on the endless fields

В первой, он его никогда не встречает. Его детство похоже на ночной кошмар, но он пробирается сквозь его леса, почти не получая шрамов. Он старательно запихивает воспоминания о ледяных ваннах и голодных ночах во дворе в самые дальние уголки своего разума, чтобы не наткнуться на них случайно. Он лжёт себе, что единственное, что подарило ему детство, — бессрочное отвращение к своему имени. «Это должно тебя кое-чему научить, Грегори», — вспоминает он голос отца над ним, когда тот добавлял лёд в ванну. Грегори, ты опять опоздал к ужину, — и всепоглощающий голод пожирает его внутренности за ночь, приравнивающуюся к бесконечности. Грегори, так не пойдет, — и тяжелый кулак встречает его солнечное сплетение, отбрасывая его задыхаться на пол, где он плавает среди полуосознанных вопросов о том, почему девяносто три процента в контрольной по математике было недостаточно. Грегори, ты не заслужил кровать, — и он прячется под кустом от страшного ливня, промокший до нитки, и молит, чтобы всё это просто закончилось, но не подхватывает даже простуды. Грегори, Грегори, Грегори. Он заканчивает медицинскую школу, отпугивая всех своими манерами и резкостью. Он морит себя голодом во время экзаменов и морщится от одного вида холодной воды. Он знает, что должен заслужить своё место, потому что никто не будет терпеть его просто так — он находит спасение в головоломках, раскрывая кейсы, которые не могут решить другие, и доказывает свою ценность с почти мазохистским упорством. Он находит себе место в больнице Принстон-Плейнсборо, единственном госпитале, где могут терпеть его манеры и наплевательское отношение к правилам. Его отправляют на медицинский съезд в Новом Орлеане в отместку за разорванный контракт с инвестором. Он уверен, что Лиза Кадди явно к нему неравнодушна, потому что больше нигде он не смог бы отделаться так легко. Конференция оказывается даже скучнее, чем он ожидал, но первые дни он проводит на редкость прилично, испортив лишь два объективно катастрофических выступления. Вечером второго дня он замечает фигуру молодого человека, смеющегося над какой-то шуткой профессора генетики. Вчера профессор произнес почти сносную речь о возможных медицинских решениях недостатков комбинации XY, которую Хаус нашёл просто уморительной. Смеющийся мужчина симпатичен, красив даже, и взгляд Хауса естественным образом примагничивается к нему. Он высок и широкоплеч, и его каштановые волосы аккуратно уложены. Он не может толком разглядеть его лица, так как тот стоит боком — и подавляет желание подойти ближе. Он замечает, что смех мужчины довольно фальшивый, и что он тревожно сжимает в руках нераспечатанный конверт. — Я иду в бар за углом, буду рад, если вы присоединитесь, — он слышит мягкий, низкий голос. На одно крошечное, безрассудное мгновение он делает маленький шаг вперёд. Опомнившись, он резко разворачивается на каблуках и мчится к выходу. Он спешит и чуть не сбивает с ног официанта, срочно убегая от этого голоса и этого человека без всякой разумной причины. По пути в ближайший паб он заставляет себя думать о ледяных ваннах вместо лица, которое он увидел, и треск кубиков льда стирает мягкий низкий голос из его памяти так же быстро, как стерла бы кислота. Когда он втрахивает в гостиничную постель случайного светловолосого мужчину, имени которого не помнит, память о голосе полностью стирается. Утром он даже не помнит происшедшего — было бы, что помнить. Он встречает Стейси, и он счастлив. Он успешно избегает любых медицинских конференций, он выбивает себе собственный офис и маленькое отделение, а любовь Стейси, кажется, исцеляет раны, о которых он даже не подозревал. Но затем случается инфаркт, и он теряет мышцы в ноге, становясь калекой — несчастным и сломанным. — Я ухожу, — говорит ему Стейси всего через месяц, когда он наконец ломает что-то внутри неё своим бесконечным отчаянием, ненавистью и болью. И она и правда уходит, оставляя его искалеченным и сломанным, жалкой тенью человека, которым он раньше был. Он воет по ночам и закидывается викодином, его грудь разорвана и вскрыта, все его внутренности разбиты, а перья обрезанных крыльев разбросаны по полу гостиной. Нога вроде бы заживает, но ему становится только хуже — ему снятся кубики льда и беспросветные ливни, и в тот день, когда он должен вернуться на работу, он не возвращается. Он глотает пятнадцать таблеток викодина — одну за другой, запивая каждую самым дорогим виски, который он когда-либо покупал. Виски и вполовину не так хорош, как он ожидал, и он ухмыляется при мысли о том, насколько это хорошая метафора для его жизни. Доза начинает действовать, зрение становится расплывчатым и потолок падает прямо на него, необратимо припечатывая его к полу. Он ловит себя на том, что надеется потерять сознание до того, как передоз ударит по нему изнутри, принося конвульсии. И ему везёт, потому что он и правда отключается, и последнее, что приходит ему в голову, совершенно необъяснимо и иррационально, это не Стейси, не Кадди, не больница и даже не его отец, а смутное воспоминание о силуэте с неясными чертами лица и низким, мягким голосом. У него нет времени вспомнить, кто это, и он улыбается, потому что загробная жизнь, вероятно, существует, и они прислали ангела, чтобы провести его туда. Его находят только через два дня — в эти дни к нему всё равно никто не заходит. На крыльце лежат две газеты, одна из которых раскрыта посередине порывом ветра. С низа страницы в потолок весело улыбается симпатичный, даже красивый мужчина. Заголовок сообщает, насколько общественность потрясена неожиданным самоубийством молодого и многообещающего заведующего отделением онкологии в Филадельфии. Мужчина пустил себе пулю в голову, даже не оставив приличной записки кроме короткого на Земле никого нет, нацарапанного в его ежедневнике на странице с датой за две недели до самоубийства. «Он был таким ярким и весёлым, — цитируется его бывшая жена, — я считаю, что это было подстроенное убийство». Хаус не согласился бы с ней, если бы у него была возможность прочитать статью, потому что всё было написано просто во взгляде мужчины. Почти печатными буквами из-под его зрачков смотрело воющее одиночество и ледяное отчаяние, и он спросил бы их всех, слепые ли они, действительно ли они ничего не видят? Он бы громко засмеялся и сказал, что на Земле на самом деле никого и не было. Но он не сделал ничего из этого, потому что первая закончилась. Между есть только туман, где он просыпается на бескрайнем тёмно-зелёном поле. Он резко вскакивает на ноги, не чувствуя ни испуга ни интереса — ничего, кроме облегчения от того, что боль кончилась. Он медленно бродит вокруг на здоровых ногах, взгляд скользит по тёмно-зелёной траве, не в силах зацепиться хоть за что-нибудь другое на этих бесконечных полях. на Земле никого нет, — звенит в голове мягкий низкий голос, от которого мурашки бегут по затылку. Он замирает, когда замечает далёкий силуэт в тумане. Его сердце учащается, ноги подталкивают его вперёд, он срывается с места и, задыхаясь, бежит вперёд. Он не может разобрать ни одной черты лица силуэта, но сердце колотится громче и громче, и он ускоряется. Силуэт так и стоит на месте, и Хаус понимает, что его не видят. Он думает, хэй, почему ты никогда не нашел, даже не понимая, что имеет в виду, и силуэт начинает разворачиваться к нему лицом, но крюк в животе резко тянет его вверх и дальше свет, свет и только свет. Во второй, он преследует странный силуэт в тумане во сне. Всё начинается заново — ужасное детство с Джоном Хаусом и его матерью, никогда не вмешивающейся, никогда не делавшей ничего, чтобы его защитить. В семь он верит, что так и должно быть, но когда ему исполняется тринадцать, ему хочется закричать ей в лицо, спросить, почему, почему ты ничего не сделала? Он достаточно быстро понимает, что отличается от других, чтобы научиться сливаться с остальными. Он узнаёт, что другие отцы не купают своих детей в ледяных ванных и не заставляют ночевать во дворе, и приходит к единственному логичному выводу — с ним должно быть что-то не так. Наверное, он неправильный в каком-то необратимом, жизненно важном вопросе — иначе это не имеет смысла. Он понимает, что недостоин любви — и учится с этим жить. Он кусает любого, кто приближается к нему, он шипит, плюёт отвращением и пренебрежением на своих учителей и сверстников, и довольно скоро оказывается в комфортной изоляции. Вторая ничем не отличается от первой, кроме снов. Они будят его посреди ночи, заставляя хвататься за разреженный воздух в жалких