Подруги

Элла втискивает ноги в кроссовки — новые и все еще тесные — и останавливается перед зеркалом. Придирчиво себя разглядывает. В конце концов, она все-таки криминалист, а еще она полицейский, и многое может сказать по внешнему виду человека, и ее коллеги, кстати, тоже. Поэтому она знает, что хороший тональник — ее лучший друг. Сегодня точно. И вчера. И на всю следующую неделю. — Все в порядке, — говорит Элла вслух. — Давай, Лопес. Просто улыбнись. Ты сможешь, Лопес! Она улыбается. Широко и солнечно. И сначала у нее все выходит так как надо. Как будто бы она все еще та Элла Лопес, которая взаправду умела так улыбаться. И не фальшивила. И часто улыбалась друзьям, коллегам, первому встречному. Просто так. В прошлой жизни. До того, как… … а вот теперь все идет насмарку. По щеке катится предательская, ненужная, неуправляемая слеза. Дурацкая, бессмысленная слеза. Все это очень плохо, потому что сейчас Элла опаздывает на работу. А там Дэн, и Дэну нужна помощь. А не слезы. И дружеское плечо. И правильные слова. И улыбка, пусть даже глупая, зато почти настоящая. И обнимашки, вот это обязательно. А еще в участке будет Люцифер, который сейчас тоже в полном раздрае и которого нужно выслушать и чем-нибудь угостить, и лучше всего было бы напиться с ним текилы. Когда-нибудь она сможет. Он ведь действительно пытался защитить Хлою. А еще в участке Хлоя, которая только что вернулась из Европы и которая отчаянно делает вид, что все нормально, все по-прежнему, только почему-то она теперь сторонится Люцифера. Который просто хотел ее спасти, правда? — Я не буду плакать о нем, — заявляет Элла. — Я его ненавижу. Ее всю сминает и сдавливает, и на мгновение никакой Эллы Лопес больше не существует, есть только одно большое горе, один большой, чудовищный и страшный монстр, это горе Дэна, это горе Хлои и Люцифера, это их общее горе и общее чудовище, но стыдно ей не за это, не за свои глупые слезы, а за то, что сейчас она плачет о том, о ком плакать нельзя и кого нельзя жалеть, и вспоминать его тоже нельзя. Однажды она видела, как Дэну передали то самое дело и с каким отвращением он листал ту самую папку, и это правильно, так и надо, а вот плакать нельзя, надо успокоиться, прийти в себя, аккуратно вытереть слезы и снова нанести тональник и тушь. И улыбнуться. Она сможет. Ее чуть отпускает: будто это горе, это дикое, невыносимое чудовище дает ей подышать. — Он мне вообще не нравился, — бросает Элла. — И я никогда его не… Она медлит. Глотает слова и слезы. Смотрит на размазанную по лицу тушь и думает: с этого все и началось. С того, что она, Элла Лопес, принялась говорить неправду. Хлое. И тому, кого нельзя жалеть. Она говорила неправду много раз. Когда делала вид, что радуется за коллег, и в самом деле пыталась радоваться; когда говорила, что эти двое — прекрасная пара, что у них будет потрясающая свадьба и чудесные дети, а ее все устраивает, ведь главное, чтобы у друзей все было хорошо. А потом она раскаялась. Причем совершенно искренне, она ведь правда не знала, что перед ней был преступник и убийца. Зато теперь его нет, его убил Люцифер, и это правильно, надо радоваться, многие в участке радовались, и теперь все будет хорошо. Нет, конечно, если бы Пирс остался жив, его можно было бы осудить, заставить ответить за все его преступления, и это тоже было бы правильно, но его больше нет, и это хорошо, у нее есть шанс забыть его навсегда, выбросить из памяти… — …лейтенант, — шепчет она. — Но почему? Каин, подсказывает ей память. Люцифер назвал его Каином. Это странно, это бессмысленно, это просто очередная эскапада Люцифера, потому что чего ждать от человека, который называет себя дьяволом. И рядом с которым действительно случается масса странностей и чудес. Но ведь