17 мая 1940 года
Мама проплакала всю поездку. Каждый ее приглушенный всхлип, каждое напряжённое ворчание отца с каким-то глухим треском отдается у меня в ушах. Я сильнее зарываюсь подбородком в колени. От холода улицы, пробирающегося через разбитые стекла автомобиля, спина и руки покрываются мурашками. Я чувствую, как сон медленно пробирается в мои жилы. От каждого прыжка на кочке, от каждого резкого торможения я вздрагиваю. Мама и папа о чем-то переговаривались, я вновь улавливаю всхлипы. — Всё хорошо? — мой сонный голосок, кажется охрипшим. Мать даже не оборачивается. Она лишь закрывает лицо руками, прячась от собственной дочери, будто бы ей было стыдно. Меня это приводит в замешательство. Что случилось? — Пап? Машина резко тормозит. Я едва не вылетаю из сидения, но ремень безопасности в последний момент спасает мою полетевшую вперёд тушку. В машине неожиданно берет верх тишина. Папа молчит и каждая такая секунда, поднимает волнение внутри меня всё больше. — Андреа, милая, — тихо, но так же ласково, как и всегда обращается ко мне папа. — Мы кое-что забыли дома, и нам с мамой нужно, чтобы ты нас подождала, — он указывает пальцем на обочину возле дороги. — Вот здесь. Я все ещё непонимающе взираю на него. — Солнышко, выйди из машины, — мама теперь в открытую ревёт навзрыд. Я неуверенно, но все же дёргаю ручку двери на себя и медленно, словно опасаясь чего-то маленькими шажками становлюсь на указанное отцом место. Ни он, ни она, не смотрят на меня. — Мам, если это ты так переживаешь из-за забытой вещи, то это ничего, мы купим новую, — зачем-то говорю я, пытаясь понять хотя бы причину маминых слез. Тогда она впервые поднимает на меня взгляд мутных покрасневших от слез глаз. — Подожди нас здесь, Андреа, — тихо шепчет мама, и я ёжусь от того, с какой печалью она произносит мое имя. — Мы скоро тебя заберём. Мама больше не плачет, а я с готовностью киваю, стараясь не расстроить ее ещё больше. Ещё несколько секунд темно-зеленая семейная машина стоит на месте, а оба родителя неотрывно глядят на меня. Но после отец резко надавливает на газ, автомобиль с визгом удаляется все дальше за горизонт. Я резко дёргаюсь, когда в голову приходит неожиданная мысль. — Но дом в другой стороне! — кричу я им вслед, но детский визг растворяется в сгустившемся воздухе. Тогда я решаю подождать их и уже потом самостоятельно сообщить о том, что мы приехали с другой стороны. Я полюхаюсь на пыльную землю, пачкая темную ткань короткого платьица и машинально начинаю вертеть в руках травинку. От скуки вскоре начинаю повторять вслух все известные мне стишки и песенки, время от времени успокаивая себя тем, что родители уже на всех парах несутся за мной. Но их всё нет и нет. Мама и папа бы не бросили меня здесь. Они меня любят, они бы так никогда не поступили. *** — Ты помнишь, как тебя зовут? — я лишь сильнее дрожу, укутываясь в разноцветный плед с головой. Животный страх все ещё расползается по моему телу. Где я сейчас нахожусь? Мой взгляд затравленно скользит по ободронным стенам здания в которое меня привели. Несколько женщин со всех сторон окружили меня, каждая пыталась что-то выспросить, что-то понять, а я лишь сидела сжимая в маленьких ладошках несоизмеримо большую кружку с горячим терпким чаем. — Милая, ты должна ответить, что с тобой случилось, — все так же настаивает женщина. Я молчу, равнодушно разглядывая ее короткие бледно-рыжие кудри. — Все, мне это надоело, — уже другая женщина фыркает и раздражённо поднимается, разглаживая старое чёрное платье. Она отходит от меня, и отворачивается к остальным дамам в возрасте. Каждая из них считает своим долгом жалостливо покосится на меня. И это нервирует. Я все ещё гадаю, сможет ли мама найти меня в этом месте. Как там оно называлось? Я с трудом вспоминаю, как на входе ещё разглядела табличку «Приют святого Вула». Мне это место совершенно не нравилось: слишком мрачные стены, слишком высокие обветшалые потолки, слишком хмурые люди. Всё слишком напоминало о войне. Я закусила пухлую детскую губу, стараясь не расплакаться. — ...не уверена, что она помнит адрес. Уж слишком маленькая... — я слабо вникала в разговор этих мрачно одетых дам. Всё происходящее вокруг казалось ненастоящим. Ещё к вечеру я должна была оказаться в порту, после чего мы с родителями мигрировали бы в другую страну. Почему я здесь, а не с мамой? Я делаю глоток из фарфоровой кружки и морщусь от противного вкуса напитка. В голове проносится мысль: чай ли это? Наконец, я поднимаю бледно-глазый взгляд на пожилых дам напротив. Они все ещё яростно шепчутся, решая мою судьбу. Я понимаю, что не хочу быть здесь. Я хочу к родителям. — ... должно быть они забыли ее там, — я слышу лишь обрывок фразы самой полной из них и мысленно соглашаюсь с ее словами. — Или специально оставили, — вдруг заявляет другая. Но эта фраза меня пугает, куда больше, чем участь оказаться, одной ночью посреди страшного леса. Они не могли меня бросить! — Нет! — хочу грозно рявкнуть я, но из моих губ вылетает только жалостливое мычание. — Мама и папа бы не бросили меня... Они обещали, что заберут меня. Я чувствую как мои губы начинают дрожать, только не из-за холода, а от бессилия