попытках поймать кого-то, поймать или хотя бы увидеть, но его пальцы всегда пусты. Иногда он просыпается с криком и зовёт, даже не зная имени, — он всегда на шаг позади и на дюйм дальше, чем нужно, и всё его существо выворачивается наизнанку этим отсутствием, бесконечным отсутствием чего-то. — Грегори, ну это просто стыдно, — отец заходит к нему ночью с кровожадной улыбкой после того, как он просыпается от собственного истерического где ты. Крик до сих пор звенит в ушах. Тогда ему тринадцать, так что у него не подрагивает ни единый мускул. Джон держит его в ванне дольше, чем обычно, он держит его там, пока солнце не начинает виднеться на горизонте, и роняет слова, наполненные ядом, по его спине. — Грегори, кого ты звал? — спрашивает Джон, пытаясь препарировать его крик. — Ты что, завёл себе воображаемых друзей? Это продолжается и продолжается, один болезненный кубик льда за другим, одна отравленная фраза за другой, и в конце концов он не совсем уверен, не выдумал ли все это. Лёд замораживает разум и ломает защиты, и слова Джона тихо опадают в глубины его подсознания. Грегори, для тебя нет никого и ничего, Грегори, ну кто тебя может любить, Грегори, ты недостоин даже доброты, ты не нужен даже сумасшедшим, и поэтому ты должен быть сделан из камня, Грегори. Грегори, Грегори, Грегори. К концу он теряет сознание и утром просыпается в собственной постели с ужасным жаром. Он думает, что всё это был просто лихорадочный бред, потому что Джон никогда бы не пытался сломать его — только сделать сильнее, разве нет? С тех пор он больше никогда не подпускает Джона к себе на расстояние вытянутой руки. Он кусается и дерётся, он кричит и пытается убежать, мечясь как раненый зверь. Он защищает себя всеми возможными способами, потому что он должен быть сделан из камня. Он заканчивает медицинскую школу и оказывается в Принстон-Плейнсборо, где всё кажется ему странно знакомым. Он сбрасывает с себя это чувство — дежавю всегда его раздражали. Кадди отправляет его в Новый Орлеан на медицинский съезд, где первые два дня он ведёт себя почти прилично, прерывая только два выступления. Вечером второго дня он крадёт бокал вина с подноса официанта и останавливается у окна, когда слышит задыхающийся, тихий смех. Голова поворачивается в сторону звука будто сама по себе, и он замечает молодого человека. Он симпатичен, красив даже — Хаус не может отвести взгляд. Мужчина стоит боком, лица толком не разглядеть — он подавляет ноющее желание подойти ближе. Его смех бесконечно фальшивый, и он тревожно мнёт в пальцах нераспечатанный конверт. — Я иду в бар за углом, буду рад, если вы присоединитесь, — слышит он мягкий, низкий голос, от которого мурашки бегут по затылку. Он хочет сорваться с места и убежать — ноги приклеило к полу. — Спасибо за предложение, но меня ждёт жена, — извиняется профессор, и Хаус ухмыляется, видя почти очевидное облегчение во взгляде молодого человека. Хаус смотрит, как тот выходит из здания — ноги сами несут его вслед за ним. В конце концов, он всё равно хотел ещё выпить. «Бар» оказывается дерьмовейшей гостиничной забегаловкой, где он наблюдает за мужчиной краем глаза. Он наконец может разглядеть его лицо, молодое и красивое почти до абсурда. Его черты гипнотизируют, и он ловит себя на том, что откровенно пялится. Мужчина в сердцах что-то рассказывает бармену, явно немного опьяневший — Хаус не может разобрать слов, но редкие обрывки его повышенного голоса звенят открытыми ранами. Он хочет подойти ближе. Должно быть, мужчина чувствует его взгляд, потому что резко поворачивает голову, и их взгляды встречаются. Хаус чувствует себя так, будто его ударили под дых. Песня, играющая уже три раза подряд, заходит на четвертый раунд, и мужчина резко поворачивается к парню, стоящему перед музыкальным автоматом. — Ты можешь перестать это включать?! — раздраженно спрашивает он и поворачивается обратно к Хаусу, закатывая глаза с ухмылкой. Ты должен быть сделан из камня, Грегори, — звенит в голове голос отца, и он чувствует внезапную, жизненную необходимость ополоснуть лицо холодной водой. Он сбегает в туалет, где проводит не меньше десяти минут, тупо глядя на свое отражение. Он пытается заставить голос отца заткнуться — он слышит звон разбитого стекла. Он хочет забыть голос Джона и больше никогда не вспоминать, он хочет вырвать из себя его слова как терновые ветки, он хочет пойти и представиться этому человеку, и он определенно может это сделать, потому что он либо сделан, либо не сделан из камня. Он выходит из туалета с каменной решимостью, только чтобы найти место за барной стойкой душераздирающе пустым. Пол весь усыпан битым стеклом, и это даже красиво — тёмно-зелёный пересекается с красным, редкие пятна цветов повторяются тысячи раз в осколках зеркала. Он видит, как цвета полицейской машины танцуют в осколках и скачут по стенам — но полицейская машина уезжает, и цвет резко выключается будто бы во всём мире. — Тут сидел мужчина, — его голос звучит более хрипло, чем он ожидал, когда он обращается к бармену. — Где он? — О, этот придурок только что метнул стаканом в старинное зеркало! — Бармен машет руками в воздухе, явно в бешенстве. — Полиция забрала его. — Куда? — Он спрашивает. — Надеюсь, к чёрту, — шипит бармен. Он выходит из бара на онемевших ногах, и через полчаса обнаруживает, что бессмысленно бродит по улицам, словно бы ища что-то. Воздух будто выкачали из мира, он не чувствует собственных вдохов и сканирует улицы пронзительным взглядом, потерянный и отчаянный настолько, будто ему снова тринадцать и он хватает пустоту пальцами, всего на шаг позади и в дюйме дальше, чем нужно. Но что бы он не искал, он не находит, и после часа удушающих блужданий он открывает дверь случайного бара. Он напивается до полусмерти, просто чтобы забыть. На следующее утро он ничего не помнит — будто было, что вспоминать. Он встречает Стейси, и она делает его счастливым. У силуэта из его снов появляются нечёткие черты лица и каштановые волосы. Он удивляет Кадди тем, что охотно ездит на любые медицинские конференции, на которые она его отправляет, и несколько раз даже вызывается сам на те, что проходят в Новом Орлеане. Он не пытается там никого найти. Он не всматривается в толпу, как в туман, и не вздрагивает при виде высоких широкоплечих молодых людей с каштановыми волосами. Во второй, он не переживает инфаркт. Последний день смешивается в пятно боли и тумана, в эхо криков и сирен скорой помощи, в резкие укусы электричества и боли, в невыносимые водовороты тьмы, тьмы и только тьмы. Паря в пустоте, он слышит голос Стейси, зовущий его обратно. Он почти уверен, что она и правда зовёт, потому что голос звучит уж слишком отчётливо и ясно, но его смывает волнами тишины так быстро, что кажется, будто его никогда и не было. на Земле никого нет, слышит он тихий, невыносимо грустный голос и оборачивается в тумане, только чтобы увидеть знакомый силуэт. Тьма разбивается вокруг него, и Хаус видит зелёные и красные осколки стекла под его ногами. Голос Стейси зовёт снова, но он приглушает его, желая, чтобы силуэт продолжал говорить. Силуэт молчит. Он не может разобрать черт его лица — он просто знает, что силуэт принадлежит тому самому высокому мужчине, и что он бесконечно красив даже в беспробудной тьме. Он вспоминает, как преследовал его годами и лгал себе, что не преследовал. Он вспоминает, как звал его во сне, и думает, что может вспомнить его из прошлых жизней. Он делает нерешительный шаг вперед, но силуэт так же далёк, как и был. Он пытается вспомнить лицо Стейси, но не может сделать этого в такой темноте. Он думает о том, чтобы обернуться, чтобы вернуться к её голосу, но больше его не слышит. Как будто на Земле никого нет. Он делает ещё один шаг к силуэту, к единственному источнику света и цветов в этом жутком тумане. Внезапно он слышит далёкий треск кубиков льда из глубин тьмы, и по спине идут волны холода. Он делает ещё шаг, но отец смеётся над ним сзади, принося с собой запах ливней и его приговор к нескончаемому, оглушающему одиночеству, металлический запах его природных изъянов. Джон смеется громче, выплевывая ты не достоин ни добра ни любви, ты не больше чем камень. Треск усиливается, и волны необъятного, первобытного ужаса захлестывают его кровь, заставляя сорваться с места и броситься бежать. Он мчится к силуэту, к своему единственному источнику защиты от этой тьмы, бежит к тёплым цветам и свету вокруг него, потому что он просто не может больше, и вдруг свет, свет и только свет. Когда Кадди констатирует время его смерти, человек