это не значит, что Люцифер и вправду Люцифер, а Каин, в смысле Маркус, вправду Каин, ведь если бы это было так, все было бы еще сложней, потому что она, Элла Лопес, очутилась бы во вселенной, где дьявол добр и не желает людям зла, а первый убийца Каин расследует преступления и ловит других убийц, или нет, или все-таки он убивает тоже, в любом случае он однажды убил, Авеля, своего брата, и Шарлотту он тоже убил. Шарлотта, бедная Шарлотта, и бедный несчастный Дэн, вот кого надо жалеть, и все потому что Шарлотта узнала, кто он такой на самом деле, этот лейтенант Маркус Пирс, Каин, Грешник, зачем, зачем у него так много имен… Слезы вдруг высыхают на щеках: наверно, это потому что у нее включается аналитическое мышление, все же она неплохой криминалист и полицейский, и сейчас пытается понять, мог бы этот их Пирс быть Каином или нет, и почему он стал Грешником, и мог бы Люцифер быть настоящим Сатаной, и почему они сразились, и почему Каин решил, что может вызвать Сатану на бой, и все-таки вызвал, и проиграл. Элла качает головой. — Что за бред, — говорит она вслух. — Так, Лопес. Сейчас ты вытрешь лицо, аккуратно смоешь тушь, нанесешь немного увлажняющего крема и размажешь тональник, и снова покрасишь ресницы. А потом ты поедешь на работу. Ты сможешь, Лопес. У тебя все получится. У нее все получается. Она приезжает в участок и обнимает Дэна, и Люцифера тоже, и всем улыбается, бежит в лабораторию, анализирует пробы и пытается помочь Хлое с особенно сложным подозреваемым, и это отвлекает, а это так хорошо, когда что-то отвлекает, и она почти не видит того самого кабинета, почти не замечает и совсем-совсем не смотрит в ту сторону, и не проходит рядом на цыпочках, и почти не думает о том, что новый лейтенант скоро все там переставит. И это тоже хорошо: ей будет проще забыть. Потом на нее сваливается вечер, очередной невыносимый вечер, зато в супермаркете находится недорогое чилийское вино, и вечер растягивается в ночь, и включить сериал не получается, и Элла уже знает, что ждет ее позже: несколько часов на то, чтобы выспаться, увлажняющий крем и слой тональника, а потом она снова будет улыбаться, улыбаться перед зеркалом, и завтра она ни в коем случае не расплачется. И сейчас она тоже не будет плакать, ей ведь не о чем плакать и не о ком, у нее все хорошо, просто ей не с кем поговорить. О том, как у нее все хорошо. — Приветик, — слышит она. Раэ-Раэ усаживается за кухонным столом. И ухмыляется. И смотрит с таким самодовольным прищуром, что Элла уверена: еще немного, и ее подруга-призрак возьмет с полки второй бокал и плеснет себе этого чилийского вина. Кто их знает, призраков. — Что-то ты выглядишь не очень, — констатирует Раэ-Раэ. — Опять ревела всю ночь? — Нет. — Я же вижу, — замечает Раэ-Раэ. — В смысле, видела. Элла хмурится. Всматривается в подругу: та будто постарела. В смысле, Раэ-Раэ все еще выглядит как тинейджер, как настоящий гик и нерд, и при этом она постарела на тысячу лет, а может, и на миллион. Что-то произошло, решает Элла. И спрашивает об этом вслух: — У тебя что-то случилось? — Можно и так сказать. — Расскажи. Раэ-Раэ пожимает плечами. Разглядывает этикетку на бутылке, и Элла еле удерживается от того, чтобы не достать второй бокал с полки. — Мой брат потерял душу, — отвечает Раэ-Раэ. — Прямо вот так? — удивляется Элла. — Душу? — Или потеряет. Очень скоро. Я точно не знаю. Элла замолкает. Она и понятия не имела о том, что у Раэ-Раэ есть брат, а стало быть, есть и семья. Нет, она всегда это знала, ведь если ее подруга — призрак, то когда-то она была жива, и у нее были братья и сестры, зато теперь у нее есть Элла. — Почему? — Он убил человека, — объясняет Раэ-Раэ. — Этого нельзя было делать. А теперь ничего уже не исправить. Не