то сердце не научится любить

той бездны сам я не хотел бы видеть, которую ты можешь осветить… то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть.

волку не нравилось многое. волку не нравились медлительные люди и тихие голоса, не нравилось терпеть, не нравилось долгое время ожидания, но у него всегда удавалось его заполнить новой удивительной задумкой. не нравился белый цвет — цвет его челки, цвет мирно плывущих облаков, но ему нравилось, как без стеснения они нарушают ровную синеву неба, цвет батарей в могильнике, цвет стен в могильнике, цвет коридоров в могильнике, цвет халатов пауков, цвет, от которого в могильнике нельзя было скрыться. теперь это был еще и цвет глаз слепого. слепой не нравился волку больше всех. слепой тихо разговаривал, был терпелив, абсолютно безэмоционален и необъяснимо любим сфинксом. сфинксом, которого волк избавил от нелюбимых соседей, которому открывал удивительные миры своих фантазий, показывал новые места, делился секретами. волк! сфинкс не распространялся, какая связь между слепым и ним, но даже самый невнимательный и несмышленный понял бы, что крепкая, но почему? почему худой, до ужаса спокойный, молчаливый, бледный слепой, которому, казалось, и триста лет не сдался сфинкс; почему он? волк убеждал себя, говорил, что ему лишь кажется, что сфинкс навсегда был слепого, потому что сфинкс не вещь, не то, что можно присвоить, сфинкс имеет свое мнение, и, чисто теоретически, предоставь ему выбор, он, может, выбрал бы и не слепого, верно? а слепой даже не рассматривал волка как соперника, он не считал его за равного себе или в соперничестве как таковом заинтересован не был. ох, это бесило больше всего. он будто был уверен в своей безоговорочной победе, будто уже родился особенным, избранным, ступил за порог дома, будучи его хозяином, а потом и хозяином всех его обитателей. волка в том числе. но волк согласен не был ни с его статусом, ни с прилагающимся к статусу безусловным уважением к вожаку, ни со властью, которую ощущал над собой, словно костлявую, бледную руку с пальцами-арматурами. она отбрасывала тень, что была похожа на тюремную решетку, и волк больше всего мечтал вырваться за ее пределы и взять кое-кого с собой. но кое-кто бы и не захотел пойти, наверное. волк с каждым днем сгорал в этом чувстве давящей ненужности, с которой невозможно было ничего поделать, таскал ее с собой всюду, как по-неправильному длинный хвост. оно мешалось в его душе с чем-то еще, чем-то затерявшимся или осознанно спрятанным далеко-далеко. этот груз из мыслей и не вырвавшихся в реальность действий с каждым днем давил все больше, вытесняя все остальное — рамки приличия и морали. хотя это так просто — поделиться чем-то сокровенным с тем, с кем делиться этим и привык. но что-то останавливало обычно прямолинейного волка, что-то, что волк чувствовал крайне редко или запрещал себе чувствовать — страх. страх был еще одной его тайной. казалось, ничего для «узника могильника» не было запретного в страхе. место, где страх впитался со временем во все стены, заражающие остальных им через осыпающуюся штукатурку, и полы, — через оглушающие скрипом старые доски, должно было накрыть им всех входящих, как белой простыней накрывают слабое безжизненное тело. все удивительные миры, рыцарей, вымпиров, королей и страшных драконов — все, что волк успешно переносил в реальность своими историями, все это он брал отнюдь не из снов, но втайне всегда мечтал поменять свои сны и реальность местами. сны волка были напряженными, рваными, резкими, как вспышки, как всполохи огня. там он делал то, чего не позволял себе делать в реальности, — рассказывал. говорил не о чудны́х далеких вещах, а о своих переживаниях, был собой, а не придуманным образом, был тем, кем всегда был рядом с… нет. его отвергали, игнорировали, не верили, но волк во снах был услышан. всегда. он мог освободить свои мысли, сделать то, о чем днем думать боялся. просыпался неизменно разбитым, потерянным, но в то же время чуть свободнее, чем был, когда засыпал, а потом все возвращалось на круги своя, как волк возвращался в образ. среди обилия тайн в душе волка была одна единственная особенная, потому что самая безобидная, оттого и скрывал он ее тщательнее всех. волк в мыслях называл сфинкса кузнечиком. он уже отвык от этого имени, как и все в доме, может, у них это вовсе стерлось из памяти, а волк все помнил — помнил их знакомство, один из светлейших моментов в его жизни, поэтому не мог забыть первое имя сфинкса. старая кличка казалась ему чем-то интимным, тем, что он мог разделить между собой и его мысленным кузнечиком, тем, на что покуситься всевидящий слепой не мог. как казалось волку. слепой не мог укоризненно смотреть в сторону волка, но он укоризненно дышал, укоризненно двигался, укоризненно хмурил брови и сжимал обескровленные губы за завесой черных волос. слепой все знал, волк был уверен. от этого становилось вдвойне неприятнее. знал и был спокоен, знал, что волк ничего не сделает, знал, что волк боится и не решится. чудотворец был единственной надеждой волка, он не мог упустить этот шанс. обличил свою хищническую натуру, показал кривые клыки и не оставил в сердце места для сожаления и пощады. вцепился в беззащитную доверившуюся добычу, как в единственный возможный выход из круга страданий от потаенных чувств и желаний. страх неизвестности, гнетущая ненависть, злость, странная, рвущая душу на куски привязанность, желание быть рядом, постоянно мелькающие в поле зрения зелёные глаза, мутный белый, необходимость пропускать все свои мысли и действия через сотни фильтров — все это отдавалось болью в висках, в напряженно сомкнутых веках, в скомканных во сне простынях, в разбитых костяшках, в саднящем от криков на крыше горле. на другом конце комнаты блеснула красным драконья чешуя. волк впервые спал спокойно.