на другом конце страны замирает за рулем мчащейся машины от внезапной боли в груди. Пронзительный синий взгляд появляется перед его глазами, заслоняя вид на дорогу перед ним. Взгляд, который он не может поместить ни на кого из своих знакомых, взгляд, за которым он гонялся во снах почти десятилетие, взгляд, который он искал в незнакомцах, но так никогда и не находил. Он задыхается и теряет контроль на считанные секунды, которых достаточно, чтобы машина влетела в бетон отбойника кольцевой развязки. У него так никогда и нет возможности в момент отчаяния нацарапать в своем ежедневнике неровное на Земле никого нет, он так никогда и не покупает пистолет, и не узнает, как ощущается прикосновение холодного металла к виску. Когда металл встречает бетон, время заканчивается — больше нет ни воспоминаний, ни лиц, нет одинокого детства среди мучительно неинтересных сверстников, и только пронзительный синий взгляд пересекает его сознание в то крошечное мгновение, когда он понимает, что так всё и заканчивается — глупо и нелепо, но не то, чтобы ему было ради чего держаться. Он — первое и единственное, что видит Хаус в бескрайних тёмно-зелёных полях между. Какой-то человек лежит в траве далеко от него, и нет никакой возможности точно разглядеть, кто это. Откуда-то он просто знает. Он медленно движется к нему сквозь туман с таким трудом, будто сквозь воду, но человек так же далеко, как и минуту назад. Хаус чувствует, как его тянет назад будто крюком, и, кажется, он знает, что будет дальше, но он не может позволить этому случиться, он не может вернуться назад, и он кричит безмолвное нет и прорывается сквозь туман. Хватка на его животе ослабевает, и через удушающую вечность Хаус падает на траву рядом с мужчиной с громким, измученным вздохом. Мужчина открывает глаза. Они карие, больные и бесконечно уставшие — Хаус не смог бы отвести взгляд, даже если бы захотел. я так устал, он слышит мягкий низкий голос, звенящий в его голове, но губы мужчины не шевелятся. где, чёрт возьми, ты был? мы встречались? хочет спросить Хаус, но он знает, что они встречались и нет, и воспоминания о первой и о второй выстраиваются перед ним, и он понимает, что бесконечно устал. я не могу опять, голос звенит в его голове, губы человека так же неподвижны, как и прежде. я просто хочу пойти дальше. мы не можем, он откуда-то это знает, и это знание причиняет боль. Они лежат без движения часами, в паре футов друг от друга. Мужчина никогда не отводит взгляд. Хаус знает, что скоро жизнь начнется заново, и ему придется вернуться, вместо того, чтобы просто лежать рядом с ним вечность, вместо того, чтобы смотреть ему в глаза, вместо того, чтобы скрестить их пальцы. Он немного приподнимает ладонь, и небо резко рассекают молнии, а прямо над ними разрывается гром. Осколки тишины падают на них, грозя распороть лица битым стеклом, но лишь оранжево-розовые лепестки осторожно касаются их лиц. Глаза мужчины расширяются, и Хаус видит, как его ладонь ползёт к нему среди всех этих лепестков, и он движется навстречу так быстро, как только может, чтобы просто скрестить их пальцы, но за мгновение до того, как их руки встречаются, крюк тянет его наверх, и вдруг только свет, свет, так много света. В третьей, он наконец узнаёт его имя. Всё заново, всё то же детство и тот же медицинский институт, только на этот раз он устал. Глупая, необъяснимая усталость следует за ним по пятам, куда бы он ни пошёл, такая же назойливая, как его собственная тень. Джон Хаус больше не удивляет его своими пытками — он не может этого объяснить, но ему кажется, что он знает их наизусть. Ему снятся тёмно-зелёные бескрайние поля, усыпанные оранжево-розовыми лепестками. Ему снится рука, тянущаяся к его собственной, и он всегда просыпается за мгновение до того, как успевает обхватить ее пальцами. Ему снится мягкий, низкий голос, но он никогда не может его вспомнить, когда просыпается. Отец до сих пор учит его мазохизму и изоляции. Его мать до сих пор ничего не делает, чтобы защитить его. В третьей он узнает, что Джон Хаус на самом деле не его отец. Он понимает это, когда они идут в горы на его день рождения. Ему не нравятся походы, но у него нет выбора, и он просто наблюдает за тёмно-зелёной травой поля, на котором они отдыхают. Оно почти идентично тем полям, что он видит во сне, и, может быть, если бы не это, он действительно обратил бы внимание на вид. Он сканирует траву с лазерным фокусом, представляя, как на неё падают розовые лепестки. Он пытается вспомнить голос из своих снов, но не может. Вместо этого, он вспоминает слова. где, черт возьми, ты был? Джон вдруг вырастает перед ним, когда его взгляд устремлён на траву. Босые ноги Джона внезапно оказываются в центре его внимания, и он просто равнодушно смотрит, а потом его глаза расширяются. Второй палец ноги его отца длиннее первого. Его собственный — короче. Ему двенадцать, но он знает о генетике достаточно, чтобы сделать единственно возможный вывод. Он проверяет ноги матери, просто чтобы убедиться. Он сообщает Джону о своем открытии, как только он уверен. Джон не разговаривает с ним следующие два месяца, и это одновременно и агония, и облегчение. Это знание делает его более упрямым. Оно делает его и сильнее, и слабее. Он часами копается в глубинах собственной головы, пытаясь обнаружить и искоренить весь яд, который Джон когда-либо вводил ему в кровь. Он замечает любовь своей матери и иногда позволяет себе чувствовать её. Он узнает, что она тоже жертва. Он заканчивает медицинскую школу и оказывается в Принстон-Плейнсборо. Весь персонал искренне его ненавидит, но они не могут к нему не прислушиваться. Его отправляют на медицинский конгресс в Новый Орлеан. Он искренне пытается вести себе прилично, просто чтобы не злить Кадди еще больше — она, казалось, была на грани того, чтобы действительно уволить его из-за того контракта, который он сорвал. Что бы они ни говорили, он знает, когда нужно остановиться. Вечером второго дня он бродит по залам. Он берёт у официанта бокал вина и останавливается у окна, чтобы проверить комнату на наличие чего-нибудь интересного. Он слышит тихий, задыхающийся смешок. Его голова поворачивается на звук будто это не смех, а выстрел. Он замечает симпатичного молодого человека, красивого даже, стоящего к нему боком у другого окна. Его смех болезненно фальшивый. В нетвердых руках он держит нераспечатанный конверт. Он к чертям изломанный, и это должно быть очевидно всем на Земле, но Хаус знает, что это вообще никому не очевидно. Все эти мысли кажутся странно знакомыми. — Я иду в бар за углом, буду рад, если вы присоединитесь, — слышит он мягкий, низкий голос, от которого дикие мурашки бегут по затылку. Ему кажется, что он где-то его слышал. Профессор, имени которого Хаус не помнит, говорит что-то в ответ, но Хаус не слушает. Мужчина кивает с облегчением, и направляется к выходу. Ноги ведут Хауса следом, но он не в силах объяснить, почему. Он оказывается в дерьмовом баре отеля, где он наблюдает за ним краем глаза. Мужчина что-то в сердцах рассказывает бармену, явно слегка опьяневший — он толком не слышит слов, но редкое эхо его повышенного голоса звенит открытыми ранами. Мужчина красив до абсурда, и Хаус не может перестать пялиться. Их взгляды встречаются. Он думает о тёмно-зелёной траве и розовых лепестках. — Ты можешь перестать это включать?! — Раздраженно выпаливает мужчина, когда песня, сыгранная трижды, заходит на четвёртый круг. Он снова смотрит на Хауса и закатывает глаза с ухмылкой. ты сделан из камня, Грегори, — звучит в голове голос отца, но он приглушает его, потому что его слова — яд. Ему кажется, что всё это уже было. Мужчина не видя смотрит на конверт, который он продолжает нервно мять. Он проводит рукой по волосам, устало жестикулирует и что-то бормочет бармену. Хаус допивает свой стакан виски. Песня начинает играть в пятый раз. То, что происходит дальше настолько быстро, что сливается в размытое пятно: мужчина вскакивает на ноги, выхватывает у бармена стакан виски и с ревущим «иди на хуй!» швыряет его в человека, стоящего перед музыкальным автоматом. Он промахивается не менее, чем на фут, и стакан разбивает причудливое зеркало, мирно висевшее на стене. Пол весь усыпан битым стеклом, и это даже красиво — тёмно-зелёный пересекается с красным, редкие пятна цветов повторяются тысячи раз в осколках зеркала. Мужчина ошалело смотрит на свои руки. Хаус не может сдержать смех. Кто-то ахает от шока, кто-то явно звонит в полицию, а кто-то тоже начинает кидаться стаканами и драться, а мужчина просто