исправить, повторяет про себя Элла. И соглашается. Ведь в жизни и в самом деле есть вещи, которых не исправить, не изменить, и которые перекраивают ее начисто, и навсегда делят на до и после, и рубят в клочья, в осколки и в пыль. — Нам нельзя убивать людей, — добавляет Раэ-Раэ. — Нам? — Да. Это закон Вселенной. Это даже сильнее моего Папочки, понимаешь? Элла снова пожимает плечами. Если честно, она ничего не понимает. Она знает Раэ-Раэ с детства, то есть двадцать три года или даже двадцать четыре, и это не важно, важно, что они всегда были лучшими подругами и всегда находили темы для общения: новый сезон «Стар-Трека», курс молекулярной биологии, прыжки с парашютом и генетические анализаторы. И масс-спектрометры. И джинсы с пайетками. И тональники. На самом деле — осознание бьет Эллу с размаху — Раэ-Раэ никогда не рассказывала ей о семье. О том, что у нее есть брат и отец. — Теперь мой Папочка победит. — Это плохо? — Очень. Потому что единственный, кто осмеливался выступить против него, был мой брат. А теперь мой брат попал в ловушку. И сделал то, что Папочка хотел. Совершил преступление. Если так можно выразиться, он теперь повязан кровью… — Не знала, что ты тоже из мафиозной семьи, — осторожно произносит Элла. На ее удивление Раэ-Раэ улыбается. — Это очень точное определение, — кивает она. — Только у нас все намного хуже. Понимаешь, это вроде как человеческая жертва. В угоду Папочке. Он принял. А мой брат решил, что поступил правильно. Я боюсь, он даже не заметит, что все поменялось. И что у него скоро не будет души. Или уже нет. — Разве такое можно не заметить? — Можно. Элла подливает себе вина. Вкуса она не чувствует. Подбирает слова. Получается плохо. — А что будет потом? С твоим братом? — Я знаю, чего точно не будет. Милосердия. Папочка не придумал его, когда творил мир. Бокал летит на пол и рассыпается в тысячу осколков, а вино растекается лужей. Зато Раэ-Раэ вдруг поднимается на ноги, открывает кухонный шкаф и ставит на стол два бокала. И снова разливает вино. Себе и Элле. — Ты не призрак, — замечает Элла. — А я этого никогда и не говорила, — смеется Раэ-Раэ. И вдруг округляет глаза. — Но мы же все равно подруги, правда? Элла тоже смеется в ответ. И салютует бокалом не-призраку, которого знает уже двадцать три или двадцать четыре года. — Правда. — Ну вот и хорошо, — улыбается Раэ-Раэ и морщится. — Слушай, где ты нашла такую кислятину? — В «Волмарте», — оправдывается Элла. — Хорошее вино! Раэ-Раэ качает головой и разом допивает все, что у нее в бокале. Элла молчит, а потом спрашивает: — Нас ждет Апокалипсис? Армагеддон? — К сожалению, нет. Потому что сражаться с Папочкой будет некому. — А твой брат? — Он просто помирится с Папочкой. Будет ему хорошим сыном. Элла снова медлит. И думает, что она немного сошла с ума. И все-таки произносит: — Люцифер помирится с Богом? — Ну да, — кивает Раэ-Раэ. Нет, она точно сошла с ума. Или не сошла. Или в голове у нее наконец прояснилось и все странности сложились в мозаику. Потому что ее подруга-призрак вовсе не призрак, а ее брата на самом деле звать Люцифером, и в том, что это именно их очаровательный мистер Люцифер Морнингстар, Элла больше не сомневается. Она просто знает и все. — Он тебе нравился? — вдруг спрашивает Раэ-Раэ. — Очень, — отвечает Элла. И это оказывается так просто и так легко. Признаться, что он правда ей нравился. Лейтенант Маркус Пирс. Слишком идеальный, слишком безупречный, оказавшийся преступником, убийцей, непонятно кем, Грешником, Каином, и все это кажется абсурдом и глупостью, потому что она сама смотрела в его голубые глаза, смотрела, как он работает, как проводит планерки, и всегда знала, что он хороший человек. И ошиблась. Или ошибся Господь Бог, сотворивший мир без