над ситуацией. Глаза предательски намокают. Я шмыгаю носом и утераю скопившиеся в уголках глаз слезы. Тогда, одна из воспитательниц подходит ко мне и присаживается на корточки напротив. Ее шершавые, покрытые мозолями руки убирают упавшую прядь моих волос мне за ухо и она ласково произносит: — Рада, что ты заговорила. Как тебя зовут, милая? От пристального внимания всех взрослых в комнате мне становится не по себе и я растерянно выдавливаю свое имя. Андреа Мэриан Маршалл. Второе имя мне всегда нравилось больше — прям как мама. Женщина прищуривается и задаёт еще несколько нескромных наводящих вопросов. И я, в свою очередь, первознимогая сон, стараюсь отвечать максимально честно. Каждая из воспитательниц участливо слушают меня и зачем-то сами придумывают какие-то подробности, которые мне непонятны. Когда я, заикаясь и запинаясь, рассказываю, куда мы должны были поехать, миссис Коул, как мне удалось узнать имя самой любопытной из них, понимающе кивает и оборачивается к своим спутницам со взглядом, мол, сами видите — брошенная. И я понимаю подтекст этого действия, что меня немало задевает. Я уж точно не брошенная, мои родители любят меня, просто по дороге назад, что-нибудь случилось и они не успели вернуться вовремя. А если они уже приехали и теперь слезливо ищут меня, переживают? От последний мысли я резко вскакиваю с любезно предложенного мне дивана и с горящими испуганными глазами обращаюсь к миссис Коул: — Вдруг, они уже вернулись за мной? — тараторю я, боясь потерять драгоценные минуты. — Вы можете отвезти меня обратно? Тогда та терпеливо поворачивается ко мне. Она жалеет меня взглядом, Но я твердо знаю, что мне не нужна её жалость. Мне нужны мама и папа. — Послушай, Андреа, — осторожно начинает она хриплым старческим голосом, хотя выглядит намного младше. — Твои родители... — она запинается, оборачиваясь к остальным в поисках поддержки. — Они тебя бросили умирать на обочине, а сами эмигрировали, чтобы не попасть под бомбы, — раздражённо выдает самая молодая из них, а внутри меня что-то душераздирающе вопит, что это не может оказаться правдой. — Рене! — шикнула на нее миссис Коул, но та, лишь злобно передёргивает плечами. — Мне что, с ней мелочиться? Она очередная дворняжка, которых подбрасывает к нам почти каждую неделю. Скоро в приюте мест не останется, а поток бездомных детей все не прекращается! Вышеупомянутая Рене широкими шагами преодолевает расстояние между нами и со всего размаху хватает меня за плечи. Я пытаюсь отшатнуться, но та лишь сильнее сжимает свои толстые пальцы на моих ключицах. Ее черные глаза хмуро глядят в мои, почти прозрачные. Я пытаюсь вырваться из хватки, отшатнуться, но та не позволяет мне этого сделать и сильно сотрясает мое тело. Я сжимаюсь вся комочком. — Если хочешь жить — оставайся здесь, тут у тебя будет еда, постель, кров над головой, а ежели будешь капризничать, улица для тебя всегда открыта. Эти слова больно жгут, сновно соль по открытой ране. Я сглатываю. — Ну как, остаёшься? Я затравленно киваю. Воспитательницы лишь облегчённо вздыхают. Я вижу как миссис Коул странным взглядом сверлит мою шевелюру напрямик. Это меня сбивает с толку и пугает. Чуть позже, после очередного дамского совещания, какая-то старушка приносит мне свежие простыни и одеяла, правда все в заплатках и пятнах, но я не брезгую. Наоборот, с благодарностью принимаю протянутый мне кулёк. Меня всё ещё клонит в сон и я словно дурмане, поднимаюсь по обшарпаной лестнице на третий этаж. Мне хочется кричать, вопить от несправедливости, но я лишь молча следую за той же старушкой, вяло перебирая ногами. По ходу пути она сообщает мне, что я буду жить в одной комнате с ребенком чуть постарше. Но чтобы я не волновалась, добавляет, что тот сейчас находится в частной школе, поэтому в ближайшее время я буду ночевать одна. Такой расклад меня более чем устраивал. Общаться с девчонками я не любила, да и в принципе отношения со сверстниками складывлись так себе. Престарелая дама распахнула передо мной дубовую, поцарапаную дверь и я с пессимистическим настроем очутилась в крошечной комнатушке, такой же серой как и весь приют. Осторожно зайдя внутрь я обратила внимание, что комната была обставлена довольно скудно. У окна стоял письменный стол, чуть поодаль маленький деревянный комод, их в комнате таких было целых два. По разным углам каморки были расположены две деревянные кровати, обе пустовали. Старушка указывает мне на левую раскладушку и я неспешно направляюсь к своему будущему ложе. Она также скупо сообщила, что завтрак в восемь утра и мне возможно завтра выдадут новое платье взамен порваному. Я равнодушно киваю в такт ее словам. Я почти ее не слушаю. И когда та закрывает за собой дверь, без сил рухаю на скрипучую кровать. Почему я здесь? Где мои родители? Эти вопросы остаются без ответов. И я засыпаю в одинокой страшной темной комнатушке, со слезами на глазах и в обнимку с тонким одеялом из шершавой грубой ткани. Когда, я чувствую, что меня вот вот утащит в сон, лишь одна мысль приходит на ум.Теперь я совсем одна.
(В двадцатые годы машинами обладали лишь самые обеспеченные и богатые семьи, родители Андреи таковыми не являются.)