стоит, растерянный и явно смущённый. Он оглядывается, потерянный и всё ещё пьяный, не в силах поверить в то, что сделал. Его взгляд останавливается на Хаусе, который всё ещё истерически смеется, уголки его губ дергаются наверх, и через несколько секунд он тоже заходится смехом. Этот смех отличается от того, который Хаус видел на конференции, — он искренний, он открытый и неуместно бесстыдный. Хаус поднимает в воздух пустой стакан, и мужчина улыбается. Он ловит себя на странной мысли, что никогда не встречал никого интереснее. Вечеринку прерывает полиция. Они надевают на мужчину наручники, что Хаус считает неуместным и излишним, поскольку его виноватый вид предполагает, что он сам пошёл бы за ними. Хаус ловит такси и следует за полицейской машиной в участок, где выплачивает залог, даже не взглянув на сумму на листке. Он тратит некоторое время на решение бюрократических вопросов со случайным юристом, работающим в участке, и на этом всё кончено. — Я обо всём позаботился! — Восклицает он, вскакивая со скамейки, когда мужчину наконец выпускают из участка. — С возвращением из тюрьмы, мама скучала по тебе! — Ты… — Он в замешательстве качает головой и сужает брови, тыкая пальцем на Хауса. — Ты тот мужик, который заплатил за меня залог? — Я предпочитаю Грегори Хаус, — саркастически отвечает он, внимательно наблюдая за мужчиной. — “Мужик который заплатил за меня залог” это среднее имя, но мне оно кажется скучным. Кто вообще так ребенка назовёт? Очевидно, мама любит тебя больше. Он пьян и говорит слишком много. Мужчина смотрит на него в замешательстве, и Хаус вдруг понимает, насколько это всё глупо. — Джеймс Уилсон, — говорит мужчина, и его губы растягиваются в искренней улыбке. — Среднее имя "мужик, который разбил старинное зеркало", но оно тоже скучное. Хаус ухмыляется, протягивая руку для рукопожатия. Он ухмыляется и ухмыляется, не в силах сдержаться и объяснить это странное, огромное облегчение, охватившее всё его существо. Они пьют до конца ночи в двух разных пабах. Хаус, наконец, узнаёт секрет конверта — Уилсон высказывается о том, как жестоко поступила его жена, сообщив ему о желании развестись через адвоката. Смотря себе на колени. он тихо признается, что так и не смог открыть конверт и прочитать письмо, хотя он прекрасно знает, что внутри. Они говорят так, будто знают друг друга вечность, и Уилсона, кажется, не беспокоят все резкие комментарии Хауса — вместо этого он искренне смеётся над каждым, и Хаус думает, что скучал по нему. — Нет-нет-нет, — Хаус хватает Уилсона за плечи и вытаскивает его из третьего бара ещё до того, как они успевают войти. — Внутри мозаичное окно, а у меня деньги кончились. Уилсон хохочет и виснет на плечах Хауса для равновесия. Хаус смееётся в ответ и думает, что никогда не был так счастлив. Он входит в бар один, оставляя Уилсона прислоненным к стене здания, чтобы купить виски. Когда он выходит с бутылкой, Уилсон широко ухмыляется. — Ты что теперь, раз и навсегда отказываешься ходить со мной в хорошие бары? — спрашивает он, но Хаус слышит только раз и навсегда. — Хочешь работу в Нью-Джерси? — спрашивает он в ответ, и сердце без причины пропускает удар. — Учебная больница Принстон-Плейнсборо. Хорошее онкологическое отделение. Сексуальная начальница с сочной задницей. Зарплата не… — Да, — перебивает его Уилсон мягким, тихим голосом, — неплохо бы сменить обстановку. И он улыбается ему, такой молодой, ебанутый и к чертям переломанный, что Хаусу хочется его поцеловать. Они бродят по улицам, по очереди прикладываясь к бутылке, в поисках отеля, где остановился Хаус. Они находят его чудом, и девушка на рецепции недовольно щурится, когда они хромают сквозь зал, неудержимо хихикая и цепляясь друг за друга для равновесия, пытаясь делать вид, что не пьяные. Уилсон не может вспомнить номер комнаты, в которой остановился. — Так давай вычислим! — Хаус принимает серьезное выражение лица. — Я медицинский Шерлок Холмс. — Звучит неплохо, — отвечает Уилсон, тоже принимая сосредоточенное выражение. С минуту они смотрят друг на друга, пытаясь сохранить сосредоточенный и решительный вид. Хаус трёт подбородок. Уилсон сужает брови и кладёт руки на бёдра. — Идеи есть? — Спрашивает он с невероятно умным видом. — Неа, — отвечает Хаус, не совсем в состоянии вспомнить, что именно они пытаются вычислить. — У тебя? Уилсон качает головой, сжав губы в тонкую линию. — Точно! — С энтузиазмом выкрикивает Уилсон после ещё одной минуты сосредоточенных переглядываний. — У меня же ключ! — Какой ключ? — Спрашивает Хаус, совершенно потерянный. — От номера, — победоносно заявляет Уилсон. — Номер должен быть написан на ключе! Ещё пять минут они обшаривают одежду Уилсона в поисках ключа. Хаус помогает, потому что Уилсон слишком пьян для этой задачи. Их руки соприкасаются друг с другом, и Уилсон почему-то проверяет карманы Хауса тоже, и когда рука Хауса скользит в задний карман его джинсов, он не может вспомнить, что именно они ищут. — Погоди, ты же вроде остановился в отеле с зеркалом? — спрашивает он, держась за плечи Уилсона. Уилсон выпрямляется и оглядывается с искренне озадаченным лицом, — "А это разве не он?" Хаус не может сдержать смешок, — "Пойдем со мной, идиот". Он тянет его вперёд за рукав. Они тратят ещё пять минут на поиски его ключа, и руки Уилсона на нём заставляют Хауса покраснеть. Наконец Уилсон вытаскивает ключ из пальто, и после невероятных совместных усилий им удаётся открыть дверь. — Ты остаешься здесь, — заявляет Хаус и падает на кровать, слишком пьяный, чтобы снять обувь. — Ты вообще не Шерлок Холмс, — осуждающе сообщает ему Уилсон и засыпает, как только его голова касается подушки. Он просыпается с ужасным похмельем. Голова кажется раскалённым камнем, во рту пересохло, и недалеко от его лица лежит чёрный ботинок. — Джеймс Уилсон, — хмыкает он, переворачиваясь на бок, чтобы встряхнуть ещё одно тело на кровати. — Вставай. Уилсон издаёт обиженный, недовольный звук, но не открывает глаз. Он выглядит непростительно молодо. С ужасным усилием Хаус выползает из кровати и добирается до раковины, где выпивает два стакана воды подряд. Капли стекают изо рта на футболку, но ему всё равно. Он наполняет ещё один стакан. — Джеймс Уилсон, — снова хмыкает он, встряхивая его. — Ты обезвожен и ты опаздываешь. Вставай. Уилсон наконец открывает глаза. Он смотрит на Хауса, висящего над ним на нетвердых ногах со стаканом воды, в полном замешательстве. — Ты вообще помнишь, кто я? — спрашивает Хаус, приподняв бровь. — Вообще не Шерлок Холмс, — сквозь похмелье улыбается Уилсон, и Хаус улыбается в ответ. Они переживают утро, принимая лошадиные дозы ибупрофена и запивая его крепким кофе. Они не идут на конференцию в этот день, и ни в один из следующих, предпочитая скучным презентациям ночи в барах. В их последний вечер Хаус вдруг думает, что за всю его жизнь никто не подходил к нему так близко. Он откашливается. — Насчет Принстона, — говорит он так ровно, как только может. — Я не шутил. — Я тоже, — Уилсон смотрит на него. — Сразу после интернатуры. И всё улажено. Они время от времени звонят друг другу, пока Уилсон проходит интернатуру, чего Хаус никогда не делает ни с кем другим. Когда интернатура завершена, он сообщает Кадди, что завёл себе онколога, и спустя несколько успешных манипуляций с его стороны она предлагает Уилсону работу. Он переезжает в Нью-Джерси, и ему нравится больница и город, и остальной персонал "очень приятный", поэтому Хаус выдыхает, радуясь, что Уилсон не собирается сбегать. Он всё ещё хочет поцеловать его, но это не очень хорошая идея. Уилсон интересный и Уилсон весёлый, и Уилсон стал его лучшим другом ещё до того, как узнал его имя, и Хаус не может рисковать этим ради поцелуя. Потерять Уилсона было бы… неудовлетворительным, и поэтому он решает поцеловать его позже. Когда всё более устаканится, наверное. А потом он встречает Стейси и влюбляется, а Уилсон женится во второй раз. Кадди одобряет открытие диагностического отделения, и Хаус заставляет Уилсона просмотреть кучу полученных им резюме, и Уилсон ноёт, но всё равно соглашается, просто ради шоу, в котором Хаус будет руководить командой живых людей. Он объявляет Хаусу, что это будет катастрофически уморительно, а затем случается инфаркт. Он теряет мышцы в ноге и превращается в калеку. Он огрызается на Стейси, Уилсона, Кадди и всех, кто оказывается поблизости, потому что это больше, чем он может вынести. Потому что он не просил об этом, потому что он лучше бы умер чем стал жалким калекой, и она сделала это с ним. — Я ухожу, — сообщает