взглядом, чтобы ты с первых минут принял свое сегодняшнее положение, когда твои чувства и ощущения зависят только от меня. Когда только я контролирую твою боль. Я оставляю на твоей шее болезненный поцелуй и ноющий укус, который, уловив твой томный выдох, начинаю медленно зализывать, изводя тебя невыносимым ожиданием и тающими сладостью на бархатной коже ощущениями, за которыми твоя желанная боль постепенно утихает: раны словно исцеляются пламенными, как наша тяга, ласками. Давай же, Маса, попроси меня, как ты умеешь, моим же именем, которое прозвучало бы так сладко в этом уединении вместе с твоим стоном, и ворвалось бы в опустошенное неистовым желанием сознание. Пока я опускаюсь короткими поцелуями еще ниже к внутренней стороне бедер, ты все-таки не выдерживаешь и выстанываешь мое имя, желая видеть меня, ласкающего тебя сейчас. Ты никогда не стесняешься со мной: я ни разу, за все наше время, не замечал на твоих щеках отчетливую алость, даже когда ты был безмерно откровенен в нашей близости. И сейчас, когда я приподнимаю тебя за бедра и касаюсь губами нежной кожи, ты нисколько не смущаешься и даже не прикусываешь нижнюю губу, лишь только пропускаешь легкую дрожь и освобождаешь из внутренних оков тихий стон, запрокидывая голову назад на смятые подушки. Когда все закончится, когда я развяжу ленты и освобожу твои руки, ты обязательно захочешь ответно принести мне боль. Но только не в эту ночь, а в следующую, когда полная луна вновь покажется из-за черных облаков, будет светить лишь нам, скользя холодным светом по обнаженным телам, которые сплетутся воедино, оставив на себе отпечатки испытанной боли. — Сними… ленту, — твой голос, хриплый от возбуждения, стучит в висках вместе с разгоряченной кровью. Ты ужасно устал терпеть свое подчинение, когда за красной тканью повязки ничего не видно, запястья затекли, а моя ласка лишь еще больше подбивает тебя желать меня и с каждой секундой лишь острее. Но вместо того, чтобы последовать очередной жалобной просьбе, я лишь едва заметно улыбаюсь уголками губ и оставляю еще несколько прикосновений губами к внутренней стороне бедер, где твоя кожа очень нежная, где я всегда лишь ласкаю тебя, не смея оставлять боль. Знаешь, даже сейчас, находясь в безвыходном положении и беспрерывно умоляя меня, ты не кажешься жалким и не вызываешь, по сути, не свойственную мне жалость, ты больше похож на своевольного мученика, созданного лишь для того, чтобы страдать и получать за это бесценную плату — даримое мной удовольствие. Но тобой движет не только безрассудное пристрастие и безудержная тяга к бескрайнему, тобой движет что-то непостижимое, о чем мы оба еще не задумывались, даже когда были вместе просто для того, чтобы помолчать, побыть рядом. В такие минуты я обычно мыслил лишь о том, что ночью с тобой я умираю, а днем живу… живу и дышу не пропитанным адским огнем воздухом, но умирать с тобой мне нравится больше. И только ты, удерживая меня в своих руках, способен что-то изменить: заставить меня жить по-настоящему, в обычном мире, или дальше умирать от беспощадного пожара и возрождаться из пепла заново лишь на день. Впрочем, пока это необратимый процесс, ведь ты тоже подвластен смерти и каждую нашу ночь принимаешь ее, как на последнем издыхании. В свое время после длительной безмолвности ты произнес, сосредоточенно глядя в глаза, что ненавидишь меня, но в следующий момент пленил отчаянным поцелуем, когда я даже не успел ответить «Я тебя тоже». Слова мгновенно застряли в горле и так и не были озвучены ни в тот момент, ни сейчас. Тогда ты уже чувствовал мои объятия на своей талии и окутывающую безнадежность, в то время как ты понял, что никогда уже не сможешь оставить меня и свою боль, потому что одержим, потому что зависим. И я знаю, что ты тоже никому, кроме себя, не позволишь сделать больно мне. Мы убьем, мы примем смерть, но никогда не отпустим друг друга. — Хиро, ну же… — ты всегда возвращал меня в знойную реальность в нужные моменты, и сейчас, когда я в очередной раз задаюсь вопросом «Что между нами?», не переставая ласкать твое тело при этом, ты вновь тянешь меня в сумрачную действительность, часто-часто дыша и прогибаясь. Из не затянувшейся ранки в уголке губ вновь течет тонкая красная струйка, тело содрогается под прерывистыми поцелуями, и я отпускаю твои бедра, чтобы в следующий миг коснуться тебя влажными пальцами и услышать протяжный стон, который сейчас больше похож на жалкий скулеж, словно бы тебя болезненно ранили. Я глажу тебя пальцами одной руки, придерживая за талию другой, и снова нависаю над тобой, чтобы поймать губами судорожный выдох, разбивающий мнимую тишину, которая минутами ранее нарушалась твоими шипением и вскриками, врывающимися в мое сознание и память, которая еще