милосердия. И теперь Элла пытается представить другой мир, правильный, где есть милость и справедливость, где есть любовь и спасение, и прощение тоже есть, даже для грешников, но у нее ничего не получается. Зато она снова вспоминает того, о ком нельзя горевать и кого нельзя жалеть, и кто заслужил смерть и проклятия, и Ад тоже заслужил, и снова пытается представить его другим, хорошим и безупречным, и у нее опять ничего не выходит, потому что Каин все равно остается Каином, и именно его, именно такого Каина ей хочется уберечь от судьбы, уготованной ему Богом, и от ошибок, и от гибели, и хочется, чтобы все было иначе, и чтобы ей самой хватило смелости. — Альтернативная Вселенная, — говорит Элла. — Ты хочешь жить в Альтернативной Вселенной? В AU? — Да. На миг Раэ-Раэ замолкает. — Я не знаю, как это устроить. — Можно же просто помечтать, — признается Элла. — Иногда я так делаю. Когда совсем плохо и невыносимо. Вспоминаю что-то приятное, из прошлого, и будто проваливаюсь туда, и ненадолго мне кажется, будто все так и есть. Будто ничего плохого не случилось. У меня отличное воображение, ты же знаешь. — И этот твой Пирс там хороший человек, да? — Я же говорю, — Элла вздыхает, — у меня отличное воображение. — Поменять мир я не могу. — Я понимаю. Раэ-Раэ вдруг отставляет бокал в сторону. Внимательно на нее смотрит. — А если бы ты действительно попала в прошлое? — Это уже другой жанр, — смеется Элла. — Не АУ, а тайм-тревел. — Пусть будет тайм-тревел. Допустим, ты окажешься в прошлом. — В мае. — В мае. И что ты будешь делать? — Я точно знаю, чего я делать не буду, — говорит Элла и улыбается. Внутри у нее вспыхивает маленькое солнце, как всегда, когда Элла вспоминает прошедший май, и тот день, и вспоминает, как боялась опоздать на работу, и как все равно проспала, и как ей повезло на шоссе, совсем не было пробок, и в участок она приехала вовремя, как раз до планерки, и едва не столкнулась с Пирсом в коридоре, и он внимательно на нее посмотрел и, кажется, почти что улыбнулся, а потом ушел к себе в кабинет. — Ну, я постараюсь кого-нибудь спасти. И вообще я буду вести себя по-другому. Я же все знаю теперь, верно?… — А это идея. Элла ничего не понимает. — Слушай, мне пора, — Раэ-Раэ вскакивает на ноги. — И вообще, поздно уже. — Поздно? — Завтра кому-то на работу, — напоминает Раэ-Раэ и высовывает язык. И смеется. — В общем, это правда неплохая идея. Только ты меня не забывай, хорошо? — Раэ-Раэ? — Это ведь неважно, что я не призрак. Ну да, я могла сказать раньше. Мы же лучшие подруги, правда? — Правда. Раэ-Раэ? Но Раэ-Раэ вдруг исчезает, и Элла не успевает ничего сказать ей вслед — а сказать хочется много. И спросить тоже. Кто она все-таки такая на самом деле, эта Раэ-Раэ, если Люцифер ее брат, а Господь Бог ее родной отец. В смысле Папочка. Элла решает, что расспросит Раэ-Раэ в следующий раз. А сейчас она собирает с пола осколки и ополаскивает бокалы, и ее вдруг немилосердно клонит в сон, и Элла впрямь идет спать и закрывает глаза, и снова вспоминает тот счастливый майский день, когда она едва не опоздала на планерку, и почти не плачет, и улыбается… *** На телефоне семь утра, и это значит, что она проспала! Она проспала на работу! Хочется орать. И звать на помощь. Элла сдергивает с себя одеяло — как она могла лечь в майке и джинсах? — выпрыгивает из постели и бежит в душ. Времени сварить кофе нет, есть только тридцать секунд, чтобы открыть холодильник и найти там недопитый йогурт. Потом она натягивает на себя чистую майку и новые джинсы с пайетками, всовывает ноги в растоптанные кроссовки и быстро-быстро обводит глаза лайнером, и еще быстрее красит ресницы и губы, и бросает тональник в рюкзак, и бежит вниз, на парковку. Ей везет. На шоссе сегодня нет пробок, и