ему Стейси всего через месяц. И она и правда уходит, оставляя его искалеченным и сломанным, жалкой тенью человека, которым он раньше был. Он воет по ночам и закидывается викодином, его грудь разорвана и вскрыта, все его внутренности разбиты, а перья обрезанных крыльев разбросаны по полу гостиной. Второй брак Уилсона разваливается, потому что он всегда с ним — он бормочет какую-то чушь о том, что ему нужна поддержка, но Хаус знает, что Уилсон просто хочет убедиться, что он не убьет себя. И он, вероятно, убил бы, если бы Уилсон не носился с ним всё время как курица с яйцом. Хаус кричит и огрызается — он превращает слова в ножи и метает их в Уилсона, превращая того в идеальную мишень — он делает всё возможное, чтобы отпугнуть его просто потому, что должен, но у него ни черта не получается. Через два месяца после инфаркта Уилсон покупает ему трость. Трость очень красивая и солидная, а Хаус разбит и несчастен, и поэтому они снова орут друг на друга безо всякой причины. — Ты маньяк! — Он кричит и машет на него этой дурацкой тростью, прислонившись к кухонной стойке и указывая на свою ногу. — Ты можешь это починить? Потому что если нет, то меня ты тоже нихера не починишь. Просто отъебись уже от меня! — Дело не в том, чтобы чинить тебя, идиот! — Уилсон сужает брови и взмахивает рукой, указывая пальцем на Хауса. — Дело просто в том, чтобы быть с тобой. Тебе нужен кто-то, Хаус. Ты один не выплывешь. — Ну, тогда мне не нужен ты! — Хаус шипит и случайно переносит вес на больную ногу. На ногу. Он невольно вскрикивает и пошатывается. Уилсон тут же срывается с места, чтобы поймать его, но Хаус с силой размахивает тростью, чтобы отогнать его, и удерживает себя, хватаясь за стойку левой рукой. Когда он поднимает глаза, Уилсон прижимает руку ко лбу. Он опускает её вниз и смотрит на кровь на пальцах. Вот и всё, думает Хаус. Он перешел черту. — Это не случайно, — говорит он, следуя мазохистскому желанию сделать хуже, сделать так, чтобы Уилсону было легче уйти. — Я сделаю это снова, если ты ко мне приблизишься. Уилсон просто смотрит на него, его лицо нечитаемо. Он смотрит и смотрит, и Хаус может видеть все слои неверия и обиды, которые, как кажется Уилсону, он успешно прячет. А затем он разворачивается на каблуках и без единого слова направляется к двери. Она захлопывается с ужасным грохотом позади него. Он соскальзывает на пол и закрывает голову руками. Он думает о бритве на полке в ванной и о двадцати пяти таблетках викодина, которые у него есть, он думает о наиболее продуктивном способе полного уничтожения себя. Он не может придумать ни одного лучше того, что он только что исполнил. Потерять Уилсона было неизбежностью, он знал это с самого начала. Они были слишком разными и слишком похожими совершенно несовместимым образом — оба слишком сломанные, чтобы продержаться вместе долго. Он знает, что в отделении онкологии всегда было пари о том, когда Уилсон наконец пошлёт его. Он знает, что Уилсону было бы лучше без него. Он всё это знает, но не может сдержать истерического всхлипа — всего один беспорядочный вдох, слишком человеческий, чтобы спихнуть его на ногу. Он даже ни разу не поцеловал его. Что-то твердое утыкается ему в плечо. Он поднимает голову и видит Уилсона с непроницаемым выражением лица, протягивающего ему автомобильную аптечку. Хаус морщит лоб, и Уилсон без единого слова падает на пол рядом с ним. Хаус смотрит на него, озадаченный и сбитый с толку, абсолютно не понимая, чего от него ждёт Уилсон. Он прислонился спиной к стойке, голова запрокинута, глаза закрыты. После минуты кричащего молчания он открывает один глаз, указывает пальцем на рассечение на лбу и говорит: "Зашивай, придурок". Хаус открывает аптечку и долго копается в ней, ища инструменты. Он дезинфицирует рану и применяет анестетик, концентрируясь на всех тех вещах, которые он умеет делать. Он берёт швы и приступает к работе, стараясь унять дрожь в руках. — А теперь послушай меня, — говорит Уилсон и морщится от иглы, глаза по-прежнему закрыты. — Я никуда не уйду. Это моё последнее слово. Ты можешь… — Но Уилсон, — начинает Хаус. — Заткнись — и накладывай швы, — твёрдо говорит Уилсон голосом, который он использует в тех редких случаях, когда возражать ему опасно физически. — Я никуда не уйду. Точка, — он снова морщится, когда Хаус делает ещё один стежок. — Ты можешь сколько угодно ныть и спорить, но это ничего не изменит. Ты можешь покалечить и меня тоже, если тебе очень хочется, но это тоже ничего не изменит. Ты можешь орать на меня и бить меня, и я всё равно никуда не уйду, правда я тебя к чертям усыплю, если ты будешь слишком агрессивным. — Он открывает глаза и их взгляды пересекаются. — Пожалуйста, давай пропустим ту часть, в которой ты пытаешься меня спугнуть. Просто… — Он опускает взгляд на свои руки. — Пожалуйста. Уилсон поднимает глаза, и Хаус замечает, каким уставшим он выглядит. У него ужасные мешки под глазами, наверное, он похудел на пару фунтов за последние недели, и он измотан. — Ладно, — тихо говорит он, глядя куда угодно, только не на Уилсона. — Хорошо. И он позволяет ему остаться. Он учится ходить с тростью и орёт на Уилсона после того, как тот предлагает ему найти психотерапевта, он возвращается в Принстон и делает жизнь Кадди такой же невыносимой, какой она была до его инфаркта. Уилсон становится заведующим отделением онкологии, а Хаус глотает таблетки викодина как конфеты, но ни Уилсон, ни Кадди ничего не могут с этим поделать. Планы «отделения» возвращаются к жизни, и после нескольких месяцев террора Кадди, после которых она отдаёт ему комнату, которая раньше была ортопедической для его департамента, он начинает брать интервью. Он выбирает Чейза, Формана и Кэмерон, что является лучшей комбинацией, чем он ожидал. Они более интересны, чем другие абитуриенты, и ему, вероятно, слишком нравится изучать, манипулировать и играть с их юной хрупкой психикой. Он думает о том, чтобы поцеловать Уилсона во время его третьего развода, но тогда он сам ещё не отошел после “второго пришествия” Стейси. Он думает о том, чтобы поцеловать Уилсона, когда тот переезжает к нему, но затем Уилсон находит эту умирающую девушку, которой ему нужно подарить наполненные блаженным сексом последние месяцы жизни. Он думает о том, чтобы поцеловать его после того, как его подстреливает пациент, но затем Уилсон и Кадди придумывают этот предательский план, суть которого в том, чтобы не дать ему знать, что он на самом деле вылечил своего пациента чтобы «его крылья не растаяли» — и после этого он не может думать о том, чтобы поцеловать Уилсона не меньше года. Годы летят неразличимым комом и затягиваются в водоворот прошлого. Его первая команда разваливается, а затем он находит вторую, и он не говорит им, но они нравятся ему даже больше. А потом умирает Эмбер, а Катнер убивает себя, и он оказывается в чёртовом дурдоме. Он думает, что они с Уилсоном в конце концов поцелуются когда Уилсон покупает им квартиру после того, как Хаус выходит из больницы. Он убеждается в этом, когда Уилсон дарит ему неприлично дорогой орган. Он даже думает о том, чтобы начать действовать когда одним утром он обнаруживает на кухне первую жену Уилсона. И Уилсон выгоняет его. И это нормально, правда. Не то что бы ему была нужна сиделка. Не то что бы Уилсон ему хоть что-то обещал. Его роман с Кадди — самая логичная и нелогичная вещь, которая когда-либо случалась с ним. Он так же счастлив, как был со Стейси, и один блаженный идиотский год он считает, что это и есть его счастливый конец. Но она бросает его, и он разрушает её дом, потому что она разрушила его, и проводит больше года в тюрьме. Он искалечен внутри до уровня необратимости. Но он возвращает своё отделение и Уилсона после тюрьмы, потому что склонен всегда бороться за то, что хочет. А потом он снова думает о том, чтобы поцеловать Уилсона, и теперь, кажется, и правда пора, потому что всё остальное с ними уже случилось. Он улыбается, когда приходит на работу в обычный вторник, потому что знает, что готов. В этот день Уилсон сообщает ему, что у него рак. Как будто жизнь уже не избила его до потери сознания. Как будто он не был ходячим мешком сломанных костей. И, конечно же, Уилсон отказывается от химиотерапии. Ему хочется смеяться истерически, когда Уилсон пытается подготовить его к жизни без него. Ему хочется смеяться до слез, когда Форман приглашает его на матч, который должен состояться после смерти Уилсона. Они все ведут себя так, будто после этого хоть что-то будет, и он задается вопросом, они просто глупы или настолько