долгое время будет напоминать о твоей боли сегодня. Сумасшедшие, находясь под воздействием эмоций, обычно не помнят, что же на самом деле они творили в тот или иной момент, на кого кричали, кого ударяли, кого убивали… А я всегда помнил и буду помнить отзвуки хлестких ударов и твой голос в ночи, когда ты волен кричать мне и для меня что угодно, но стоит тебе усилием вымолвить «хватит», как я прекращу и начну с тобой свою игру, разную каждый раз. Тебе не нравится не видеть мой взгляд, направленный сейчас на тебя, когда пальцы дразнящими движениями касаются тебя, разжигают все больше и вынуждают подаваться вперед самому, не нравится не видеть мою улыбку, которая всегда пугала других, но не тебя, тебе хочется не только чувствовать, мучаясь от беспрерывных ощущений. Тебе хочется смотреть в мои глаза и делиться со мной внутренним безумством. — Сука, — шипишь ты, дергая оледеневшими руками, когда утешение для твоих ран совсем затягивается возбуждающими ласками. — Возьми же меня. Усмешка сама срывается с губ и только еще больше заводит тебя, когда я медленно проникаю пальцами внутрь, не прекращая дразнить и тебя и себя одновременно, когда я так же, как и ты, переношу непереносимое желание. Ты постоянно заставляешь меня хотеть тебя невыносимо сильно, до дикости в поступках и действиях, когда мой взгляд горит красным огнем, а уголки твоих губ приподнимаются в хитрой улыбке — ты понимаешь, что всегда будешь получать свое, находясь вблизи меня, и пользуешься этим. Подвигаешь меня быть тем, кем я стал только с тобой, прочувствовать свою истинную сущность… Знаешь, Маса, ведь нам все-таки не суждено быть на земле и жить привычной для других жизнью. Я вновь пробую твою кровь с уголка губ, в то время как ты дергаешься, сдавленно стонешь от движений внутри себя, и не хочешь больше подчиняться скованному положению, желая прижиматься ко мне, водить ногтями по спине, где еще не зажили старые царапины, и прогибаться только в моих объятиях. Я хочу видеть, как твой взгляд подернет дымка острой боли, и потому расслабляю повязку, которая с легкостью сползает с твоего лица и падает на пол к смятым вещам, перед тем, как я, вновь придерживая за худые бедра, проникаю в тебя сам. Ты не успеваешь очнуться, когда перед глазами, которые до того видели лишь тьму, окружающая обстановка проплывает смазанными картинками, а боль, к которой ты давно привык, пронзает тело. Но ты не позволяешь болезненному стону разрезать эфемерную тишь, ты лишь шипишь, а в следующий миг глубоко выдыхаешь и вдыхаешь воздух вновь, привыкая ко мне внутри себя. Складывается ощущение, что я вижу, как твое сердце вырывается из часто вздымающейся груди, когда ты на доли секунды замираешь в моих руках, подавляя собственную слабость: широко распахнутые глаза, смотрящие на меня диким взглядом, слезятся, а на приоткрытых губах растворяется беззвучный стон, словно бы ты потерял свой голос в близости со мной. Но на деле ты просто проглотил свой звучный стон, как и собственное обессиление. Ты не хочешь, чтобы я видел влажные дорожки твоей боли, но не можешь контролировать себя полностью, когда движения скованны, когда я в тебе, и блестящие слезы застывают на подрагивающих ресницах. Ты чертовски отчаянный, сумасшедший, как и я, потому уже подаешься мне навстречу, разрешая доставлять тебе сладость удовольствия прямо сейчас, когда ты уже свыкся и перешел отделяющую границу из реальности в наш отрешенный мир вновь. Так случается всегда: сначала ты терпишь, подавляешь присущие человеку рефлексы уйти от болезненных ощущений и только лишь потом позволяешь мне раз за разом глубоко проникать в тебя, чтобы острая боль, пронзающая без лезвия, сопутствовала нашей близости. Почему только теперь, когда пронизывающий взгляд направлен на тебя, когда мы едины, мне так хочется сказать, как на самом деле я ненавижу тебя? Простым людям, живущим примитивной жизнью, свойственно любить, а нам — совсем не таким, как они, — свойственно ненавидеть друг друга, отчаянно придаваясь безумному наслаждению и маниакальной приверженности к истомляющим пыткам. Наша близость, когда тела соединены воедино, никогда не длиться слишком долго, и в ней мало, очень мало человеческого, даже когда мы безостановочно целуем друг друга, терзаем губы между стонами и вскриками, даже когда мы соприкасаемся телами в безнадежных объятиях… Она, словно один короткий миг, который нужно уловить и всеми силами не отпускать от себя до самого последнего вздоха. Мы улавливаем, вновь тянемся к губам друг друга, когда я снова над тобой, и хриплыми голосами шепчем одно и то же «Ненавижу», прежде чем вдохнуть пропитанный теплом наших тел воздух и слиться в затягивающемся жаркой длительностью поцелуе. Наши мысли, как близнецы, или словно две