она быстро проскакивает все развязки и делает пару опасных обгонов, и приезжает в участок вовремя. Ну, почти вовремя. До лаборатории еще надо добежать, и она бежит, и краем глаза видит Дэна, точнее его спину, и решает, что заскочит к Дэну чуть позже, а сейчас распечатает отчет. К планерке. Она же обещала Хлое. Точно, она так и сделает, а потом разыщет Дэна. Она бежит по коридору и едва не впечатывается в стену, в смысле, вовсе не в настоящую каменную стену, а в человека, похожего на стену и камень. — Лопес? А еще у него невыносимо ясные, невероятные, сказочные голубые глаза. Она сглатывает. И ничего не понимает. Потому что сейчас на нее смотрит лейтенант Пирс, совершенно живой, совершенно настоящий, и она совершенно точно не сошла с ума и не спит, и нет, это ей не снится. Он стоит близко к ней, и она чувствует исходящее от него тепло. — Лейтенант, — тихо говорит Элла. — Доброе утро. — Доброе, — кивает Пирс. И уходит. Элла долго не может решить: улыбнулся он все-таки или нет, или полуулыбнулся, или просто не нахмурился, просто посмотрел на нее и пошел в свой кабинет. Потом Элла осторожно закрывает за собой дверь лаборатории. Выуживает телефон из рюкзака и смотрит не на часы, а на дату. Двадцатое мая. Две тысячи семнадцатого года. Двадцатое, святые бурритос, черт их дери, мая. Элла выдыхает. Включает компьютер. Открывает отчет и запихивает в него свежий масс-спектр и дописывает выводы, и посылает отчет на принтер, и тогда выходит коридор. Осторожно, на цыпочках идет к кухне и прислушивается, и узнает голоса: конечно, Дэн о чем-то шушукается с Шарлоттой. — Мисс Лопес, — Люцифер машет ей рукой. И улыбается. Она улыбается ему в ответ и успевает подумать, что давно не видела Люцифера таким. Солнечным. Сияющим. Несущим свет. И Армагеддон, думает она. Потому что примирения с Папочкой не будет. И жертвы тоже. Ничего этого не будет. Она справится. Она знает, что делать. И чего нельзя допустить. Правда, было бы неплохо сразу кое с кем посоветоваться. Поэтому Элла возвращается в лабораторию и говорит вслух: — Раэ-Раэ! Раэ-Раэ, нам надо поговорить! Ей никто не отвечает. — Ну где же ты? Раэ-Раэ! У тебя все получилось, — Элла улыбается. — Тайм-тревел! Все получилось, Раэ-Раэ. В лаборатории все еще мерно жужжит хроматограф. А Раэ-Раэ молчит и ничего не отвечает, и это очень обидно, думает Элла, за двадцать три года — нет, все-таки двадцать четыре — она привыкла, что Раэ-Раэ всегда отвечает, всегда является, когда ей приспичивает поговорить, ведь они подруги, лучшие подруги, и разве может так быть, что подруга вообще не отвечает ей, отмалчивается, как будто ее и нет. По спине идет холодок, и Элла вся сжимается. И опускается на корточки, и обнимает себя руками. Раэ-Раэ больше нет. — Это ведь тоже жертва, да? — спрашивает Элла в пустоту. — Иначе бы не вышло. Тайм-тревел. И чтобы все живы. Она очень надеется, что тот, кого Раэ-Раэ называла Папочкой, сейчас ее не слышит. И не видит, как она плачет. Элла не знает, сколько проходит времени. Потом она считает в уме до десяти, поднимается на ноги, находит зеркальце и вытирает размазавшуюся по щекам тушь, и подкрашивает ресницы, и губы тоже. Забирает отчет и перед дверью медлит. — Я никогда тебя не забуду, — обещает Элла. — Мы лучшие подруги. И я справлюсь, Раэ-Раэ. В коридоре шум, трескотня принтеров и стажеров, и Люцифер с коробкой пончиков. Вдали мелькает широкоплечая фигура — совершенно живой, совершенно настоящий лейтенант Пирс спешит на планерку — и теперь Элла знает, что ей делать нужно и чего точно делать нельзя. Она успевает догнать его у самой двери кабинета. — Лейтенант! Пирс оборачивается: взгляд его по-прежнему внимателен. Но сам он удивлен. Этого в той истории не было, думает Элла. А теперь будет.