наивны. Когда они сбегают, у него на руках две ампулы морфия. Он следит за тем, чтобы Уилсон никогда не узнал о второй, потому что он наверняка закатил бы истерику и разбил бы вторую ампулу, а Хаусу пришлось бы ограбить какую-нибудь маленькую деревенскую больницу, чтобы достать еще одну. Потому что он не собирается жить без Уилсона. У него больше ничего нет. В дороге он счастливее, чем когда-либо. Их ничего не волнует, они мчатся по шоссе и делят комнаты в дерьмовых мотелях или роскошных отелях — просто потому, что могут. Он думает о том, чтобы поцеловать Уилсона раздражающе часто, но он не может рисковать — он не даст Уилсону шанс вышвырнуть его из того, что осталось от его жизни, и умереть в одиночестве в страшной агонии. Ему достаточно того, что у него уже есть. Достаточно просто Уилсона. Этого всегда было достаточно, на самом деле. Спустя четыре месяца в дороге они останавливаются в президентском номере лучшего отеля Нового Орлеана. Они бродят по городу два дня, возвращаясь в гостиницу только для того, чтобы поспать. Они посещают бар, где два десятилетия назад Уилсон разбил зеркало, и пытаются воссоздать свой путь от полицейского участка до отеля, в котором оставался Хаус. Они пьют скотч двадцатилетней выдержки прямо из бутылки, а потом они его находят. Уилсон просто смотрит на здание не менее десяти минут в полной тишине. Оно выглядит по-другому — теперь более современное и модное, и они передают друг другу бутылку, наблюдая, как в окнах то загорается, то гаснет свет. — Как ты думаешь… — Уилсон откашливается. — Ты помнишь свой номер? Когда мы встретились. Сердце падает к ногам без всякой видимой причины. — Я не помню номер комнаты, но помню, где она, — его голос неожиданно хриплый, и он смывает ком в горле скотчем. — Я хочу посмотреть, — голос Уилсона твёрд и решителен, и ему это не нравится. Когда они входят в здание, тревога выливается на него ушатом ледяной воды, и Уилсон улыбается администратору в своей очаровательной манере. Он не слушает их разговор, но она охотно посылает другую девушку, чтобы помочь им найти ту комнату. Они проходят коридор, где искали ключ Уилсона, держа друг друга за руки. Его ноги как будто помнят путь, и они ведут их к нужной комнате сами по себе. Уилсон выглядит счастливым, и они возвращаются на рецепцию. Его накрывает тошнота, когда ресепшионистка вручает Уилсону ключ, и он с широкой улыбкой оставляет ей чаевые в десять раз больше, чем цена за номер. — Мы будем курить, — говорит он ей и подмигивает. — Не хочу, чтобы нас беспокоили. Девушка улыбается и кивает, явно не заботясь о курении с такой суммой денег, свалившейся на нее из ниоткуда. Вот тогда и приходит мысль. Все эти месяцы он избегал её с ошеломляющим успехом. Легко было сделать вид, что они просто в долгом и заслуженном отпуске. Было легко игнорировать кашель Уилсона, который развился у него в течение последних недель, потому что это был ещё не тот кашель. Было легко сделать вид, что Уилсон не умирает. Хаус направляется к дивану, как только они входят в комнату, и устало падает на него. Уилсон садится в кресло напротив, не рядом с ним, и это ужасный знак. Уилсон закрывает глаза. — Хаус, пора, — просто говорит он. Ему хочется заорать, что не пора. Ему хочется вскочить на ноги и выть, что у них ещё есть время, чтобы просто жить, у них ещё есть время, чтобы объехать сотни других мест, у них даже ещё есть время на химиотерапию. — Ты тоже знаешь, что пора. Просто не хочешь признавать это, — улыбается Уилсон, глядя ему в глаза. — Нет, — рычит Хаус, пальцы смыкаются мёртвой хваткой на диванной подушке. — Уилсон, нет, ты всё ещё… — Хаус, — перебивает его Уилсон взмахом руки, — Да. Ты сам слышишь кашель. Боль в груди усиливается, и последние две недели меня каждое утро тошнит. У меня постоянно кружится голова, и ездить на байке больше не безопасно. Он слышит стук своего сердца в ушах. Дыхание сбивается от адреналина, и ему кажется, что он чувствует, как он течет по его кровотоку. Мир замедляется и ускоряется одновременно. — Я видел всё это раньше. Ты же знаешь, что я видел, — говорит Уилсон пустым голосом. — В любое время на этой неделе начнется агония. Я знаю, что говорю. Он тянется за своим рюкзаком и после быстрого поиска протягивает Хаусу ампулу морфия и шприц. — Я не хочу узнавать… как она ощущается, — бормочет он, глядя на ковер. Хаусу хочется упасть к ногам Уилсона и выть. Протянутая рука всё ещё висит в воздухе. — Я принес свой, — грубо говорит он. Уилсон кивает и убирает руку. — Мы поэтому в Новом Орлеане? — спрашивает Хаус, больше не пытаясь скрывать дрожь в голосе. — Это и был твой план? Уилсон только улыбается ему, — Тебе всегда нравились метафоры. Он может только кивнуть. Уилсон закуривает сигару стодолларовой купюрой, и они передают её друг другу, медленно заполняя комнату серым дымом. Хаус отпускает всё это, и они смеются и болтают о чепухе, допивая бутылку, что кажется мгновением и вечностью. — Я боялся, что мы не доберемся сюда раньше, чем я… — Внезапно говорит Уилсон, глядя на свои колени. — Ты добрался, — шипит Хаус хриплым, дрожащим голосом. — Мы добрались. А потом он наблюдает, как Уилсон встаёт и направляется к кровати. Всё невыносимо медленно и оглушающе быстро — он закатывает рукава рубашки и падает на простыни, раскинув руки. Ладони начинают ощутимо подрагивать. Он хочет встать и броситься бежать, он хочет вызвать скорую и заставить Уилсона пройти химиотерапию ещё раз, он хочет заснуть и забыть, что Уилсон в принципе хоть когда-то существовал. Уилсон смотрит на него и улыбается. — Хэй, — говорит он мягким, низким голосом. — Всё в порядке. Всё хорошо. Будто загипнотизированный, Хаус хромает к кровати. Он старается не думать о том, что делает, когда набирает в первый шприц удвоенную смертельную дозу. Он прикрывает спиной свои руки от Уилсона, и точно так же наполняет второй шприц, оставляя его лежать на полу возле кровати. Он садится на колени рядом с Уилсоном, прямо на кровать. Будто со стороны он наблюдает за тем, как его собственная рука со шприцем медленно приближается к предплечью Уилсона. Всепоглощающая, первобытная паника прошивает сердце резким ударом насквозь, и игла застывает всего в дюйме от его вены. Он слышит собственный кровоток. Он слышит кровоток Уилсона. — Говорят, нужно любить по-настоящему, чтобы убить, — тихо шепчет Уилсон, и Хаус вздрагивает. — Ты единственный, кто сделал бы это для меня, Грег. Сирена проезжающей мимо машины скорой помощи оглушающе, невыносимо громкая. Перед ним Уилсон — твёрдый и живой — уже давно не такой юный, но бесконечно красивый, гораздо красивее, чем в день их знакомства. Хаус медленно вдыхает и выдыхает, взгляд примерзает к проводам его вен, к проводам, которые качают кровь в его кровотоке, качают её в его легкие, чтобы его грудь поднималась и опускалась и он дышал, качают кровь вверх к мозгу, чтобы он шутил и улыбался, и вниз по его ногам, чтобы он мог бегать; качают её скрупулезно и целенаправленно, качают её, чтобы делать Уилсона возможным, качают её неизменно, чтобы Уилсон жил. — На Земле больше никого нет, — шепчет Уилсон. Он прокалывает вену и надавливает на поршень. Уилсон громко выдыхает с облегчением, и прежде чем он успевает хоть что-либо сделать, Хаус быстро перекатывается на бок и тянется к лежащему на полу шприцу чтобы нажать на другой поршень и впрыснуть морфий в собственный кровоток. — Хаус! Ты что… — Уилсон выкрикивает, когда Хаус перекатывается обратно к нему, чтобы они лежали лицом друг к другу. — Нам осталось жить пять минут, — выдыхает он, придвигаясь к Уилсону, и осторожно кладя руку ему на талию. — Выбери другую тему. — Ты должен был двигаться дальше! — Восклицает Уилсон, беспардонно хватая его за рубашку и прижимая к себе ближе с нескрываемой, захватывающей дух срочностью. Рука Уилсона ложится к нему на талию, и он просовывает ногу между его ног. — Ты же не верил в это всерьез, правда? — Ты идиот, — шепчет Уилсон, прижимаясь к нему лбом. Его руки на его спине, его руки на его талии и бёдрах, его руки повсюду, как в день их знакомства. Хватая ртом воздух, Уилсон решительно, жадно прижимает его ещё ближе, и Хаусу кажется, что они касаются каждой клеточкой тела. — Ты всегда верил что там что-то есть, — бормочет Хаус, ладонь на спине Уилсона. — Как я мог отпустить тебя одного, Джеймс? Уилсон пропускает вдох. — Я всю жизнь хотел… — Я тоже, — шепчет он, и находит губы Уилсона своими. Они мягкие и теплые, и Хаус чувствует на них привкус виски. Поцелуй медленный и нежный, ленивый даже — будто совсем не