капли воды, — всегда дополняли друг друга и сходились, не нужно было излишних слов, чтобы догадаться об этом по одним лишь улыбкам и взглядам. Именно потому мы слишком часто безмолвствуем, правда, Маса? Ты прогибаешься в пояснице, чувствуя глубокие проникновения и такой же интимный глубокий поцелуй, на который ты отвечаешь, сбавляя собственные стоны, которые теперь не в силах контролировать и бессмысленно сдерживать, когда наша головокружительная близость уже подходит к концу, подводит нас к последнему вздоху. Вздоху, который мы всегда делим на двоих, умирая. На твоих бедрах отпечатываются следы моей хватки, а в сердце и памяти — эта ночь, заставившая меня вновь признаться в позабытых словах, когда я следую с тобой за бесконечным удовольствием и не хочу терять. Не хочу терять тебя, ведь это я… я твоя боль, Маса. — Хиро, — ты протяжно выстанываешь мое имя, глотая горячий воздух, когда поцелуй тает на тебе и разносится сладостью по напряженному телу, по которому скользят мои ладони при каждом твоем прогибании. Скоро мы умрем, потерпи еще немного. Ты словно зовешь меня за собой к просвету в кромешном сумраке моим же именем, когда ощущаешь, что через некоторое время наша близость найдет настоящий свет, и мы возвратимся из нашего ада наверх — к жизни, но до рассвета не будем надевать лживые маски: нам незачем скрываться под луной. И я знаю, что остаток ночи ты будешь терять свое безумство, превращаться в человека со сдержанными эмоциями, прятать за ласковой улыбкой неумную страсть ко мне, а за взглядом, который никогда не перестанет сопровождать меня, свое существо. И мы неизменно помолчим, делясь друг с другом идентичными мыслями, пока я буду гладить твои запястья, разгоняя кровь, и смотреть в твои глаза, утопая с головой в темном омуте. Мы не скоро уснем, но обязательно проснемся, чтобы снова быть друг с другом, живя или умирая, даря, но не отпуская. Я утыкаюсь в твою шею, оставляя горячие выдохи, а ты запрокидываешь голову назад, раз за разом лаская чуткий слух участившимися стонами, когда я подвожу и тебя и себя к тому просвету, что виднеется в темноте, и разобьется на множество ярких осколков, когда мы одновременно достигнем его. Тебе до сих пор больно, тебе до сих пор сладко… Как и мне. Хочется тоже обласкать тебя твоим же именем, но я не привык делиться слабостью даже с тобой — тем, кто навсегда лишь моя половина, без которой я потеряю жизнь и смерть и обрету лишь губительную пустоту. Но твое имя стучит в сердце и в висках, ты чувствуешь это? И даже если я закрою глаза, твой образ все равно не покинет меня безвозвратно: я буду видеть тебя вечно таким, каким увидел в первый раз, — настоящим. Я хочу твоих объятий, хочу соприкоснуться с тобой телом, чтобы сердцем к сердцу мы разделяли нашу боль и наше удовольствие в последние минуты, и я ослабляю черную ленту, чтобы в следующий момент почувствовать твои руки на своих плечах. Твои ладони холодные, а пальцы еле слушаются, но ты все равно впиваешься в меня ногтями до выступающей крови, находясь на самом пике ярких ощущений, как и я, дыша тебе в шею и придерживая за бедра лишь одной рукой. Мы умираем вновь вместе, вновь прижимаясь друг к другу разгоряченными телами и не избавляясь от боли: я от твоей, а ты от моей, которая всегда сильней. Ты дрожишь, тяжко дышишь, но не отпускаешь меня, наоборот, сам прижимаешься вплотную, закрывая глаза от яркого света в темноте и пытаясь прийти в себя. Ты всегда возвращаешься в нашу реальность дольше меня. — Маса, — теперь я зову тебя за собой, приподнимаясь на локте, когда для этой ночи все закончилось, но еще не ушло. Твои ресницы подрагивают, тенями ложатся на скулах, а приоткрытые губы освобождают выдох за выдохом и ловят воздух для коротких вздохов: твое выражение лица не искажает боль, нет, ты выглядишь расслабленным, даже блаженным в этом холодном свете луны. Я убираю мокрые пряди твоих волос со щек и висков и стираю едва заметные слезы, текущие из уголков закрытых глаз. — Не нужно, — ты шепчешь, не в силах произносить что-либо вслух, но не отстраняешь мою руку от лица, как и не ослабляешь своих объятий на плечах, на которых ты движениями ладоней размазал выступившую из царапин — старых и новых — кровь. Ты знаешь, что я не прекращу залечивать твои раны нежностью, знаешь, что с этого момента не скажу больше ни слова, и лишь расслабленно выдыхаешь, приводя себя в чувство, когда знаешь теперь, что в действительности значит боль. Сколько смысла заключено в одном лишь коротком слове, сколько чувств и эмоций оно вызывает… Она для каждого разная, для каждого своя, будто уготовленная заранее. И ты сам волен справляться с ней: избавляться или следовать, отвергать или поддаваться, но не волен отпускать… Потому что твоя боль — это я.