первый. Хаус чувствует, как язык скользит по его нижней губе, и тихо всхлипывает от этого ощущения, потому что бояться больше нечего. Потому что Уилсон целует его. Ему хочется отстраниться и сказать всё то, что он никогда не говорил. — Я знаю, — шепчет Уилсон прямо ему в рот, не позволяя их губам разойтись ни на секунду. — Вообще всё — знаю. Хаус лишь всхлипывает в ответ, эйфория начинает медленно расползаться по телу. Его хватка на спине Уилсона усиливается, и он улыбается, когда чувствует крепкую ладонь на своей талии. Уилсон целует его так, словно у них есть всё время мира — невыносимо нежно, осторожно, любяще. Поцелуй расцветает в вечность, покрывая комнату мягкими розовыми лепестками. Он целует его часами, которые превращаются в дни. Он целует его неделями, которые наслаиваются на другие, кирпичик за кирпичиком, формируя годы. Он целует его то, что кажется вечностью, и что, возможно, ею и является. — Мы уже должны были умереть, — улыбается Уилсон прямо в его губы, нежно придерживая его за лицо. — Это был морфий или очередная твоя уловка, чтобы развести меня на химиотерапию? — А сработало бы? — спрашивает Хаус, глаза всё ещё закрыты, губы касаются губ Уилсона, когда он говорит. — Я не знаю. Так это уловка? — Нет. — Может быть, тогда это рай, — шепчет Уилсон, запуская руку в его волосы. — Ты становишься таким сентиментальным на смертном одре, ещё минута, и ты начнёшь швыряться признаниями. — Вообще-то это скорее по твоей части, — смеётся Уилсон и откидывает голову назад. — Но я никому не скажу. Он чувствует траву под пальцами, когда проводит рукой по спине Уилсона. Его глаза распахиваются, но он видит только Уилсона и траву прямо под ним. — Кажется, я галлюцинирую на морфии, — говорит он, всё ещё не желая ни на йоту отстраниться от него, чтобы осмотреться вокруг. Уилсон медленно открывает глаза. Он замечает траву под Хаусом и хмурится так по-уилсоновски, что Хаус не может сдержать глупый смешок. Он выглядит моложе — почти так же молодо, как в тот день, когда они встретились. Они лежат на бескрайнем поле тёмно-зелёной травы, а ветер развевает стайки нежно-розовых лепестков. Хаус ловит один из них между пальцами. — Ну и как я мог отпустить тебя одного в этот цветочный рай? — Саркастически спрашивает он, и Уилсон улыбается. Воспоминания начинают медленно обрушиваться на него, и он помнит свою первую и вторую так же ярко, как третью. — Я встретил тебя, — шепчет Хаус, осторожно проводя пальцами по его подбородку. — Я наконец-то встретил тебя. Глаза Уилсона наполнены таким ярким светом, что он мог бы освещать улицы. Его пальцы чертят неустойчивые круги на груди Хауса. — Мне жаль, что я не поцеловал тебя в ночь, когда мы встретились. Ветер внезапно усиливается, закручивая розовые лепестки в маленькие ураганы. Хаус хватается за него, он обхватывает его руками, прижимаясь к нему изо всех сил. Уилсон прижимает его к своей груди, крепко обхватив руками его спину. — Джеймс, — шепчет ему Хаус, но как бы сильно он ни держал Уилсона за плечи, он чувствует, как крюк в животе тянет его вверх, и внезапно лишь свет, свет и только свет. Четвертая — последняя. После холодных ванн он сворачивается в своей постели и пытается вспомнить эти странные сны о поле, заросшем тёмно-зелёной травой. Оно снится ему не часто — только в самые тяжёлые дни. Он не может объяснить, но сон делает его счастливым — таким счастливым, каким он никогда не был. Мягкие розовые лепестки танцуют в руках ветра, и он слышит тихий смех. Вместе с ним в этом поле есть ещё кто-то, но он никогда не может вспомнить лица. Этот сон становится его тайным талисманом, его странным защитником. Он думает о поле, когда Джон заливает ему в уши яд, он думает о ком-то из того сна, кто никогда не позволил бы Джону причинить ему боль. И, как ни странно, это работает — странная тень всегда с ним, она стоит прямо за его спиной и спит рядом с ним под кустом, она гладит его по волосам под потоками ледяного дождя, его тень никогда не покидает его. Он никогда полностью не признает эти мысли. Это попросту стыдно, в конце концов. Но тень отправляется с ним в медицинскую школу, наполняя его сердце необъяснимой надеждой. Он не может точно сказать, на что именно надеется. Но он заканчивает медицинский институт, и ему по-прежнему кажется, будто на Земле больше никого нет. Он устраивается в больнице Принстон-Плейнсборо, где делает жизнь Кадди настолько невыносимой, насколько может. Когда он отпугивает своим отношением одну из потенциальных инвесторок, Кадди рвёт и мечет. Однако она точно к нему неравнодушна, ведь он отделывается всего лишь посещением медицинского конгресса в Новом Орлеане. Он почему-то нервничает в самолете и запивает тревогу самым дорогим виски — лишь бы ещё больше разозлить Кадди счётом за поездку. Конгресс унылый и скучный, как он и ожидал, но он ведёт себя почти прилично, срывая только два и без того катастрофических выступления. На вторую ночь он ходит по коридору, равнодушно прислушиваясь к разговорам людей. Он находит уединенное место перед окном, где крадёт бокал вина с подноса официанта. Он слышит тихий низкий смешок где-то справа. Он почти подпрыгивает от неожиданности, поворачивая голову на звук. Симпатичный молодой человек, красивый даже, стоит к нему боком у другого окна. В руках у него нераспечатанный конверт, который он тревожно мнет пальцами. Он выглядит до боли знакомым, но Хаус не может припомнить, чтобы видел его раньше. Сердце заходится бешеным ритмом, сердце ноет в необъяснимом припадке, и ему стоит больших усилий остаться стоять на месте. — Я иду в бар за углом, буду рад, если вы присоединитесь, — говорит мужчина мягким, низким голосом профессору, с которым разговаривает. Профессор извиняется, и мужчина, кажется, чувствует облегчение. Он разворачивается на каблуках и идет к выходу. Ему кажется, что он видел всё это уже тысячи раз. Сердце заходится в крике, сердце мучительно тянется за ним. Он думает о розовых лепестках и тёмно-зелёной траве. Сердце толкает его вперёд. Он догоняет мужчину прежде, чем его рука успевает дотронуться до дверной ручки. — Доктор Грегори Хаус, — он прыгает между мужчиной и дверью, не давая ему открыть ее. — Служба спасения от пьянства в одиночестве. Мужчина смотрит на него в замешательстве, и Хаус вдруг понимает, что всё это страшно глупо. Сердце панически пропускает удар. — Доктор Джеймс Уилсон, — говорит мужчина, вдруг расплываясь в широкой, искренней улыбке. — Я уже думал, вы пропустили мой заказ. Хаус сумасшедше улыбается ему, не в силах себя контролировать. По пути в бар Хаус наблюдает за ним краем глаза. Его черты мягкие и твёрдые, а его аккуратные волосы растрёпываются от дуновения ветра. Они сидят в баре, где Уилсон рассказывает ему о своём внезапном разводе и о том, как уже несколько дней он не может распечатать конверт, а Хаус жалуется на Кадди и больницу, и ему кажется, что он знал его вечность. Когда одна и та же песня начинает играть в пятый раз, Уилсон выхватывает стакан из рук Хауса и с ревом «да иди ты нахуй!» бросает его в человека, стоящего перед музыкальным автоматом. Он промахивается не менее чем на фут, и красивое зеркало, висящее на стене, разбивается с ужасным треском. Осколки падают на пол, миллионы раз отражая огни бара и потрясённые лица людей. Уилсон ошалело смотрит на свои руки. Хаус действует на чистых инстинктах. Прежде чем хоть кто-то успевает среагировать, он протягивает руку и хватает его ладонь, с силой толкая Уилсона к выходу. Уилсон следует за ним — они выбегают из бара и мчатся с дикой скоростью по улицам, по-прежнему рука в руке, не отдавая себе в этом отчёта. Они останавливаются не меньше, чем в пяти кварталах от бара — Хаус складывается пополам и думает, что сейчас выплюнет свои лёгкие. — Какого черта, — говорит он, задыхаясь, и поднимает взгляд на Уилсона, — это было? Уилсон тоже не в лучшей форме — он прислоняется к зданию, и его лицо безмерно красное в жёлтом свете уличных фонарей. — Это была дерьмовейшая песня. Их взгляды пересекаются, и уголки его рта дергаются. Мгновением позже они заходятся диким смехом — Уилсон складывается пополам у стены и прячет лицо в ладонях. Они смеются и смеются, голова Хауса касается плеч Уилсона, и, может быть, это истерично и импульсивно, но ему кажется, что он никогда не был таким счастливым. Они покупают бутылку виски двадцатилетней выдержки просто потому, что это кажется уместным. Они бродят по улицам, передавая её друг другу, и Хаус узнаёт, что Уилсон онколог, ищущий стажировку, и что у него есть два брата, один из которых пропал два года назад. Он узнаёт, что Уилсону нравятся Пинк Флойд и романы о Шерлоке Холмсе, узнаёт имена его родителей и то, каким одиноким было его детство. Ему кажется, что он узнает, что такое любовь. — Блять! — Восклицает Уилсон, руки взлетают к голове, когда они пересекают реку. — Я оставил там письмо о разводе! Они посреди моста. Хаус прислоняется к перилам, с легкой улыбкой наблюдая за паникой Уилсона. — Я думал, ты выучил обложку наизусть, — спрашивает он, приподняв бровь в фальшивом удивлении. — На нем моё имя, идиот! — Шипит Уилсон, руки упираются в бедра. — Они узнают, что это я! — Хэй, — говорит Хаус, осторожно хватая Уилсона за плечо в попытке успокоить. — Тебя не отправят в тюрьму за то, что ты разбил зеркало. Мы можем позвонить моему адвокату утром и спросить, что нам делать. Уилсон молча смотрит на него. Хаус прикусывает язык. — Звучит разумно, — выпаливает он, слегка краснея. Хаус потягивает виски, просто чтобы занять себя чем-нибудь и перестать пялиться. Вскоре Уилсон забывает о конверте и тоже прислоняется к перилам — так, что их бока соприкасаются. Он смеётся над резкими комментариями Хауса и находит его больничные истории просто умозрительными, и Хаус случайно кладет руку к нему на колени, не в силах себя контролировать. мне жаль, что я не поцеловал тебя в ночь, когда мы встретились. Уилсон замолкает и смотрит на ладонь Хауса на своём колене. Хаус отправляет все к черту и оставляет её там, а сердце колотится бешено. Уилсон приподнимается с перил, и рука сама собой падает вниз. Он хочет остановить его и сказать, что ничего не имел в виду, что всё это случайность, но только это не случайность вовсе. Он прикрывает глаза в ожидании того, что Уилсон уйдет, навсегда унося с собой что-то, чему Хаус не знает названия — но вместо этого он поворачивается на каблуках лицом к Хаусу и медленно прижимает его к перилам, складывая ладони на холодный металл с обеих сторон от него. Уилсон наблюдает за ним осторожно, внимательно, выискивая любые признаки протеста. Хаус встречает его взгляд, и внутри с треском разбивается стеклянная стена, её осколки падают в реку и он говорит то, что всегда хотел сказать, то, что всегда боялся сказать. — Мы не встречались раньше? Уилсон щурится в ответ на вопрос, что-то тёплое и тяжелое ярко вспыхивает в его глазах. — Мне почему-то кажется, что встречались, — шепчет он мягким, низким голосом. Хаус наклоняется, чтобы поцеловать его. Губы соприкасаются с его губами, тёплыми и мягкими, и Хаус ухмыляется в поцелуй, чувствуя на них привкус виски. Уилсон целует его мягко и нежно, лениво даже — будто это не первый поцелуй вовсе. Хаусу кажется, что он тихо всхлипывает, его потряхивает от волн электричества. Он чувствует, как язык Уилсона скользит по его нижней губе, как его рука осторожно обхватывает его лицо, как другая находит талию, и наклоняется ближе. Ему кажется, что бояться больше нечего. — Мне кажется, что я скучал по тебе, — тихо шепчет он в волосы Уилсона, когда тот отстраняется. Джеймс вздрагивает и хватает его за спину, заключая в сокрушительные объятия, бормоча что-то беспорядочное ему в шею этим своим невероятным мягким голосом, заставляя Хауса таять в его руках, будто кубик льда. Они больше не разделяются. После успешной манипуляции Кадди предлагает Уилсону стажировку, и тот переезжает к нему, даже не пытаясь снять собственную квартиру. Это было бы лишним, правда. Кадди сочла бы всё это безумием, если бы когда-нибудь узнала, но он следит за тем, чтобы она не знала. И какое-то время она и правда не знает. В четвертой, он зовёт его просто Джеймс. Через три года после их знакомства они проводят Рождество с его родителями, потому что его мать очень приглашала его, и он никогда не мог бы упустить возможность разозлить своего гомофобного отца-военного, представив ему Уилсона. Рождество заканчивается тем, что Джеймс набивает Джону морду после очередного резкого комментария о том, что он "всегда знал, что Грег на самом деле был его дочерью". Джон бьёт Уилсона в ответ, и Рождество непоправимо испорчено, но Хаус никогда раньше так не наслаждался праздником. У Уилсона синяк под глазом от кулака его отца, но это ему даже идёт. На следующий день Хаус делает ему предложение просто потому, что этот мужчина — его приговор. В четвертой нога не случается. Уилсон всегда рядом с ним, и однажды утром он просто вызывает скорую помощь, не предоставив никаких вразумительных объяснений, потому что Хаус пытался расцарапать себе грудь сквозь одышку во сне. Он находит это ненужным, драматичным даже, но в машине скорой его грудь вдруг будто уменьшается в размерах и загорается. Когда они прибывают в больницу, Джеймс сплошная решимость и сосредоточенность — он угрожает людям в реанимации, чтобы они отправили его на операцию прямо сейчас, он заполняет все необходимые бумаги и ни на секунду не выпускает Хауса из виду. Хаус не знает, но он в операционной от начала до конца, наблюдает за каждым движением хирурга с бдительностью ястреба. Так Кадди и узнает. — Я пыталась его выгнать, но он ни на что не обращал внимания, — говорит ему Кадди в палате. — Он мог бы поджечь Эванса одним только взглядом. Он выглядел… пугающе. Не хотела бы ещё хоть раз увидеть его таким. Пока он в больнице, Уилсон никогда не отходит от него более, чем на пять минут. Он тщательно просматривает его показатели и спит в кресле рядом с его кроватью. Он не заморачивается над тем, чтобы использовать свои очаровательные улыбки, и распугивает всех медсестер своим тяжёлым, бдительным взглядом. Хаус знает, что слухи о том, что он окончательно свёл Уилсона с ума, расползаются по больнице с удивительной скоростью. Его выписывают через неделю после операции, и Кадди отправляет их обоих домой, даже не пытаясь скрыть облегчения. Дома Уилсон готовит ему отвратительно здоровую еду и пристально наблюдает за тем, как он занимается физиотерапией. Хаус изо всех сил старается не насмехаться над ним за это, но через две недели лимит его терпения иссякает. — Ты что теперь, собираешься носиться со мной как курица с яйцом всю оставшуюся жизнь? — Спрашивает он, когда замечает, что Уилсон на самом деле наблюдает за ним вместо того, чтобы читать книгу. — Да, я буду носиться с тобой как курица с яйцом ровно столько, сколько мне нужно, чтобы убедиться, что ты не повторишь свою феерическую попытку умереть, — спокойно отвечает Уилсон, демонстративно переворачивая страницу. — Это был всего лишь лёгкий удар, — бормочет себе под нос Хаус. — Лёгкий только потому, что я был там, чтобы поймать его вовремя! — Уилсон внезапно взрывается, быстро вскакивает на ноги и тычет в него пальцем. — Ты называл меня придурком, когда я вызывал скорую! — Я передумал, — тихо отвечает он, наблюдая за тем, как Уилсон начинает нервно ходить по комнате. — Ты мог умереть! Просто потому, что слишком упрям, чтобы признать, что что-то не так! — Обвиняет Уилсон, явно выдавая всё, что беспокоило его неделями. — Если бы тебя приняли всего на полчаса позже, могло бы случиться всё что угодно! — Но не случилось же, — его голос внезапно грубый, когда он говорит. Он ловит Уилсона за рукав, чтобы тот перестал нервно носиться взад-вперёд. — Потому что ты не позволил. Джеймс опускается на колени перед креслом, осторожно беря обе его руки в свои. Он прочищает горло и смотрит на него снизу вверх, вдруг такой раздирающе уязвимый, что Хаус вздрагивает. — Ты не один, Грег, — медленно произносит он. — Ты не можешь так делать. Не можешь просто игнорировать симптомы инфаркта, не можешь переходить дорогу на красный свет, не можешь ввязываться в пьяную драку, где тебя зарежут. — Уилсон медленно вздыхает. — Потому что у тебя есть я. И ты не можешь так поступать со мной, точно так же, как и я не могу так поступать с тобой. Ты ответственен за то, чтобы оставаться живым и здоровым. Твоя жизнь… — Он делает паузу, чтобы снова откашляться. — На Земле больше никого нет. В горле образуется твердый ком, и он нервно сглатывает, чтобы избавиться от него. — Хорошо, — отвечает он, осторожно беря Уилсона за подбородок. — Конечно, Джеймс. Уилсон медленно тянется вверх, чтобы поцеловать его — так осторожно, нежно, любяще. Его руки на его щеке и в его волосах, его руки скользят по спине и талии, его руки хватают ткань футболки, и, несмотря на то, что между между их телами не меньше фута, Хаусу кажется, что они касаются каждой клеточкой. Он улыбается в поцелуй, думая, что это больше, чем он когда-либо мог просить. Это больше, чем он когда-либо мог надеяться. Уилсон. Просто Уилсон. Наверное, навсегда.